Странствуя между мирами, Я храню в себе память О каждом твоём воплощении. И в назначенный час Я узнаю тебя По первому прикосновению
Кихёну снится жизнь, которой у него никогда не было. Кихёну снится, что он нечто большее, чем он есть — сильное и огромное, такое, что некого и нечего бояться. Ему снится, что он бежит по лесу так легко, что под ним даже не проминается, не вздрагивает трава, что он быстрее и легче ветра. Ему снятся мотыльки, выпархивающие из кустов; лесные звуки, запахи и вкусы. Он будто слышит и чувствует весь мир, ощущает в себе какое-то высшее знание, невероятную силу, огненным шаром горящую в груди. Хорошо и спокойно. Останавливаясь у реки, Кихён бросает взгляд в водную гладь — и видит там острую лисью морду, подрагивающие длинные уши. А затем просыпается. Перед глазами потолок — невзрачный и серый, с паутиной трещин. Кихён разочарованно выдыхает, пытаясь сохранить и запомнить то самое чувство силы и огня в груди — но оно тает так же быстро, как и остатки сна. Это чувство никогда не остаётся с ним надолго. Разглядывая потолок, он пытается вспомнить, где же он сегодня. Ах да, верно. В змеиной пасти. Наверное, он должен переживать? Кихён не знает. Он не чувствует ничего и не чувствовал ничего тогда, когда Минхёк подошёл к нему и шепнул на самое ухо: «Мы отправляем тебя к Змею. К Им Чангюну». Кихён блуждает так долго, что его давно перестало волновать, где он засыпает сегодня и где проснётся завтра. Он привык быть чужим. Сев на кровати, Кихён оглядывается и прислушивается к звукам за стеной. Пусть Ли и отдали его сюда с концами — он всё ещё не свой и никогда не будет своим. Он и Змей так и не переспали вчера: тот выгнал его, велев прийти завтра. То есть сегодня. Глубокий вздох. Кихён ждёт, что за ним придут, но проходит полчаса, час, два, а дверь комнаты не открывается. Он успевает трижды померить комнату шагами, несколько раз перепрятать под одеждой ножи (которые, почему-то, у него не отобрали — слабоумие и отвага?) и четырежды перевязать галстук. Неужели про него реально забыли? Даже запереть его не потрудились, ну что за свинство. Они не считают его достаточно опасным? Эта мысль задевает его гордость сильнее обычного, поэтому он распахивает дверь, выходит в коридор и тут же сталкивается с кем-то из людей Змея. Долговязый мужчина в кожаных перчатках оглядывает его с ног до головы и спрашивает только: — Зашивать раны боишься? Или открытых переломов? — А я должен? — Кихён с непониманием вскидывает бровь. В мафии ещё остались люди, которые боятся крови и мяса? — Отлично, тогда пошли со мной, рук свободных нет вообще.•
— Как тебе наш подарок? Сколько Чангюн их знает — а до сих пор не привык, что Минхёк говорит сразу и за себя, и за Чжухона, словно они единый организм, оказавшийся двумя людьми по ошибке. На языке горчит сигаретный дым и послевкусие после пары глотков виски. Вообще-то не в его привычках пить с самого утра, но голова не прекращает болеть с того момента, как он впервые увидел выбитую на чужой спине лису. — Он убил моего подчинённого. — А, это он так показал, на что способен. И освободил для себя место. Миленький, согласись? — Если он миленький, то зачем ты мне его сбагрил? Минхёк с лёгкой ухмылкой пожимает плечами, и Чжухон повторяет этот жест с синхронностью зеркала. — Нам показалось, что он тебе понравится. А ещё он отлично убивает, а у тебя вроде нехватка кадров… Или мы ошиблись? Чёрт. Держать в своих руках одну из сильнейших преступных группировок Сеула тяжело, потому что один прокол, одна осечка — и все будут знать, как и где ты оступился и куда надо ударить, чтобы добить окончательно. Ссориться с синдикатом Ли Чангюну не хочется. — Да, всё так… Спасибо. Весьма ценю вашу заботу обо мне. — Кроме того, — продолжает Минхёк. — Ты же знаешь, мы с Хони специализируемся на всякой химии и на поставках оружия, а не на кровавых бойнях. Это как раз твой профиль. А Лису у нас тесно — он слишком способный. Его предыдущие боссы видели в нём исключительно подстилку и очень об этом пожалели. — На что ты намекаешь? — Ни на что абсолютно. Чангюн вспоминает острый взгляд из-под чёрной чёлки и морщится. Он даже не дал никаких распоряжений касательно Ю — голова болела слишком сильно, чтобы об этом думать. «Надеюсь, его никто не убьёт, пока меня нет».•
