A hundred kisses

Я оглох от тишины на пороге новой тайны, Все вопросы решены, совпадения случайны, Все меняется так быстро, прямо здесь, уже сейчас Между нами только искры, между нами только искры, Искры из глаз. Дайте Танк (!) — Искры

Пятничный вечер был идеальным временем, чтобы уединиться: многие уезжали домой на выходные, и жилой корпус становился полупустым. Тот факт, что едва ли кто-то мог их обнаружить, успокаивал Куроро. Он также попросил Курапику выключить свет: было проще думать, что темная комната скроет его от взора всевидящего бога. Курапика недовольно закатил глаза, но отказываться не стал, правда, перед тем как он нажал кнопку выключателя, послышалось металлическое позвякивание — снимать эту конструкцию с руки в темноте было бы той еще морокой. Сначала он расстегнул цепочки, сковывавшие левое запястье, затем аккуратно снял кольца с каждого пальца; когда эта странная конструкция превратилась в груду металла и стекла, Курапика переместил ее в правую руку и положил на тумбочку. Наблюдая за тем, как длинные и тонкие пальцы Курапики освобождаются от навороченных колец, Куроро думал лишь как сильно ему хотелось поцеловать его руки прямо сейчас, но он сдержался: имея очень малые представления о проявлении романтических чувств, Куроро находил это желание крайне странным. Вообще многое в том дне было странным, особенно то, что Курапика попросил его сделать в качестве подготовки к часу икс. Однако он подчинился: шестое чувство подсказывало ему, что Курапика просит его сделать это не ради того, чтобы поставить парня в неловкое положение. Послышался щелчок выключателя, и комната погрузилась в темноту. Этот момент для Куроро был и сладостно-тягучим, и сковывающе-пугающим одновременно. Курапика снял с себя все, кроме нижнего белья и футболки, Куроро же остался в том же, в чем переступил порог комнаты, однако именно он чувствовал себя беззащитным и обнаженным. В его голове вновь роились бесконечные риторические вопросы, и прервать их смогли только мягкие губы Курапики. Он целовался нежно, но игриво, не желая причинить боли, но желая возбудить и раззадорить, напористо и будто бы требовательно. Прижатый к кровати Куроро невольно положил руки на шею парню и кончиками пальцев коснулся его лопаток, из-за чего Курапика тихо застонал в поцелуй. На время поцелуя Куроро прикрыл глаза и открыл их только когда Курапика оторвался от его губ. На мгновение они оба замерли, и их взгляды пересеклись: Куроро показалось, что глаза Курапики поменяли цвет, и в них будто бы что-то сверкнуло — скорее всего, дело было в необычном освещении, коим являлся лившийся из окна лунный свет, однако в тот момент парню показалось, что он никогда не видел ничего прекраснее. Курапика ещё несколько раз коротко чмокнул партнёра в губы, а затем спустился ниже — к шее и ключицам. Куроро хотел было застонать, но сдержался — несмотря на то, что Курапика заверил его, что комнаты по соседству пустуют, у парня было странное ощущение будто за ним наблюдают и на любой хоть сколько-нибудь мелкий шорох обязательно прибегут — преследователи, как водится, были безликими, однако явно недоброжелательными. Он старался отгонять эти мысли, прижимая Курапику к себе и приподнимая его футболку; спустя какое-то время парень снял ее через голову и остался почти полностью раздетым, чуть ли не мурлыча от удовольствия каждый раз, когда пальцы Куроро касались определённых точек на его спине. Сразу после Куроро также обнажился, и поцелуи Курапики перешли на его грудь. Для Куроро что поцелуи, что подобная близость были в новинку, поэтому он позволял Курапике, который в этом разбирался явно побольше (возможно читал соответствующую литературу, а возможно у него уже был подобный опыт) делать все, что он захочет. Он чувствовал, как кровь приливает к нижней половине его тела, а ровно дышать и сжимать зубы, чтобы стоны не вырвались из груди, становится все тяжелее. «Заниматься этим с парнем. С Курапикой. Да еще и доверять ему как самому себе в таком вопросе. Что я вообще делаю?» Он не мог сравнить плеяду испытываемых ощущений ни с одной даже самой своей откровенной фантазией: пальцы Курапики касались его тела так, будто играли на музыкальном инструменте — быстро и вскользь блуждали по телу Куроро, пытаясь найти места прикосновения к которым заставят его сорваться наконец на стоны; губы спускались все ниже, а поцелуи ощущались все сильнее и ярче; Куроро не мог невольно не зарыться в волосы Курапики рукой и не мог не почувствовать, как тот поддается навстречу этим рваным поглаживаниям. И даже в этом ощущалась странная борьба, из которой, однако, Куроро был совсем не прочь выйти проигравшим, но этот факт не мог сиюсекундно изменить его привычки и избавить его от страха признаться в том, что эти порочные действа тешат его испорченную природу посредством громких стонов. Как только Куроро почувствовал, что Курапика касается низа его живота, тот сразу же отстранился, соскочил с бедер Куроро и потянулся за тюбиком смазки, лежавшим в прикроватной тумбочке. — Тебе не должно быть больно, — неуверенно начал Курапика, — максимум немного дискомфортно, но не более. К тому же, мы можем попробовать что-нибудь ещё, это далеко не обязательная практика. Так что скажи если что-то будет ощущаться не так, хорошо? — голос Курапики звучал тихо и будто бы даже заботливо. Куроро оторопел: он не мог и подумать насколько разнится настоящий характер Курапики с тем, как он ведёт себя на публике. Ему казалось, что Курапика вечно скалит зубы, кусается даже в поцелуях, а сейчас