непредсказуемы

В день их первой встречи идёт снег. Колючий и мелкий, он впивается иголочками в руки и лицо, но Чангюн не торопится уходить с крыльца. Его братья по оружию внутри — празднуют очередную победу с кисэн и друг с другом, из открытых дверей и окон до ушей доносится стоны, смех и звон бутылок. В клинке, который Чангюн надраивает до зеркального блеска, отражаются лес и тёмное, почти обсидиановой черноты небо. Он появляется внезапно. Босой, он будто легче снега; лёд под голыми ногами не ломается и не хрустит. Рыжие волосы непослушным пламенем спадают на ярко подведённые хитрые глаза. Он подходит ближе, и Чангюн не может отодрать взгляда от изящной шеи и ключиц, что острее его меча. — Почему ты здесь, а не вместе с остальными? — говорит незнакомец вместо приветствия. — Там же столько девушек и парней, которые готовы скрасить твоё одиночество. — Мне не интересно то, что может взять любой желающий. В карих глазах напротив, кажется, проскакивает ярко-жёлтая искра. Или это отблеск от света из окон? Алые губы расплываются в улыбке. — Любишь играть с огнём? Мне нравится. Рыжее наваждение манит Чангюна за собой — и тот почему-то не может противиться внезапному любопытству. Они запираются в одной из самых дальних и тёмных комнат, там, где шумы праздника практически не слышны. В лунном свете красные волосы кажутся живым пламенем, протекающим сквозь пальцы. Легенды гласят, что истинную личину кумихо можно увидеть только сняв с неё всю одежду — и Чангюн сам убеждается в том, что это чистая правда. Лисьи хвосты распускаются огненным лотосом, когда шёлк соскальзывает с гладкой кожи. Глаза — жидкое золото, горят так ярко, что хочется зажмуриться. Удивительная, смертельная красота. — Что ты такое? — А разве это важно? — Ты демон, верно? — Демон-лис, кумихо… У меня так много имён, но какое это имеет значение? Разве тебе не хорошо сейчас? — Хорошо, но… — Просто зови меня Кихён. Когти скользят по спине, царапают легко и едва ощутимо, не ранят, но Чангюн знает — ему могут вспороть горло за секунду, и от этого сердце заходится военным барабаном. По венам несётся азарт, он слаще мёда и ударяет в голову сильнее, чем соджу. Кумихо может убить его, любое неосторожное движение — и клыки вонзятся ему в шею. Кумихо может убить его, но не делает этого. Это существо наверняка умеет перекатывать между пальцами огненные шары, перекидываться в огромного зверя, быть ветром и снегом, быть всем и ничем, но позволяет Чангюну проникать в себя, сжимать запястья, оставлять багровые пятна на шее. Это существо выстанывает его имя самым сладким голосом из всех возможных. С этим не сравнится даже звук, с которым клинок пронзает сердце твоего заклятого врага. Чангюн не уверен, что сможет пережить эту ночь, но совершенно ни о чём не сожалеет.

