format k:/q

* msinfo32 — сведения о системе.

Оказывается, это очень забавно — терять память. Это как включить сериал, который не смотрел пару сезонов (семь, ага), и пытаться понять, куда завернул сюжет, кто из героев умер, кто — новенький, а кто просто сменил причёску. В итоге подумать: да не, фигня какая-то, скатился. Потянуться к пульту, чтобы выключить телевизор. И понять, что пульта нет, к стулу ты привинчен намертво, а веки железными скобами прибиты к бровям: смотри, любезный, и не отворачивайся. Это теперь твоя жизнь. Кенме кажется, что это какой-то сон или галлюцинация. У него бывают особо яркие сновидения, когда он всю ночь играет, заглатывая энергетики, а потом вырубается под утро на час перед школой. И этот час — самый трэшовый сюр из всех. Мозг плавится, как те часы на ветках у Дали, реальность тоже течёт в сон, но маслом на воде остаётся у кромки поверхности. Всё неправильно, криво, искажённо, но ты веришь каждой детали, а потом просыпаешься и долго не можешь понять, где ты и кто ты. Наверное, он снова переборщил с таурином. Наверное, вот-вот прозвонит будильник и голосом Куроо (этот придурок сам поставил такой рингтон, а Кенме было лень менять) скажет: «Котятам пора вставать в шко-о-олу». Растянет это несчастное «о» так глумливо и карамельно, что у Кенмы вся дрёма сползёт с кожи мурашками: бр-р-р. После такого невозможно спать дальше — не дай бог приснится его наглая рожа. Но будильник не звонит, а сон не заканчивается. Он всё тянется, тянется, как это «о» у Куроо. Никак не обрывается и не вышвыривает его в реальность. Потеря памяти… Разве такое бывает не только в фильмах? Не только ради комедии? Как его угораздило-то? — Вы свалились с лестницы, — говорит доктор. — Черепно-мозговая травма, — говорит. — Многочисленные ушибы, — говорит. — Но в целом вам повезло. Очень. Счастливый золотой билет вытянул на самую шоколадную фабрику в мире, чтобы сдохнуть там от рук и ног взбесившихся Умпа-Лумпов. Эти бить будут яростно. Не жалея. — Воспоминания должны вернуться со временем. Должны, да. Военнообязаны вернуться на фронт и защитить столицу. Потому что отступать некуда, за спиной — Токио. Полыхает. — Вам полезно будет находиться в привычных местах, которые простимулируют память и поспособствуют скорейшему возвращению в норму. В норму? В какую норму? Если норма — это кольцо на пальце и волки в глазах Куроо, то Кенма не хочет туда возвращаться. В такую норму и собаку хозяин не выгонит, а тут… — Лучше всего вам сейчас будет оказаться в спокойной привычной обстановке, так что мы вас выписываем. Списываем со счетов, вносим в список без вести пропавших. Кенма откидывается на подушку и прикрывает веки. Под ними Куроо, согнувшийся, чтобы развить максимальную скорость на коньках. Под ними бортик, который близко-близко, только руку протяни. Ему семнадцать, ему завтра в школу, у него тест по математике, и вторая Red Dead Redemption недопройдена. У него совсем немного времени, всего пару месяцев до того, как Куроо выпустится из школы, а потому ладно, так уж и быть, пойдём на твой тупой каток. Всего на часок. Не на семь, блять, лет. — Привет, сына. Как ты? — ласковая улыбка мамы выдёргивает Кенму из вчерашнего, близкого-близкого прошлого. Она не особо изменилась: покрасилась, постриглась, постарела едва-едва. Но у Кенмы в груди щемит так, будто он её давно, очень давно не видел. — Мам, — говорит, сжимая губы. Семь лет прошло не вперёд, а назад, и ему снова десять, он упал с лестницы, ободрал коленку и ушиб плечо. Его надо обнять и пожалеть. Очень надо. И она жалеет. Обнимает, говорит вкрадчиво, что всё будет хорошо, что он всё обязательно вспомнит, что папа сейчас в Штатах по работе, но он тоже за него