— Значит, ты тот самый Лис, которого прислал синдикат Ли? Ну-ка, подай мне бинт. — Держи. Да, это я. А ты, значит, мясник Че? Я слышал, что ты кому-то пришил чужую руку. — Меня правда кто-то так зовёт? Отвратительно. Руку, кстати, я не пришивал — наоборот, отрезал. В кабинете у Че Хёнвона стерильная чистота — особенно по меркам мафиози, многие из которых привыкли зашивать раны, сидя в грязи и дерьме по самые уши. Белые стены, белый пол, белый потолок, белый медицинский халат. Кихён чувствует себя огромной кляксой. От запаха крови и спирта чешется нос. — Чангюн выгнал тебя вчера, да? — Кто?.. А, Змей. У него нет проблем с мигренями? — Впервые об этом слышу. — Он буквально отослал меня, потому что у него «болела голова». Я всё ещё не понял, стоило мне оскорбиться или нет. — Если бы ты был ему не нужен — тебя бы сейчас здесь не было. Кихён усмехается. — Я всё равно нигде не задерживаюсь надолго.•
Змей вызывает его к себе, когда на часах переваливает далеко за полночь. Кихён соврёт, если скажет, что не ждал. Он ложился под кого-то так часто, что потерял счёт и даже перестал считать секс чем-то особенным — для Кихёна это лишь способ выжить, — однако в этот раз он провёл перед зеркалом около получаса, выводя идеальные алые стрелки в уголках век. Змей странный. Им Чангюн странный. В их первую встречу Кихён так и не понял, что кроется у того под кожей. Его впервые отпустили просто так, а Кихён не привык к подачкам. Он знает: за всё рано или поздно приходится платить, так уж лучше сделать это сейчас. Кихён заходит в кабинет без стука. Змей не оборачивается — стоит напротив панорамного окна со стаканом виски в пальцах. — Раздевайся. Дежавю. Кихён проглатывает желание ехидно спросить, не упадёт ли Змей в обморок снова, но сдерживается, покорно расстёгивает пуговицы. В кабинете прохладно, но он раздевается, ни разу не вздрогнув, ступает босыми ногами на тёмный паркет. Для Кихёна быть голым ничего не значит, однако он всё равно внутренне ёжится, когда Им Чангюн на миг оборачивается и оглядывает его целиком. — Подойди ближе. Кихён думает, что сейчас его вдавят лицом в широкий дубовый стол и оттрахают грубо и быстро, потому что так это обычно и происходит, но стоящий за его спиной Змей почему-то медлит. Его дыхание обжигает шею. Кихён вздрагивает, когда холодные пальцы касаются его спины, оглаживают плечи, очерчивают контуры скалящейся лисицы. — Откуда у тебя такая тату? — Не знаю, — и поправляется. — Не помню. И даже не врёт, потому что порой Кихёну кажется, что татуировка возникла сама собой, как родимое пятно, проявилась по своей воле. Кихён не помнит, чтобы ему когда-то били её, не помнит боли от игл. Честно говоря, он вообще мало что помнит из своего прошлого, но Змею не обязательно об этом знать. — Очень красивая, — шепчет, практически уткнувшись губами в плечо, и Кихён чувствует, как начинает задыхаться. Он был готов ко всему — ко всему, кроме этого. Ледяные пальцы оглаживают каждую цветную линию на его спине, каждый завиток. Нежность пугает. Аккуратность ужасает. Сердце разрывается и ухает в горле, когда Змей касается губами его спины. Поцелуи лёгкие, невесомые, но Кихён вздрагивает от каждого из них. — Тебе не нравится? — Кого… волнует, что мне нравится, — с трудом проговаривает Кихён. Слова застревают у него в горле. — К такому… Я не привык. — Привык, когда с тобой грубо обращаются? — голос у Им Чангюна глубокий, Кихён в нём тонет, захлёбывается и забывает, как дышать. Впервые за всю жизнь он не знает, что ему делать и не