* dfrgui — команда для дефрагментации дисков.
— Это была худшая из твоих идей. — Ты говоришь так про каждую мою идею. — Потому что ты каждый раз пробиваешь дно. — Я ищу сокровища. — Ты роешь мне могилу. На льду Кенме не нравится. На льду уровень его беззащитности стремительно подскакивает. Вместе с давлением, вместе с пульсом, а ему нельзя волноваться: у него сердце. Коньки — адская хрень, которую придумали суровые викинги, чтобы пересекать ледяные озёра. Кенма ни на грамм не викинг, а каток в торговом центре — ни на метр не озеро, так что какого чёрта, Куроо? Какого чёрта ты проснулся сегодня утром, вылез из своего гроба, потому что тот ещё упырь, посмотрел в зеркало, в котором не отразился, и подумал: Кенма на коньках — это то, что мне нужно сегодня увидеть. Позарез просто. Зарез, к слову, это именно то, что его ждёт. Лезвием конька прямо в довольную морду. — Отвратительно, — бормочет Кенма, переставляя ноги, которые и не ноги будто, а костыли. Какой придурок придумал прикрутить нож к сапогу? И какой его друг-дебил, глядя на это, сказал: «Ух ты ж, как здорово твои извилины исхитроёбнулись-то! Давайте теперь крутить финты, гонять шайбы клюшками и получать от жизни удовольствие, отмораживая жопу!» — Мне тоже не нравится, — улыбается Куроо, ловко петляя на льду. Быстро, ладно, резко — аж крошится брызгами из-под коньков. Кенма и не знал, что он так умеет, хотя с детства вроде бы знакомы. — Ты расслабься, несчастный. Тут главное отпустить страх, который сковывает конечности, понимаешь? Ноги сами поймут, что делать. «Хуя они у тебя понятливые», — думает Кенма, которому над каждым движением надо размышлять. Балансировать руками на грани падения. Шажок за шажком, держась за бортик. Вот что не так было с этими викингами, а? Что ж им не грабилось, не убивалось-то спокойно? Что, сжигать христиан перестало быть задорно и радостно? Ну да, куда веселее же носом в лёд и мозгами по снегу. Народная, так сказать, забава. — Ты не пытайся ходить — скользи, — советует Тецуро, выписывая вокруг Кенмы круги да восьмёрки. Ему бы наворачивать по катку эти крендели, молнией проносясь мимо пыхтящих парочек, а не ошиваться рядом с ним, пингвином неловким. Но он выделывается рядом, под боком, и всё норовит клешню свою дурацкую сунуть — давай, мол, отпусти бортик, позволь мне прокатить тебя с ветерком. С ураганом, блять, ага. — Не бойся. Упадёшь — встанешь. Это не больно, — подбадривает он. Кенма на эту чушь из лагеря «Лидер» не покупается. Он знает: падать больно. Даже со стула, даже с кровати ночью. Вопрос в соотношении боли и удовольствия — тут баланс нужен, чтобы понять, стоит ли хрень, которой ты страдаешь, всех неприятных ощущений. И вот катание на коньках не стоит. Вообще нет. — Дай мне руку, что ты приклеился к этому бортику? — Куроо протягивает ладонь в митенках — ну как бомж, ей-богу. Нет чтобы нормальные перчатки надеть. Нет чтобы как Кенма — варежки. В таких не страшно об лёд ладони расшибить. Лучше только в боксёрских, но в них Кенма бы точно не удержался и заехал Куроо по самодовольной роже. — Ну давай, не ссы. — Если ты меня уронишь… — Да никогда. Кенма протягивает руку, и Куроо хватает её алчно, тянет на себя, отрывая Козуме от бортика и впечатывая в своё тело, словно у них тут танцы на льду. Парное катание. Шесть баллов за артистизм, один балл за технику — за то, что коньки зашнуровали и на лёд выползли. Куроо крепко сжимает его ладонь в своей и тащит на буксире, набирая скорость. Лёд стучит, визжит под его коньками, и Кенма в панике хватается за его запястье второй рукой, потому что слишком быстро, слишком резко, слишком смертельно и без