волнуется, что она рада, так рада, что он в порядке. Он, может, и в порядке, но в каком-то неправильном. Обратном. С ним явно в больнице что-то сделали: разобрали, а собрать обратно не смогли. Забыли пару деталей и флеш-карту на тридцать два гига. Мама снова обнимает его, а Кенма смотрит из-за её плеча на Куроо, застывшего в дверях: привалился к косяку, держит бумажный стаканчик из автомата, глядит своими волками, которые уже и не волки — собаки побитые. Мокрые псины, которым швырни кусок мяса, они и подавятся. Кенма напрягается, и мама чувствует это, отстраняется, оглядывается. И светится теплом, словно увидела перед собой саму Аматэрасу — великую, освещающую всю их несчастную землю. — Тецу, милый. Тецу? Милый? Это вообще кто? Куроо отталкивается и подплывает ближе, наклоняется, целуя его мать в щёку, и та нежно проводит пальцами по его волосам. Кенму аж передёргивает. Нет, его мама всегда неплохо относилась к его лучшему другу, но это… В этом вообще ничего адекватного нет. Потому что Куроо — ни хрена не Тецу и ни хрена не милый. Куроо — скотина наглая, которую и на порог пускать нельзя, потому что он тут же, без промедления займёт собой всё пространство. Но сейчас… Сейчас почему-то не занимает. Сейчас его мало, он — остатки на дне чашки, которые и допивать никто не станет, пусть засыхают комковатой гущей. Сейчас он в комнате не человеком даже, а тенью. — Ты в порядке? — Конечно, тётушка, — улыбается издохше, некрасиво, как открытый перелом. — Я же просила называть меня мамой. Ты просила что. Куроо склоняется над её ухом, что-то шепчет, и мама смеётся, косится на Кенму, шушукает Тецуро в ответ. Да что за?.. Кенме хочется буркнуть: «Я, вообще-то, всё ещё здесь», но он в этом не уверен. Может, он сдох и стал призраком. Пожалуйста, пусть он сдох. — Готов ехать домой? — спрашивает Куроо. Он уже успокоился, он уже действительно «самый спокойный, блять, человек на свете». Собранный такой, взрослый. Воняющий мажорными духами, которые Кенма будто бы где-то уже слышал. Чувствовал. Вдыхал близко-близко, залпом. — Угу. — Я попрошу медсестру принести твои вещи и поеду обратно на работу. Созвонимся вечером, милые, — говорит мама и поднимается. Она чуть хромает, и Кенма хмурится, непонимающе следя за тем, как тяжело она переставляет ногу. — Бедро сломала в прошлом году, — поясняет Куроо, когда мама выходит. — Полгода больничного. Жила с нами. С нами. Да нет же. Да быть такого не может. Семь лет — это ведь не так много. Этого явно недостаточно, чтобы стать другим человеком. Измениться настолько, чтобы допустить хотя бы мысль о том, чтобы… Жить с Куроо. В одной квартире. Так, стоп, значит, когда он спрашивал: «Готов ехать домой?», он имел в виду… Нет. Нет-нет-нет, он не готов. — Никуда я с тобой не поеду. Куроо улыбается так, словно ему этой улыбкой заехали в рожу, как кирпичом, и теперь зубы в крошево, лицо в крошево, всё вообще в крошево. — Доктор сказал, что тебя нужно окружить привычными вещами, чтобы воспоминания скорее вернулись. — Да не сдались мне они нафиг, — говорит Кенма, отворачиваясь. Кому такое вообще нужно? Семь лет… С этим. Да ну, нахуй. Хорошо, что забыл. От Куроо исходит противная, злая тоска. Волнами накатывает, пробирает до костей. Кенма его не видит, но чувствует эту дикую волчью ауру щекой и плечом, куда Куроо приткнул свой взгляд. Вот-вот разразится катастрофа, но в комнату заходит медсестра с контейнером его вещей. — Ой, а ведь вы Кодзукен? — она загорается глазами и скулами. — Можно автограф? — Кто? — Кенма берёт в руки байку, которую никогда не покупал, штаны, которые точно не носил, и трусы с нашивкой Calvin Klein. Телефон запаролен. Класс. — Это не моё. Медсестра растерянно переводит