находит слов. — А разве… Бывает по-другому? — Не знаю. Но из-за тебя хочется узнать. — Что… Если люди и нежны — то только для того, чтобы потом ранить. Кихён это выучил за свою долгую жизнь в мафии так чётко, что разучился расслабляться и верить, поэтому мягкий поцелуй за ухом для него всё равно что пистолетный выстрел. Каждая мышца напрягается, нервы скручиваются стальными канатами и перед глазами алым неоном горит «опасно», когда Змей прижимается ближе гладит руки и живот, утыкается носом в плечо. — Чш-ш, я тебя не обижу, — тихо говорит Им Чангюн, и это самое странное и неправильное, что Кихён слышит в своей жизни. Это глупо. Люди всегда делают друг другу больно. Кихёну не хочется верить, но его тело всё равно обмякает в чужих пальцах. Ему не хочется чувствовать себя слабым, но он всё равно крошится и разваливается, падает куда-то вниз и тонет-тонет-тонет. Змей целует его глубоко и влажно, и Кихёну стыдно признаться даже самому себе в том, как сильно ему это нравится. В итоге он всё равно утыкается лицом в дерево стола, как и ожидал — но не чувствует сожаления. Им Чангюн делает его мягким и податливым, как разогретый в руках пластилин, и Кихён позволяет лепить из себя всё, что угодно. Каждую секунду, каждый миг он замирает в ожидании, что сейчас его ударят, сожмут запястье так, что останутся синяки — и этого не происходит. Кихён никогда не плачет — не умеет, поэтому глушит стоны, кусая губы. Он надеется, что Змей не слышит жалкое и жаркое «Ч-чангюн…», которое срывается с языка против воли. Кихён не понимает, что происходит, но надеется, что это никогда не закончится.Полтора часа назад
— Скажи, пусть придёт через час. Послушная тень кивает, бормочет что-то невнятное и исчезает в дверном проёме. Лёд бокала с виски обжигает ладонь. Чангюн стоит у окна и наблюдает за тем, как город медленно погружается в ночь, и тьма затапливает улицы. После захода солнца наступает преступное время, время мафии, его время, но Чангюн не чувствует власти в своих руках. Всё куда-то потерялось и проскользнуло песком сквозь пальцы в тот момент, когда Ю Кихён стянул с плеч рубашку и в глаза Чангюну взглянула алая лиса. Предчувствие говорит: от Ю Кихёна нужно избавиться. Что-то во взгляде, заточенном, как острие ножа, задевает Чангюна за самое нутро, пробирается в самую мякоть. Заставить его исчезнуть будет проще и выгоднее всего, пока ещё не успели пойти слухи, но. Но Чангюн вспоминает буйство красок на чужой спине и желтоглазый мираж с острыми клыками и понимает, что ему плевать, как будет выгоднее, правильнее и умнее. Он упускает что-то важное, и ответ — в татуировке чужеродного убийцы. За все годы руководства мафией Чангюн только и делал, что принимал правильные решения, не рисковал больше нужного и никогда не думал о себе. Так его научил отец, так его научила жизнь. Внезапно все жизненные уроки перестают иметь смысл, когда дверь кабинета открывается. Чангюну даже оборачиваться не нужно, чтобы знать, кто это. Ю Кихён скользит легко и бесшумно, как ветер, как тень. Пока он раздевается, Чангюн перебирает в голове сотни и тысячи возможных сценариев. Просто трахнуть будет понятнее и быстрее всего — но что это даст в итоге? От одного воспоминания об острозубой улыбке в висках начинает покалывать. Он не замечает чего-то. Чангюн забывает всё, что помнит и знает, когда вновь видит перед собой расписанную спину. Кажется, он говорит какую-то херню, кажется, его плавит от несвойственной ему нежности. Чернильные контуры под холодней кожей расплываются перед глазами, остаются только жёлтые лисьи глаза. Кажется, Чангюн слышит, как его зовут по имени — внезапно очень знакомо, так, будто он слышал это уже миллионы раз, хотя так ласково и отчаянно его имя невозможно произнести. Отгадка где-то близко, где-то на поверхности острых плеч, которые Чангюн сумасшедше целует, удивляясь тому, что так умеет. — Ч-чангюн… ах… И он вспоминает.