страховки. — Стой. Стой, Куро. Хватит. Да пусти ты меня. Да не пускай ты меня! Куроо смеётся и раскручивает его, и это совсем не весело, это центрифуга, это тренировка космонавтов, это симуляция блендера, в котором всё по кругу и всё на куски. Чтоб ты сдох, Куроо Тецуро. Чтобы ты красочно разъебался об лёд. Чтоб тебя викинги всей толпой… — Чтотыделаешьблять!.. Куроо его отпускает. Вот так, посреди кручения, отпускает его в занос, только — ха! — Кенма-то держится. Кенма в него мёртвой хваткой вцепился: болгаркой не распилишь, лазером не разрежешь. Водой не разольёшь. Куроо тормозит об лёд, и тот протестующе рыхлится, вздыбливается и разлетается снежным веером. Тянет на себя Кенму, который по инерции вписывается в него с размаху. Плечом в грудь, головой в ключицу, коленкой между и локтем мимо. — Я тебя ненавижу. Куроо смеётся ему в волосы тёплым паром, который на морозе сопровождает каждое слово и каждый выдох. — Прости, не удержался. Больше не буду, — извиняется он, обнимая и снова чуть-чуть раскручиваясь, будто у них тут медляк и сопли. — Больше тебе никто и не даст. Я сваливаю, — бормочет Кенма, отпихиваясь, но тут же теряя равновесие и припихиваясь обратно. — Всё, тащи меня к выходу. — Какому такому выходу? Я ни одного выхода не вижу. — Так я тебя сейчас прозрю. Вон, — Кенма отцепляет окаменевшие пальцы от руки Куроо и тычет ему за спину, — туда вези. Я хочу к бортику. Бортик, хороший его бортик. Надёжный, крепкий, не отпустит, не раскрутит. Золотце же просто, ну. Самые надёжные отношения в жизни Кенмы. Полное доверие, не то что с этим. — Я буду твоим бортиком. — Тамадой ты на моих похоронах будешь. Катись давай. И Куроо катится. Увы, не к бортику и даже не к чёрту. Скользит к центру катка, и Кенме, приваренному к нему сварочным швом, ничего не остаётся, кроме как катиться следом и думать с упоением о том, как он выберется из этого жуткого места, сядет на лавку, расшнурует эти испанские сапожки и… — Давай я тебя ласточкой над головой подниму, красиво будет. …въебёт Куроо лезвием в затылок. Двадцать восемь ударов коньком! Ты действовал наверняка! — Ласточкой ты летишь в пизду. — Ты сегодня так много ругаешься, очень секси. — Потому что ты сегодня много бесишь. — Очень секси? — Очень нет. Ну хоть едут они теперь медленно, плавно, без резких финтов и подстав. Кенма даже немного расслабляется, перебирает вяло ногами, унимает тремор в коленках. У него даже вроде как начинает получаться. До тройного сальхова пока далеко, но через полчаса неуклюжего проезда он уже может оторвать конёк ото льда и не сдохнуть при этом от инфаркта. Это прогресс прям-таки коммунистический. Пятилетка за четыре года. — Я же говорил, что тебе понравится, — сияет мерзкой улыбочкой Тецуро. Индюк, блин, даже гребешок есть, только мошонки под подбородком не хватает. Кенма готов приделать. Вот сразу как выйдут с катка, так и займётся посвящением в евнухи. — Мне не нравится. — Да ладно, у тебя классно выходит, хоть завтра на Олимпиаду. Кенма косится на него своим фирменным взглядом: завали говорилку, а. Куроо ржёт. Вот чего он всегда ржёт? Всё ему хиханьки да хаханьки, словно от самой жизни штырит. Кенма так не умеет: наслаждаться процессом существования. Он умеет только его терпеть. Под одеялом, с геймпадом и энергетиками. Чтобы на всю ночь, чтобы как можно дольше откладывать реальность на завтра. На потом. На когда-нибудь. — Всё, я замёрз, — говорит он ещё через десять минут, когда ноги уже устают в непривычных местах от непривычной нагрузки. Лодыжки ноют, вывернутые от шаткого положения, ступни болят от перетянутых шнурков. Это всё Куроо со своим: «Дай покрепче завяжу, а то подвернёшь». И