взгляд с него на Куроо. Сверяет данные медкарты и номера на контейнере. — Но… — Всё в порядке, можете идти, — Куроо говорит спокойно и твёрдо с таким взглядом, что девушка послушно кивает. Тецуро держится профессионально, привычно, словно каждый день людьми распоряжается, отпускает их одним кивком: свободны. «Это в нём и раньше было», — думает Кенма. Но в зародыше. А теперь вон вымахало в какого-то монстра восьмидесятого левела. — Это не мои вещи, — упрямо повторяет Козуме. Никогда он не носил ничего брендового, с нашивками. — Твои. — Труселя сто пудов не мои. — Тут ты прав. — Фу. Куроо смеётся — режуще, одним истерзанным горлом. — Давно я от тебя твоего фирменного «фу» не слышал. Аж ностальгия, — говорит он. Кенме хочется себя убить. Вот этого нового себя, стрёмного, двадцатичетырёхлетнего. За то, что взял у Куроо убогие мажорские труселя. За то, что надел их. За то, что свалился с лестницы, дебил, и вынудил его разбираться со всей этой дичью одному. Он вздыхает и откидывает одеяло, глядя на свои ноги — свои, но немного другие. Шевелит пальцами, ведёт рукой по шраму под коленкой. — Откуда?.. — Лиса цапнула, — ухмыляется Куроо, и Кенма смотрит на него исподлобья — почти можно услышать, как скрипят в его голове пластины, сдвигаясь. Шарики заходят за ролики. — Мы занимаемся их разведением. Самая успешная компания в Японии, живём в заповеднике, отлавливаем молодых особей в дикой природе и… — Куроо не выдерживает: растягивает губы в улыбке, трёт лицо, размазывая смех. — Да шучу я. На гвоздь ты напоролся, пока мы ремонт делали. Лофт купили по дешёвке, работы было через край, а бабла не особо. Ты был очарователен в строительном комбинезоне и с краской на щеке. Кенма кривится и невольно касается щеки, пытаясь оттереть гипотетическую краску, потому что, блять, уж лучше бы лисы и самый успешный заповедник — это хотя бы звучит неправдоподобно. В это он хотя бы может смело не верить. — Одевайся, — торопит Куроо. — Отвернись. И снова будто бы по морде кирпичом. И улыбка эта сквозь кровь. — Да чего я там не видел… Сука. — Если ты там всё видел, то уже и насмотрелся-то поди за семь лет. — Шесть. Ещё год ты ломался, загонялся и проходил стадию «Я вкрашился в лучшего друга, помогите». Из шкафа тебя пришлось вытягивать за ноги: ты сильно упирался. Кенма щурится на него зло и недоверчиво. Фыркает, мол, ладно-ладно, подыграю пока твоей шизе, но в дурку упеку, как только место освободится. Под его убийственным взглядом Куроо всё же поднимает руки, сдаваясь, и смиренно утыкается носом в стену. Кенма влезает в незнакомые вещи, которые сидят на нём идеально, и даже коленки протёрты, даже ворот привычно растянут, потому что он, видимо, за семь лет так и не избавился от привычки натягивать его на нос, пока играет. Точно. — А много крутых игрух вышло за это время? Куроо почему-то ржёт — слава богу, хоть рожи его при этом не видно. — Когда у людей возникает такой вопрос, они обычно идут за ответом к тебе на канал. Кенма подвисает, как перегруженный процессор. Тут даже Cooler Boost не поможет. — У тебя канал на YouTube с миллионной аудиторией и собственная компания. «Bouncing Ball Corp». Классная. А ещё ты биржевой трейдер. Ага. И заповедник с лисами. — Снова наёбываешь? Куроо в ответ смеётся. Да что, блять, с ним не так. Лишь бы поржать, ну серьёзно. Ни капли сострадания. Пока они плетутся по бесконечным больничным коридорам, пока едут в лифте и идут по парковке, Куроо рассказывает ему что-то про акции, про японскую ассоциацию по продвижению спорта, про то, что уже всё уладил и со всеми договорился: Кенме не придётся разбираться с делами компании, пока он не вспомнит, чем она вообще занимается. А Козуме думает: а ведь