он так нежен и так аккуратно касается подушечками пальцев, словно извиняясь за все сказанные когда-либо грубости. И ему действительно не было больно. Или он просто этого не запомнил? Сильнее в память врезалось то, как блестели глаза Курапики при свете луны, как приятны были коже его касания, как он наклонялся к уху Куроро и постоянно спрашивал не больно ли тому, как будто он заботился об удовольствии партнёра больше, чем о своем собственном, как на лбу выступила испарина и ему казалось, что от обилия приятных ощущений его лихорадило, и в какой-то момент ему захотелось поменяться с Курапикой местами, бесконечно долго терзать его шею поцелуями, услышать как он стонет и увидеть как при этом меняется выражение его лица, почувствовать, прижавшись всем телом, что его тоже слегка потряхивает от этой странной лихорадки. При этом же он ощущал какой-то странный приток нежности, выражавшийся в желании поправить его волосы, коснуться его щеки и долго смотреть ему в глаза, разделив этот странный момент молчаливого единения на двоих как вечернюю трапезу. Куроро не мог описать процесс в целом как исключительное потакание своим греховным прихотям, он чувствовал, что за этим скрывается что-то бо́льшее, нежели обычное буйство плоти. «И если это грешно, то почему я ощущаю себя таким чистым?» — Ты красивый, — произнес Куроро, когда Курапика навис над ним, а поза позволяла рассмотреть его лицо настолько хорошо, насколько это было возможно в почти кромешной темноте. — Заткнись, — ответил Курапика в более свойственной ему манере, наклоняясь и напористо целуя Куроро в губы. Последний невольно застонал в поцелуй, из-за чего Курапика улыбнулся уголками губ; в этой странной битве он одержал победу. Куроро очень хорошо помнил тот момент, когда его накрыл первый оргазм, полученный наяву и не наедине с самим собой, ощущаемый сильнее, чем обычно и по-особому приятно, как обессиленный Курапика упал ему на грудь и как он же, через какое-то время, начал накручивать на пальцы угольно-черные пряди Куроро. Единственное, чего он не помнил, это момента, когда его мысли от возносящих на седьмое небо поцелуев и невесомых поглаживаний вернулись к мыслям вполне земным: кем они друг другу приходились, почему Курапика был так обходителен и как теперь смотреть в глаза родителям и местному священнику. — Тебе было хорошо со мной? — голос Курапики нарушил матовую и становившуюся давящей тишину. — Почему ты был так нежен? — этот вопрос прозвучал странно даже для него самого, и Куроро знал, что после этого Курапика обязательно закатит глаза. — Зай, если тебе что-то не понравилось, стоило сказать это во время секса, а не после. Ах да, религия и секс-просвет не очень дружат, я забыл. «Вот он, старый-добрый Курапика. А то я уже начал волноваться,» — Куроро улыбнулся этой мысли, чего Курапика не мог не заметить. — Ты чего лыбишься? — обиженно спросил парень. — Прости, прости, — Куроро тоже запустил левую руку в волосы Курапики, и выражение лица последнего смягчилось, — просто я не очень понимаю вот что: кем мы друг другу приходимся? Мы вроде бы и спорим до хрипоты, а вроде и… — Грешим? — произнося это, Курапика чувствовал себя как ребенок после удавшейся мелкой шалости. — О Господи, — невольно вырвалось у Куроро. — Прости, прости, — усмехнулся он, — я и сам не совсем понимаю, но какая разница пока нас устраивает и нам комфортно? — и он не лгал, говоря о непонимании. Даже сейчас, лёжа у Куроро на груди, Курапика все еще не решался признаться в своих истинных чувствах. Он не до конца понимал отношения Куроро к происходящему и знал, что в случае чего, спишет сегодняшнее на стечение обстоятельств — это будет не так больно, — нам нравится спорить, целоваться на крыше, заниматься сексом, какая разница как это называется? Тебе ведь было хорошо? Ты так и не ответил на мой вопрос, между прочим! — Да-да, очень даже. Ты очень хорош в этом, Курапика, — в тот момент Куроро мог сказать наверняка, что он был влюблен в Курапику по уши. — Тот факт, что мне пришлось трахнуть тебя, чтобы заслужить твою похвалу, — ехидно бросил Курапика в пустоту. — Ты невыносим, — беззлобно ответил Куроро. — Забираешь похвалу обратно? — И не подумаю. Они пролежали, не проронив ни слова, где-то с четверть часа. Куроро начал чувствовать, как его клонит в сон, а конечности будто бы наливаются свинцом. — Нам бы в душ сходить, — произнес Курапика, зевнув. — Тебе проще встать, ты и иди первым, — устало проворчал Куроро. — Какая из заповедей запрещает секс в душе? — Тебе было мало? — Да шучу я. Два раза за час для меня многовато. — Согласен. — Тот факт, что нам пришлось потрахаться, чтобы ты со мной согласился. — Умоляю, иди уже в душ. — Иду, иду. Курапика спешно накинул ночную футболку, что была велика ему на несколько размеров, надел тапки и выбежал в коридор. Пока его не было, Куроро успел встать с кровати и открыть окно; ночная прохлада бодрила лучше всякого душа, а ветер приятно щекотал оголенную кожу. Окна выходили на небольшой сквер, что отделял жилой корпус от учебного. Часы на прикроватной тумбочке показывали половину одиннадцатого, фонари в сквере горели, лавочки пустовали, трава сливалась с цветом ночного неба. Все было в сущности как обычно. Жизнь продолжала идти своим чередом у всех, кроме Куроро, который чувствовал себя слишком хорошо для человека, нарушившего одно из неписанных правил, заложенных в догмах его собственного сознания, существование которого он списывал на религию, пусть ни Библия, ни четыре Евангелия ни словом не обмолвились об однополом сексе.