затянул ведь со всей дури. Сел перед ним на колени и на три морских узла завязал. Матрос хренов. — Реально? — удивляется Тецуро. Сам-то раскрасневшийся, распахнутый, с пылу с жару. Румяный и мягкий, как пирожок, — клади его в корзинку и неси к бабушке через весь лес. Молись, чтобы по пути тебя сожрал самый серый и самый страшный волк. — Угу. Куроо наклоняется, трогает губами его нос — холодный, и Кенма морщится, елозит по наглой роже колючей варежкой, чтобы отстал. Совсем уже берега попутал, ну. — Ладно, сейчас пойдём. Я только пару кружков на полной скорости намотаю, окей? Сам доковыляешь до бортика своего любимого? Кенма кивает. До бортика он — как-нибудь. Потихонечку, аккуратненько. А там — доверие и самые надёжные отношения в жизни. Куроо отпускает его руку, уже успевшую навсегда застыть лодочкой, и чуть нагибается вперёд, чтобы быстрее набрать скорость. Конькобежец прям. Это даже… красиво, что ли. По-извращенски как-то эстетично. Кенма провожает его чуть завистливым, чуть гордым взглядом и неторопливо переставляет ноги в сторону выхода. Левой, правой, левой, правой… Бортик уже близко. Вот он, хороший его, славный, рукой подать, и Кенма выпрямляется, смелеет и… И чувствует, как лёд уходит из-под ног, как нога — лево-правая — задирается вверх, а тело летит вниз. Здравствуй, затылок. Добро пожаловать на землю. Звёздочки перед глазами взрываются сверхновыми, сверхмассовыми чёрными дырами. Кружатся, звенят, гудят карнавально и празднично. Бортик, родной. Ты был так близко. «Грёбаные викинги, — думает Кенма, пытается подняться и меркнет, меркнет вместе с реальностью, — как же хорошо, как же неудивительно, что вы все передохли к чёртовой матери».***
Просыпаться в больнице, если честно, совсем не весело. Во-первых, слишком светло. Во-вторых, слишком неловко. Потому что просыпаешься в нелепой ночнушке и думаешь: «Кто-то же меня в неё переодевал. Стыд-то какой. Ужас». В-третьих, голова. Го-ло-ва. Вот так, отдельно, по слогам, потому что мысли иначе не думаются. Мысли расколоты льдом от затылка ко лбу, плавают, натыкаются друг на друга, словно глобальное потепление всё же оказалось правдой. По телеку не врали. Грета Тунберг дело говорила, оказывается. Кенма трогает боль, которая крепится к его телу шеей, и думает: «Знатно же меня уебало». Переводит взгляд на Куроо, который, конечно же, сидит у его постели самым банальным клише из всех. Воняет кофе и тоской. Сутулится, как чёрт. И вторая мысль догоняет первую: «Знатно же его уебало». Потому что выглядит он хреново. Ну, ещё хреновее, чем обычно. Лет на пять, может, шесть. И от этого мигрень переходит из головы в грудь, ползёт по позвоночнику, сосёт под ложечкой, как блядский пылесос. Тычется по углам, как взбеленившаяся Roomba. Бьётся о рёбра в ритме вальса. А Кенме нельзя волноваться: у него, это, сердце. — Я жив, если что, завязывай мелодрамничать, — говорит Кенма сухо. Не потому, что он бездушная скотина, на этот раз нет, а потому что в горле песок Сахары сильной прожарки. Порошок. Куроо вскидывает голову. — Блять, — говорит. Эмоционально. Красноречиво. Оратор от бога, Диоген в бочке давится щепками от зависти. Кенма хмурится, и от этого простого жеста в голове скукоживаются мозги. Куроо не просто потрёпан, Куроо жизнью избит с особой жестокостью. Козуме даже хочется уступить ему место на больничной койке, потому что ему явно нужнее, и потому что так принято — уступать инвалидам и престарелым людям, а Тецуро реально успел постареть. Лет на пять, может, шесть. — Только не говори, что я впал в кому, — бормочет Кенма. Язык во рту ощущается неуместно, будто чужой впихнули и припаяли. И голова. Го-ло-ва. — Я… — Куроо