удобно. Проснулся — и все экзамены позади, в универ поступил и даже закончил, жизнь поставлена на рельсы и несётся к обрыву. Здорово же. Зашибись просто. Куроо щёлкает ключами от машины, и элитная красная-красная тачка — и где только спёр — приветственно мигает фарами. Тецуро открывает перед ним дверь. — Если ты за рулём, я не сяду. — Я уже три года тебя всюду вожу и пока не угробил, — говорит он, и Кенма слышит в его голосе лёгкие нотки усталости, но больше — самодовольства и какой-то чисто куроовской издёвки. — Да я как-нибудь на метро. — А ты что, вспомнил наш адрес? — ласково улыбается он, и на секунду, всего на секунду из-под сарказма проклёвывается надежда. — Свой адрес я помню отлично. — Как жаль, — тянет он, — что там ты больше не живёшь. Кенма хрустит костяшками пальцев и раздражённо опускается на кожаное сидение, настроенное идеально под него. Растекается, складывая руки на груди, грея пальцы подмышками. Удобно так, что бесит. Куроо заводит машину, пока Кенма смотрит на нелепый ароматизатор в виде члена. Ну конечно же. Конечно же. Они выезжают, и Кенма думает: нет, правда, охуенно. Упал зимой, встал летом. Зелёное всё, яркое, солнечное, будто жизнь радостно бросается на грудь помешанным щенком и лижет лицо: живи меня, живи, живи. Вот только у него внутри зима лопается замёрзшими трубами, снежится, индевеет. Он не в том времени, не в том месте, не в той жизни. И что делать? Что ему, блять, с этим делать?.. Куроо что-то говорит про Яку в Екатеринбурге, про Льва на обложках журналов, про Бокуто в команде с Хинатой, про Акааши, который теперь носит очки… Все они, говорит Куроо, передавали ему привет, желали скорейшего что-то-там-всего. Здание, к которому они подъезжают, абсолютно Кенме не знакомо, и когда, покинув машину с громким дверным хлопком, он плетётся налево, хотя надо направо, Куроо одёргивает его за руку. — Туда, — говорит он, указывая на дверь рыжего-рыжего кирпичного дома. В таких раньше располагались фабрики, но теперь оно, отреставрированное, с огромными окнами, вылизанное от фундамента до крыши, кажется по-богемному престижным. И они тут живут? Кенма брезгливо, остервенело выдёргивает свои пальцы из хватки Куроо, и тот морщится, как от боли, словно Кенма сорвал пластырь, на котором вместе с подсохшей корочкой ранки налипло и мясо, и что-то ещё, что глубже. Потом Кенма точно так же путает этаж. Дверь. И каждый раз Куроо корёжит, ломает, будто он надеялся, что дома воспоминания Кенмы чудесным образом пробудятся, и он на автомате всё сделает верно: войдёт в нужную квартиру, положит кеды на привычную полку, безошибочно найдёт ванную, чтобы вымыть руки. Но Кенма заходит в просторный лофт, как в гости. Тонет в высоте потолков, кривится на незнакомые плакаты на стенах, кеды стаскивает и оставляет на коврике, в ванную без указки не попадает, нюхает мыло придирчиво — фу, смотрит на две щётки в одном стакане и не может понять, какая из них его. Потому что очевидно, что никакая. Так бывает, когда квартира не твоя, ошибся адресом и жизнью. Куроо всё выдумал, привёз его в какую-то арендованную хату, и всё это — затянувшийся розыгрыш, не иначе. Кенма смотрит на себя в зеркало, теребит отросшие волосы, ищет что-то привычное, знакомое в лице напротив, но оно другое. Такое же, но не его. Просто персонаж, за которого он теперь играет. Пройдёт игру за семьдесят два часа и выползет из-под одеяла обратно в реальность. В себя. Хлопает входная дверь — Куроо куда-то свалил? «Слава богу», — не успевает подумать Кенма, как тот уже возвращается, и по паркету стучат когти, и блятьчтоэтозанахер. Кенма открывает дверь ванной, и на него несётся ёбаное чудище — клыки, морда, язык, уши торчком, всё вперемешку, всё