Acribus ignis

Тонкая струйка дыма взвивается вверх, растворяясь в рыжем закатном мареве, когда Дэйн разжигает табак — для него это целый священный ритуал, отдушина и личный оплот спокойствия посреди безбрежного хаоса реальности. Он подносит трубку к губам и делает медленный вдох: на мгновение окружающая действительность тонет в горьковатом послевкусии трав; Дэйн смакует его, перекатывает на языке, и выдыхает несколько сизых колец в небо. В такие минуты жизнь начинает казаться чуть более сносной. Прислонившись спиной к дереву, он украдкой оглядывает их небольшой лагерь: поистрепавшиеся парусиновые палатки давно поставлены, над алеющим костром тихо поскрипывает заляпанный сажей котелок, Келгар начищает топор, Нишка и Элани заняты приготовлениями к ужину, а Кара... Кара до сих пор не вернулась из леса. — Вечереет, — будто считав его мысли говорит Нишка, с громким плеском вбрасывая в дымящуюся похлебку куски свежей крольчатины. — А дворяночки нашей и след простыл. Не слишком ли долго она бродит по лесу? — Каждый имеет право на уединение, — вступается Элани и непроизвольно морщится, обратив внимание на плавающее в котелке мясо. — А по-моему, это банальная наглость! — фыркает Нишка. — Ты что ли посреди ночи будешь за нею разгребать, когда она притащит кого-нибудь на хвосте? — Ба, ну кто бы говорил! — вдруг встревает Келгар. — За тобой вот всё время разгребаем, но что-то ты не шибко против. — Помолчи, а? Это совсем другое! — Перестаньте, — устало обрубает Дэйн, и, к собственному неудовольствию, одним движением вытряхивает содержимое трубки. — Я за ней схожу. Он следует по лесу нарочито медленно — наслаждаясь драгоценными минутами одиночества, — вдыхая запах прелой, сырой земли, ступает по мягкому настилу из влажных, опавших листьев и оставленному колдуньей следу. Покой и правда им только снится — это невозможно отрицать: в поисках ответов на вопросы и попытках выжить, они проводят бок о бок столько времени, что иногда Дэйну кажется, будто его мысли путаются, теряют резкость, размываются потоком чужих слов, покрываясь мутной, маслянистой пеленой. Дэйн не привык к чужому присутствию: жизнь в Западной Гавани текла размеренно, а они с отцом и вовсе считались местными отшельниками с окраины. Порой, когда Дэйгун уходил глубже в Топи, они могли не видеть друг друга неделями. И так все и было — тихо и неприметно, совершенно естественно для деревушки, затерянной на далёких болотах. До тех пор, пока в Западной Гавани не произошла резня. «Всë переменчиво, — сказала тëтя Ретта, когда он, насквозь пропахший кровью и дымом, пришел попрощаться. — Иногда жизнь просто переворачивается с ног на голову, и ты собираешь себя по частям и учишься дышать заново». Ретта — мудрая женщина, знала, о чем говорила. И Дэйн теперь тоже знает. Все изменилось — и продолжало меняться — так стремительно, что он давно утратил ощущение реальности. События, знания, люди мельтешат, врываются в жизнь так быстро, что он не успевает запоминать их лица, имена и звания, а собственные чувства становятся неопределённостью, медленно, но верно вытесняя всякую нормальность. Все его «правильно» и «неправильно». Его самого — вытесняя. Дэйн вглядывается в чащу, умом понимая, что Кара рядом — попросту не могла уйти далеко, — и оттого идёт ещё медленнее, вдох за вдохом оттягивая неизбежное; наспех прикидывая, что скажет когда найдёт её; заранее зная, что встретив её, он снова себя не узнает, потому что с Карой всë слишком, слишком непросто, настолько неверно, что даже он сам старается не тревожить этот омут. И, в общем-то, поделом. Сердце ухает в пропасть, когда он видит её сидящей у покрытого мхом дерева в обрамлении огненного моря листвы. Тихая, обманчиво хрупкая, она ухмыляется чему-то своему, перелистывая очередную страницу небольшого, обтянутого кожей томика, пока Дэйн наблюдает за ней, страшась спугнуть; не решаясь надломить царящую безмятежность — и в конце концов упускает момент, когда Кара замечает его. — Что ты здесь делаешь, Фарлонг?! — шипит она, вскакивая с места, и тщетно пряча за спиной то, что он уже успел о ней узнать. — Я же ясно сказала, что скоро вернусь! — Вечереет, — отвечает он на удивление четко, учитывая, что язык ощущается намертво прилипшим к нёбу. И вероятно, слишком многозначительно молчит, глядя на уголок книги, торчащий из-за её спины, потому что Кара заводит руку за спину ещё сильнее, гордо вскидывает подбородок. И упускает том. — Катись в Бездну со своей опекой, — вспыхивает она, спешно отряхивая книгу от налипшей листвы. Её руки дрожат от злости, пока она спешно прячет свою «тайну» в походную сумку. — Я и не пытался тебя опекать. — Тогда какого дьявола ты здесь забыл? Дэйн закусывает щёку изнутри, лихорадочно подбирая слова. — Будет безопаснее, если все вернутся в лагерь до захода солнца, — отвечает