встаёт, шатаясь. Нервный, странный, истревоженный вдоль и поперёк, словно на катке этом дурацком попал под ледовый комбайн. — Мне так жаль. Ну, ещё бы. — Я… Да, да, ты. Это уже все поняли, можешь не повторять. Кенма вжимается в подушку, потому что Куроо прёт на него бескомпромиссно, кладёт свои ледяные, отмороженные ладони ему на щёки (совсем охренел), наклоняется и… — Ты чё. Замирает. Вот так, близко-близко, нос к носу он выглядит ещё ненормальнее. Лет на пять, может, шесть. Да сколько же он был в отключке?! — Прости, — улыбается нервным тиком, словно закоротило. Дышит урывками. Отодвигается. — Я не хотел, прости меня. Ладно? Шоколадно, блин. С девяностопроцентным содержанием какао-бобов — горько так, что челюсти сводит. Куроо убирает руки и не знает, куда их деть, словно место их было там, на щеках у Кенмы, а теперь они лишние, ненужные, покинутые сиротинушки, которые оторвать да выкинуть, чтобы не мешались. И вины, вины в нём столько, словно он опрыскался ей, как дезодорантом после тренировки. Вонючим, жесть. Кенма втягивает носом запах и понимает вдруг, что от Куроо пахнет парфюмом — дорогим таким, мажорским. Никогда от него так раньше не пахло: деньгами, работой, успехом. Шманил всегда «Олд Спайсом» и морским бризом — матрос, натурально. — Да ладно уж, — бурчит Кенма, потому что ну нахер. Вина эта Куроо вообще не к лицу. — Я сам навернулся, так что ты помилован. Тецуро смотрит волком — загнанным, недобитым, а Кенма думает: «Надо бы медсестру позвать». Сказать, чтобы осмотрела этого додика, а то его клинит с перебором. Прошивку ему, что ли, поменяйте, а то ведь по швам расходится, смотреть больно. Хотя сейчас в принципе смотреть больно, потому что го-ло-ва. Кенма вот ещё что замечает: волосы у Куроо лежат слишком адекватно. Значит, не спал. Потому что когда он спит мордой в подушку, они всегда косо-криво, вверх-вниз, а сейчас висят понуро, чёрные-чёрные, оттеняют раздолбанные по радужке зрачки. — Покатались, называется, — вздыхает Кенма. — Что? — Покатались, говорю, зашибенно. — Ты о чём, — Тецуро это даже не вопросом произносит, а одним поломанным выдохом. Глядит так, словно вот-вот попросит у врача смирительную рубашку. Для себя, для Кенмы, для всего мира. Белый — новый хит сезона. Наденьте-это-немедленно. — О том, что больше не пойду с тобой на каток. — Какой. Каток. Ну, ледовый, наверное. Какие ещё катки бывают? — На который ты меня затащил, очевидно. Но Куроо это ни хрена не очевидно. — Постой, — говорит, — я врача позову. «Мозг свой лучше позови, придурок, — думает Кенма, — а то он вышел из чата, походу». Но Куроо уже вскакивает и куда-то несётся — спешно так, суматошно, будто Кенма перед ним задыхаться начал, ловя эпилептический приход. Вот лучше бы припадок, ей-богу. И то понятнее было бы, что делать. Лежи себе да кайфуй от судорог. Старайся не подавиться собственной слюной и не отгрызть язык. Доктор приходит так быстро, словно Тецуро отловил его в коридоре и силой приволок в палату. Поправляет очки средним пальцем, мол, идите вы все нахуй с этими двойными сменами. — Что последнее вы помните? — спрашивает. — Ну… всё? — тупо отзывается Кенма и недобро косится на Куроо. Предатель. Заставляет его идти на лишний социальный контакт. Фу таким быть. — Опишите, пожалуйста, подробно ваше последнее воспоминание, — подходит, заслоняет всё своим белым халатом, светит в глаза фонариком, как на допросе. Кенма ёжится, морщится, но послушно отвечает: — Я к бортику шёл. Почти дошёл, но потерял равновесие. Упал. Всё. У Куроо в глазах мелькает что-то, похожее на осознание, и мелькает оно красным флагом. Такие вывешивают на пляже перед