стрёмное, как ад. Козуме пятится, но это не спасает, псина накидывается, готовая рвать горло: понятно, Куроо решил избавиться от лишнего груза. И когда Кенма уже почти смирился со смертью, почти попрощался с рукой, псина лижет его пальцы, подбрасывает носом ладонь, крутится вокруг и несётся, нелепая и неловкая, за мячиком. Возвращается. Переминается с лапы на лапу нетерпеливо. Рычит, и Кенма вздрагивает — от одного этого звука он готов вздыбиться и зашипеть. — Что это. — Пудинг, иди сюда, папочка не готов с тобой играть, — зовёт Куроо. Псина растерянно оглядывается, поскуливает с рыком напополам, виляет обрубленной кочерыжкой вместо хвоста, снова смотрит на Кенму, чего-то от него ожидая. Вьётся, словно ему невтерпёж, словно обоссытся прямо на месте, истекает слюнями на теннисный мяч — старый, грязный и мерзкий. — Пудинг, — настойчиво повторяет Куроо. И кто дал этому чудовищу такое придурочное имя?.. Доберман — кажется, так называется этот пиздец, — кружится напоследок и уцокивает к Куроо, радостно выплёвывая ему в руки игрушку. Куроо швыряет её вглубь квартиры. — Это наша собака. Ты его очень любишь. — Я ненавижу собак. — Ты сам его мне подарил на мои двадцать пять. Он ещё щенуля, — Куроо улыбается и садится на корточки в какой-то гоповато-мажорской манере: поддёргивая штанины и расставляя колени. Треплет псину за морду, за уши, за шею, и тот прям визжит от радости, как поросёнок. — Я тебя год уламывал, да-да, целый год, правда, сыночка, ты мой хороший, иди сюда, не слушай этого вредного Голлума, он тебя очень любит, просто у него склероз, артроз и остеопороз, да? Ну давай буську, ты ж мой зверёныш… Кенма чувствует рвотный позыв: и от сюсюканья этого убогого, и от того, что слишком много, слишком резко, нельзя же так. Голова идёт кругом, и он чувствует себя обдолбанно, как при температуре под сорок, под все пятьдесят. — Пойду спать, — говорит Кенма. Возможно, так будет проще. Возможно, он проснётся и всё вспомнит. Нет, не так. Возможно, он проснётся и всё нахуй забудет. Куроо, напоследок приласкав жуткого зверя, встаёт и кивает на дверь. — Наша спальня там. Наша спальня. Общая то есть. Одна на двоих. И кровать, небось, тоже одна, нет, Кенма даже проверять это не хочет. Пора валить. Ничего не ясно, ничего не понятно, кроме этого. Потому что нельзя пихнуть в лицо брызжущего слюной цербера и сказать: «Ты его очень любишь». Нельзя. И подходить так близко нельзя, смотреть так, тянуться, растекаться нефтью зрачков: «Ты и меня очень любишь». Потому что нет. Не любит. — Эй, — говорит Куроо, протягивая руку, чтобы на плечо положить, подтащить к себе, в лоб поцеловать. Кенма выкручивается, смотрит зверем: не трогай, блять. Не лезь ко мне. Не заставляй дышать твоим новым удушливым парфюмом. Не окружай собой, — я понимаю, что тебе тяжело, но это твоя жизнь. Наша жизнь. «Ты её очень любишь». Кенма дёргается, щерится, его буквально трясёт, растрясает всего в руины, турбулентность и воздушные ямы, чёртово крушение посреди океана — захлебнуться как весело. — Всё в порядке, — говорит Куроо, снова пытаясь его обнять, словно ему это позволено, словно привычнее ничего нет, но Кенма шлёпает его по рукам и отходит на шаг. Что они все заладили? Кассету у них там зажевало или что? Если он ещё раз услышит это злоебучее: «Всё в порядке»… — Неужели тебе так противно? — усмехается Куроо, и Кенма думает: почему он так спокоен? Непоколебимо уверен в чём-то своём, долбанутом. Весь такой надёжный и терпеливый, аж тошно. — Знаешь, а говорят, нет ничего лучше, чем выйти замуж за лучшего друга… Да какие они после этого лучшие друзья? Лучшие друзья так не поступают. Не предают так нагло, в открытую, не плюют в душу бредовым «шесть