•

Кумихо исчезает на рассвете беззвучно, как туман, и не оставляет Чангюну после себя ничего, кроме полумесяцев от зубов на шее. Он знает — ему повезло остаться в живых, ведь духи любят развлекаться с людьми, и иногда их жестокие игры заканчиваются очень плохо, но досада всё равно скребётся в груди. Чангюн соврёт, если скажет, что не готов стать игрушкой для кумихо ещё раз. Быть может, это безумно и глупо — ну и что же с того? Лис всё равно вряд ли захочет играться с одним и тем же человеком дважды. Чангюн думает так, а потом ночью кумихо пробирается к нему в окно. И на следующую ночь. И на следующую после следующей. И проскальзывает всем своим существом к Чангюну под кожу. Короткое «Кихён» мёдом перекатывается на языке. Куда бы Чангюн не пошёл — Кихён следует за ним ветром, тенью, одиноким следом лисьей лапы, оставленным в снегу прямо напротив крыльца как молчаливое приветствие. Чангюн ловит отблески янтарных глаз в окнах, в металле своего клинка. Иногда он замечает в толпе рыжие волосы, но моргает — и наваждение пропадает. — Я думал, что кумихо бывают только женщинами, — говорит Чангюн в одну из тех ночей, когда Кихён пробирается к нему лунным светом в окно лачуги, в которой он ночует. Тот в ответ улыбается во весь клыкастый рот. — Чаще всего так и есть, такие, как я — большая редкость, — горделиво приосанивается. — И я намного сильнее остальных. — Вот как… Тогда почему ты здесь? — А? «Если ты сильнее всех, то что ты забыл в самой дыре мира с человеком?» — горчит у Чангюна на языке, но он молчит. Кихён пристально смотрит на него, будто пытается забраться глазами прямо вовнутрь головы. На мгновение кажется, что он может и это, потому что от его взгляда по спине пробегает холод. — За сотни лет я понял, что люди живут гораздо интереснее, чем духи, — пожимает плечами. — Ваша жизнь так быстротечна… Поэтому вы делаете всякие глупости, дерётесь из-за денег, размышляете о смысле бытия… Мне бы хотелось ухватить кусочек этого. Я же лисица, мне любопытно. И я жадный. — Так ты бессмертный… Здорово, наверное. — Ничего подобного, — фыркает. — Сплошная скука. Чангюн не понимает, чего скучного может быть в вечной жизни и огромной силе, как может быть скучным не переживать из-за завтрашнего дня, не думать ни о деньгах, ни о том, как и где ты проснёшься завтра. Ему очень хочется увидеть мир таким, каким он предстаёт в острых иглах лисьих зрачков; быть может, именно поэтому они оба так яростно жмутся друг к другу в попытках впитать через кожу не свою жизнь, поймать губами чужое дыхание. Кихён, кажется, не особенно любит такие разговоры, поэтому после них поцелуи получаются слишком грубые и отчаянные, но Чангюн не против. Всё, что он знал до Кихёна — это голод, кровь и боль, бесконечная череда убийств в попытках заработать и выжить. Он знал только как бороться и никогда не думал о других, теперь же в его голове не остаётся места для себя самого. Теперь весь он — в пушистых мягких хвостах, которые Кихён закидывает на него, когда спит, в том, как дёргаются длинные лисьи уши от малейшего шороха. Чангюн чувствует, как весна рвёт на клочки заледенелую пустошь его души, а цветы прорастают в лёгких. Чангюн чувствует, что действительно счастлив.