он, мимолетно вытирая о штанину вспотевшую ладонь. — Ой, как жаль, что мне плевать! — фыркает Кара. — Я вернусь тогда, когда посчитаю нужным. Некоторое время Дэйн молчит, обдумывая все сказанное, а затем подходит к ней ближе, почти вплотную, и слова слетают с губ сами собой. — В чем твоя проблема? — спрашивает он, пожалуй, тверже чем ему того хотелось. — Почему ты не можешь просто быть немного более... человечной по отношению к людям, которые не желают тебе зла? — Потому что вы безумно, слышишь, безумно меня достали! Своими нравоучениями! Своей опекой! Своими попытками сунуть нос в мои дела! И... Дэйн всматривается в ее глаза — сочного травяного оттенка — и не видит в них ни капли понимания, только раздражение и презрение. — Ну тогда вперед, чего ты ждешь? — в конце концов холодно произносит он. — Вымести на мне всю свою злобу. Может быть тогда ты перестанешь вести себя так. — Это как же? — Как злобная дура. Кара с силой замахивается на него, но в последний момент Дэйн перехватывает ее запястье, заводя руку за спину и прижимает к стволу старого шедоутопа. — Гвейрон Великий, какая же ты... — говорит он и, не успев себя остановить, целует ее в губы. Она удивленно распахивает глаза и Дэйну кажется, что сейчас, по самому логичному из исходов он должен превратиться в кучку пепла, развеяться по ветру сизым дымом дурных надежд, но Кара лишь прижимается к нему плотнее, выдыхает: — Ну и долго же ты думал, Фарлонг. И отвечает на поцелуй. Ему хочется смеяться — впервые за долгое время, — но целовать ее хочется еще сильнее, и он не отказывает себе в этом, продолжая исследовать ее рот — медленно и старательно, бесконечно надеясь не оплошать. Ее губы пьянящие, как вино в ночь Солнцеворота. Дэйн думал о них не раз и не два, представляя, как медленно проводит по ним языком и легонько прикусывает зубами, но даже представить себе не мог, что все это случится, действительно произойдет — и произойдет так. Он чувствует себя самым живым, самым свободным, самым нужным, и ему плевать на то, кто он такой и зачем он здесь, пока она зацеловывает его губы до щемящего сердца и жара, разливающегося из центра солнечного сплетения куда-то ниже. Дэйн оглаживает ее тонкую шею и плечи, накрывает ладонью небольшую грудь и двигается ниже, еще ниже, и когда он, наконец, прижимается пальцами к её лону, поглаживая его сквозь ткань штанов, Кара глухо охает и шепчет: — Очень самоуверенно... для девственника. Слова задевают, застревают около сердца, но Дэйн не подает виду, а спустя мгновение и вовсе об этом забывает, потому что Кара дергает завязки его штанов и накрывает ладонью затвердевший член. Это касание не похоже на любое другое. Дэйн старается не дышать, не издавать ни звука, но все в нем готово взорваться мириадами всполохов уже сейчас. Он судорожно приникает к ее губам, проталкиваясь языком в полураспахнутый рот, нетерпеливо подается вперед и запускает руку в ее штаны, скользя по коротким волоскам меж влажных складок. Она горячая внутри. Влажная. Бесконечно желанная. Дэйн осторожно проводит пальцами вдоль ее естества, касается небольшого бугорка, и Кара глухо стонет прямо ему в губы, прижимается ртом к бьющейся жилке на его шее, отчего он абсолютно теряет голову, скользит в ней быстрее и увереннее — стараясь попадать в темп ее быстрых ласк... а затем слышит позади хруст. Что-то внутри тревожно ухает. Дэйн спешно оборачивается, но никого не замечает — и разочарованно мотает головой, ощущая, как рассыпается флёр безвозвратно утерянного момента. Кара смотрит на него с долю секунды, с интересом изучая его лицо — они никогда не оказывались друг к другу настолько близко, — а затем украдкой целует в губы. — Я вернусь в лагерь первой, — сбивчиво говорит она, затягивая, шнуровку на штанах. — Когда вернемся — вызовусь на дежурство: не думаю, что кто-то будет спорить... и я совсем не расстроюсь, если ты решишь присоединиться. В конце концов, всё это стоит как-минимум обсудить. — Она останавливается на мгновение, улыбается одним уголком рта и давит смешок. — У тебя, кстати, губы припухли, ты знаешь? Дэйн удивленно вскидывает бровь и тут же принимается ощупывать пальцами рот. — Не удивительно, — растерянно отдёрнув руку, парирует он. — Ведь у тебя, кстати, тоже. Кара закусывает губу, явственно стараясь не улыбаться, подхватывает сумку и делает шаг, но тут же оборачивается и произносит: — В общем, обсудим позже, как всё это будет работать. — Работать? Она коротко кивает и, не вдаваясь в пояснения, уходит прочь, а Дэйн сглатывает тугой, вязкий ком и еще какое-то время смотрит ей вслед, чувствуя, как внутри сплетается необъяснимое чувство тоски — такое, будто он сделал что-то непоправимое. Все переменчиво, думает он, следуя по лесу сквозь тьму звездной ночи в их небольшой лагерь. И сегодня что-то вновь изменилось. Необратимо.