лет вместе», не вонзают в спину нож — серебристый, как кольцо на пальце. И как же оно тебя не прожгло насквозь, а, упырь ты недобитый? Походу, ещё и Кенму успел за эти годы обратить, потому что ему вот жжёт. Ободок этот несчастный горит на пальце едкой кислотой, кожу плавит. Кенма сдёргивает его с третьей попытки — хорошо сидит, зараза, как влитое. И вбивает его Куроо кулаком в грудь. На. Забирай. — Мне это не нужно. Тецуро ловит выброшенное кольцо у живота, вертит в пальцах. И Кенма вдруг понимает, что ни хрена он не спокоен. Его подкидывает жёстко — пристегните ремни безопасности. Его тремором прошивает, протаскивает по кирпичным стенам слишком большого для них двоих лофта. Он улыбается. Уже не воем, уже не волчьей стаей. Улыбается обглоданной добычей. — Я домой, — говорит Кенма и шагает сквозь раскалённый, гудящий, аварийный воздух прямо к двери. — Доктор говорил… — Похуй. Я не хочу ничего вспоминать. Кенма зло впихивает ноги в кеды и слышит, чувствует спиной, как рядом возится Куроо. Да ну, нет. — Не ходи за мной. — Я подвезу. — Сам доеду. — Кенма. — Куро. — Не уходи. Вот так: категорично, рвано. Приказом. «Не уходи, потому что я тебе запрещаю». «Не уходи, потому что тебе некуда». «Не уходи, потому что пожалуйста». Потому что «пожалуйста» это воет в его голосе громче всех волков. — Я посплю на диване, — говорит Куроо, ненавязчиво так становясь перед дверью охранником. Загораживая собой проход. Загораживая собой всё. — И больше тебя не трону. Клянусь. Он произносит это, и Кенма прям-таки видит, как клятва обрушивается на его плечи — до хруста. Куроо ссутуливается под её весом, подпирает собой дверь, держит спиной весь лофт, чтобы не рухнул. «Сложно найти, легко потерять, невозможно забыть» — это вообще не про него. Про него так: «Легко забыть, невозможно потерять». А искать вообще не надо, оно само тебя найдёт и добьёт. Добьётся. Снова. — Ладно, — сдаётся Кенма. Просто тащиться куда-то по такой жаре лень. Вовсе не из-за этого несчастного придурка. Такого несчастного, что хочется его… хочется его… долбануть чем-то. Да. — Только псину свою держи от меня подальше. И мы не женаты. — Вообще ни разу, — кивает Куроо. — Ноу хомо. — И я съеду отсюда, как только… так сразу, — заканчивает Кенма неловко, потому что на деле-то понятия не имеет, как это делается. Как живётся эта странная взрослая жизнь с арендой квартир, договорами и переездами. — Я помогу коробки перетащить, — поддерживает Куроо. Врёт, падла. Издевается. Даже ухмылку свою растянул сучью по роже, будто только что не трещал по швам, как хреново набитое чучело. Потому что напихали внутрь всякого дерьма и тоску всего мира. Кенма вздыхает демонстративно, чтобы Куроо знал: это он во всём виноват. Плетётся в комнату, которую Тецуро окрестил спальней. Валится на кровать с мыслью, что так измотался, что непременно вырубится за минуту. И лежит так всю ночь, слушает, как Куроо за стенкой залипает в какие-то видео, тоже не спит, не может. И Кенма понимает: потрачено. Потому что сон не идёт, потому что, кажется, перепутал сторону, и подушка воняет мажорским парфюмом, незнакомым стиральным порошком и самую малость, на выдохе, если отбросить лишнее, крепко зажмуриться и стиснуть одеяло в руках, едва-едва пахнет знакомым «Old Spice» и морским бризом. Пахнет Куроо. Кенма раздражённо переворачивается, перебирается на другую сторону и понимает: не перепутал. Потому что вторая подушка точно такая же, и одеяло, и простынь — Куроо размазан тут повсюду толстым слоем, пропитал всё насквозь, и никуда, совершенно никуда от него не деться, словно спали они вперемешку, путая конечности и запахи. Словно они спали вместе так долго, что по раздельности уже не могут уснуть.