бурей. И быков точь-в-точь такими же дразнят, перед тем как нашампурить на шпагу. — Каток, — говорит он так, словно прозрел. Божественное, блять, провидение случилось. И выслучилось обратно, потому что он тут же дурак дураком уточняет: — Мы на коньках кататься ходили, и ты упал, да? — Угу. — И когда это было? — спрашивает доктор. — Сегодня? Не знаю, может, вчера, — Кенма пожимает плечами, и — ауч — в левой ключице тоже тянет болью. Это он как умудрился-то?.. — Это было семь лет назад, — говорит Куроо. Может, шесть. «Ты тупой?» — хочет спросить Кенма, но молчит. Потому что понятно же и так: тупой. Таких тупых ещё поискать, и то днём с огнём не сыщешь. Тут талант особый нужен. Радар. Чуйка. Врач хмурит седые брови, двигает к переносице очки, снова показывая Кенме фак. Прямо в лицо. Выкуси и подавись. — Похоже, частичная потеря памяти. Похоже? Типа, ну, напоминает издалека, да? Богатым будешь, и всё такое. Похоже — это значит не взаправду. Это значит: приглядись получше, хрыч старый. Очки свои, что ли, снова поправь. — И что это значит? Это надолго? С ним всё будет в порядке? Он… — Пожалуйста, успокойтесь, — говорит врач, и тут Кенма с ним полностью согласен: кому-то надо охладить своё траханье, потому что явно подгорает. А вот у Кенмы — наоборот. Замерзает всё внутри, хоть ты антифриза наглотайся. — Да я спокоен! — рычит Куроо. — Я самый, блять, спокойный человек на свете! — Покиньте палату, — сухо говорит врач. — Хера с два. — Мне нужно поговорить с пациентом наедине. Это необходимая процедура. — Да плевать я хотел, я никуда не пойду, он мой муж. Кенма давится смешком. Муж, ага. Аж два раза. Аж все три, потому что один развод — мало, нужно ещё раз. — Покиньте палату, — повторяет врач. А Кенма вдруг замечает одну деталь. Она блестит на пальце Куроо серебряным ободком, и… И на его пальце такая же. На безымянном, блять, пальце. Да нет. Да не-е-е-ет. Отмена, ребята. Отмена. Ctrl+Z, пожалуйста, срочно несите Ctrl+Z в реанимацию! — Никакой он мне не муж, — говорит Кенма, потому что, ну правда, что за бред. — И вообще, в Японии однополые браки запрещены. — Разрешены с две тысячи девятнадцатого, — на автомате говорит доктор. Шарит, блин. Стоп. Что. С две тысячи девятнадцатого? Ну, здорово, конечно, слава однополой любви, и всё такое, но как же всё-таки удачно, что сейчас две тысячи восемнадцатый. — Да какой муж, блин, я даже не совершеннолетний. — Тебе двадцать четыре, Кенма, — тихо, с присвистом, будто в лёгких у Куроо дыра. Сквозная. Двадцать… что. Что ж не тридцать? Сорок восемь, ага. — Мне семнадцать, — спорит он. — И мы даже не встречаемся. Я бы никогда с тобой, ни в жизнь… — Мы шесть лет вместе. — Нет. — Да. — Нет. — Покиньте палату. Вот да. Покиньте. Палату, больницу, город, страну. Сойди с планеты, Куроо, ты понижаешь IQ всего человечества. Земля не выдерживает веса твоей шизы. — Покиньте палату, или я буду вынужден позвать охрану. У Куроо в глазах снова волки. Скалятся, рвут, скребут когтями пол. Воют. Он переводит злющий взгляд с врача на Кенму, словно он — полная луна, на которую во всю волчью глотку, на которую отчаянно, до хрипа, до порванных голосовых связок. У него под ресницами надежда расплывается чёрными-чёрными зрачками, влажная, жуткая. Куроо этой надеждой истекает в минус. И на «минус» этот обязательно должен быть другой «минус», но у Кенмы только «равно». Ровно. Пусто. Ноль, который на ноль не делится, иначе всему миру кранты. Куроо натыкается на этот ноль, разбивается о него аварией, вздрагивает всем телом и выходит прочь. Врач вздыхает с явным облегчением, а Кенма не дышит вовсе: у него сердце. Везде-везде сплошное сердце. Кончилось.