•

— И это всё, что они тебе заплатили? Серьёзно?! Моменты, когда Кихён приходит к нему днём, редки, и поэтому Чангюн считает каждый из них. Ему нравится наблюдать за тем, как солнечные лучи гладят пушистые хвосты, как свет жидким золотом путается в рыжих волосах. Днём Кихён кажется будто бы более настоящим, более живым; Чангюн не может перестать касаться. — Да сойдёт? Никто не платит много типам вроде меня. Мы же выполняем грязную работу. — Вот именно! Гряз-ну-ю работу! Разве за это не положено наоборот платить больше? Кихён дует губы, и Чангюн не сдерживает смешка. Попытки кумихо разобраться в том, как устроен мир людей, уморительны до невозможности. — Наёмные убийцы не особо в почёте, знаешь ли. — Глупость какая-то, — фыркает и трясёт головой; солнечные зайчики скачут по всклокоченной шерсти. — Хочешь, наколдую тебе денег, а? Они, правда, будут ненастоящие и исчезнут спустя несколько часов, но… Мои иллюзии всегда были самыми искусными! Остальные кумихо только хвосты кусали от зависти. Уголки губ сами собой вытягиваются в улыбке. Чангюн утыкается носом в острое голое плечо. — Спасибо, конечно, но не надо. Мне не нужно богатство, мне и так неплохо. — Что? Быть не может. Все люди любят деньги и роскошь. — Ну, а я не люблю. — Что же ты тогда вообще любишь? — Путешествовать, — Чангюн задумчиво хмыкает и ложится на деревянный пол, рассматривая полосы солнечного света на потолке. — Смотреть на мир. Люблю свой клинок. Соджу. И тебя. Мгновение тишины. Чангюн перевод взгляд на Кихёна и — замирает. Румянец ползёт по щекам, трогает рваными пятнами шею. Быть может, если бы у Кихёна были человеческие уши, то покраснели бы и они. Частые-частые взмахи алых ресниц. Чангюн не догадывался даже, что кумихо, соблазнитель, пожиратель человеческих сердец и похититель душ, может выглядеть так. — Ты чего? Что я такого сказал? — Ты сказал, что лю… бишь. Меня… — И что с того? — А? — Ну ты же кумихо, — Чангюн беспечно пожимает плечами. — Разве в тебя не влюблены всегда и все? Я имею в виду, твоя лисья магия… Кихён вдруг съёживается и отводит взгляд. Острые коготки впиваются в плечи: он обнимает себя, кусая губы. Что с ним такое? Даже уши — и те опускаются, прижимаются к голове. — Я… — робко начинает он. — Я никогда… Не использовал на тебе свои чары. Ни разу. — Ох. — Конечно, мы все рождаемся сразу очень красивыми, такова наша природа, но… — Кихён… — Я знаю, что такие, как я, только и делают что дурачат людей, я и сам раньше любил так делать, но с тобой я не… — Кихён. — Конечно, ты можешь думать, что я играю или притворяюсь, все так думают, но зачем мне тебе врать или колдовать или… — Кёни. Кихён мгновенно замолкает, когда Чангюн касается кончиками пальцев его щеки. Он ластится навстречу ладони, которая мягко оглаживает скулы. Кихён как-то говорил, что лисицы не умеют плакать, но янтарные глаза всё равно блестят от влажной пелены. — Я верю тебе. Чангюн прижимается ближе и проводит носом по виску, утыкается в шёлковые волосы. Кихён пахнет лесом и костром. — Я много об этом думал. И понял, что даже если мои чувства — это магия, то мне всё равно. Но раз они настоящие… Я рад. Спасибо. — За что? — За то, что позволяешь любить себя. — Глупости, разве за это благодарят… Это я должен говорить тебе «спасибо». — А ты-то чего вдруг? — Потому что, — Кихён прерывисто вздыхает. — Ты первый, кто полюбил меня просто так. Без колдовства. Ни за что. — Быть такого не может. — Но это правда. Поэтому… — он тыкается губами Чангюну в скулу, в висок, рассыпает невесомые поцелуи по щекам. — Не бросай меня. Пожалуйста… — Никогда.

•

Первое, что видит Чангюн, когда открывает глаза — знакомая уже до боли алая лисица среди травы и тумана. Она так близко, что можно рассмотреть каждую линию. Усталость ворочается в мышцах чугунными шарами, даже приподняться на локтях удаётся с трудом, но Чангюн всё же заставляет себя сделать это — и замирает. Кихён спит у него под боком, свернувшись в клубок. Дыхание тихое-тихое, почти неслышное. Чангюн только сейчас замечает, как много на его теле шрамов: они тонкой сеткой укрывают руки, ползут по коже паутиной, сотканной из боли и историй, частью которых Чангюн не был. Воспоминания о той, другой жизни стаями мотыльков трепыхаются перед глазами, осознание — они реальнее и ярче, чем жизнь нынешняя — ужасает. К горлу поднимается горечь, лёгкие будто изнутри покрываются коркой льда. Сколько времени они потеряли? — Я обещал, что никогда не брошу тебя… — шепчет Чангюн, аккуратно убирая чёлку с лица спящего. — Прости, что не смог сдержать обещание. Теперь всё кажется абсолютно понятным и правильным. Теперь Чангюн осознаёт, почему ещё в детстве оружие ложилось ему в руку как родное, будто он родился с ножом в пальцах, и почему всю жизнь его преследовало острое чувство недостатка, хотя он с самого рождения знал, кем ему суждено быть. С появлением Кихёна всё враз встало на место. Сомнений — не существует, даже мимолётная мысль о том, что это лишь галлюцинация кажется неправильной и глупой, потому что Чангюн знает. Это знание ворвалось острой болью ему в голову, когда он увидел татуировку впервые, и взорвалось тысячей фейерверков сегодняшней ночью с отчаянным «Чангюн…» Последнее, что он помнит оттуда — это то, каким холодным был снег под спиной, как медленно и болезненно утекала в тот день из него жизнь. Раны были глубокими, и Чангюн знал, что умрёт. Он помнит, какой испуганный голос был у Кихёна. Тот просил его остаться. Кумихо, могущественный дух, которому никто не указ, умолял его, умолял человека. — Кажется, ты очень сильно постарался, чтобы мы оба оказались здесь… — Чангюн проводит кончиками пальцев по кихёновой щеке. — Оно того не стоило, я того не стою, но… Спасибо. Даже черты лица напротив теперь кажутся иными, потому что Чангюн узнаёт каждый изгиб, каждую родинку. И, хотя время перемололо Кихёна, сделано его более человечным и оставило круги под глазами, мелкие шрамики на коже и проступающую щетину — Чангюн не знает лица более родного и близкого ему. Время и его самого прожевало и выплюнуло, сделало ещё более чёрствым и одиноким, ведь боссам мафии только такими и положено быть, но при виде Кихёна в груди всё рвётся, ломается, разбивается, вспыхивает сигнальными огнями. Всё это время он собирал людей, наращивал мощь, отвоёвывал каждый клочок этого шумного сырого города кровью и болью, вгрызался в каждого, кто смел вставать на пути — и никак не мог утолить жажду, всегда было мало, всегда нужно было больше, а оказалось — дыру, оставленную Кихёном, нельзя никак было залатать. Только сейчас Чангюн чувствует, как жадность отступает. — Я скучал по тебе, Кёни. Только сам не знал об этом. Кихён морщится и мычит, потирая глаза. Он медленно садится на кровати, зевает — и только после этого замечает Чангюна. — Привет, спящая красавица. — А? Кихён оглядывается по сторонам, оглядывает себя; в каждом его движение почему-то сквозит напряжение и тревога — но почему? Разве Чангюн дал ему повод переживать? — Где мы? — В моей спальне. — Г-где? Мгновение спокойствия рушится окончательно. Кихён чуть ли не валится с кровати — так быстро спрыгивает. Оглядывается по сторонам и хватает в охапку одежду. Его суетливость пугает. — Я… я пойду… Чангюн хватает его за запястье; оно такое, каким он его помнит — худое и тонкое, хотя Кихён был и остаётся сильным. — Зачем? Кихён смотрит на Чангюна в упор и — тот всё понимает. Кихён смотрит на Чангюна в упор, но в его взгляде не видно ничего из того, что было там когда-то. Кихён смотрит на него как на незнакомца, как на чужака, и осознание — Чангюн действительно чужой для него сейчас — прошибает ознобом. Кихён ничего не помнит. В его взгляде холод, страх, напряжение натянутой до предела струны. Для Кихёна Чангюн всего лишь его новый босс, который только что его выебал. Для Кихёна Чангюн всего лишь Змей, главарь самой крупной группировки в Сеуле, жадный, расчётливый и жестокий. Для Чангюна Кихён — всё. — А знаешь… Ничего. Иди. И отпускает чужую (чужую ли?) руку. В кончиках пальцев вибрирует тепло не своей, теперь уже не своей кожи. Кихён вылетает из спальни мгновенно. Это в нём не изменилось: до сих пор исчезает быстро и бесшумно, как порыв ветра. — Чёрт… Чёрт! Желание бить стёкла и ломать мебель зудит у Чангюна в кулаках, но он только замирает бесплотной тенью, сидя на краю кровати. Воспоминания, которые ждали своего часа сотни лет, манят и зовут, просят пойти и забрать своё, но что Чангюн может сделать, если в чёрных (не жёлтых, больше нет) глазах только зимняя стужа? Что он может сделать, если единственный кого он любил и любит, не помнит его?