непредсказуемы

Все будни после — одинаковые и серые. Рядом со Змеем Кихён превращается в бесплотную тень, которой всегда мечтал стать. Он призраком следует за Им Чангюном повсюду: на сделки, встречи, показательные казни, недвижимо стоит за его плечом, пока тот подписывает какие-то бумажки или стреляет в чужие головы наотмашь. Рядом с ним Кихён забывает, кто он такой, все остальные забывают тоже — ведь кому есть дело до Лисицы из клана Ю, когда перед тобой стоит сам Змей? Быть ничем приятно. Личного убийцу Им Чангюна никто из клана не смеет трогать, и поэтому Кихён спокойно спит по ночам. Змей игнорирует его — и это приятно тоже. Та ночь до сих пор зудит у Кихёна в затылке каждый раз, когда они с боссом случайно соприкасаются локтями, садясь в машину. Иногда Кихён ловит на себе взгляд Чангюна — пронзительный и глубокий, но старается убедить себя, что смотрят не на него, а куда-то сквозь, и мечтает стать прозрачным по-настоящему. Иногда Кихён кого-то убивает — если ему приказывают — но это тоже настолько неважно, незначительно, что он даже не морщится, когда брызги крови пачкают лицо и только вчера купленную рубашку. Ночами ему снится, что он бежит по лесу, и лунный свет хлещет его по лицу (лицу ли? Может, морде?). Он слышит людские крики, чует запах погони — тот сладко щекочет ноздри. Смех рвётся из груди, потому что Кихён знает: люди никогда не смогут его поймать. Огни факелов вспыхивают то тут, то там, но слишком медленно. Он бежит так быстро, что превращается в чистый порыв ветра, который проносится мимо преследователей. Дурить людей очень весело: они выходят с вилами, палками и огнями, но разве они способны поймать чистый воздух, воплощение бури и пламени? Кихён просыпается — и его с головой накрывает тоска, потому что в реальности он не ветер и не огонь. Он видит в зеркале заспанный взгляд из-под угольно-чёрной чёлки и вздыхает так обречённо, будто ожидал увидеть что-то другое. Его ждёт очередной пустой день. Лисица на спине чешется, будто бы покусывает лопатки; Кихён не знает, что ей нужно и не хочет это выяснять. Догадывается, что ответ ему не понравится. На общей кухне чисто и тихо — в такую рань не встаёт никто, кроме, разве что… — О, не я один тут ранняя пташка? Хёнвон машет рукой. Несмотря на раннее утро, он уже собран и одет с иголочки — стрелками на брюках можно вскрывать глотки. — Не люблю ни с кем пересекаться. — пожимает плечами. — Только не обижайся. — Да подумаешь. Я такой же. Какого тебе, кстати, быть левой рукой Чангюна? Или правой? Я просто не в курсе, какой он дрочит. Вопрос Хёнвона беззлобный совершенно, он спрашивает даже не чтобы задеть или уколоть посильнее, ему это не нужно. Обычная тупая шутка. — Ты же не поверишь, если я скажу, что за все эти недели он ни разу меня не тронул? Кихён давит кривую усмешку, и Хёнвон зеркалит её с удивительной точностью. — Я верю. Все остальные у нас — нет. Кихён не отвечает и с головой ныряет в холодильник, роется в его внутренностях, делая вид, что огрызок колбасы и близкое к просроченному молоко гораздо интереснее, чем этот разговор. Чем весь Хёнвон в принципе. Не то чтобы Кихён узнал что-то новое о себе. Не то чтобы его это задело. Не нужно быть очень умным чтобы понимать, какие слухи о нём ходят. Он знал с самого начала, к чему это приведёт. — И как это влияет на имидж Змея? — Ты о нём волнуешься? Как интересно. Кихён прикусывает язык. Вот чёрт. — Слухи о нём влияют и на меня тоже. — Ну, как скажешь. Ты пиздецки хороший убийца, так что все понимают его выбор, некоторые даже уважают, но считают, что ты пудришь ему мозги, потому что известен тем, что трахаешься с каждым встречным. — Я этого не делаю. — Но всем плевать, как на самом деле. Дверца холодильника с грохотом захлопывается. Руки у Кихёна пусты. — В огромном особняке живём, а в холодильнике разве что только мышь не повесилась. — Будешь кофе? Кихён оглядывает Хёнвона, который возится у плиты с туркой, и качает головой. — Нет. Что-то я уже не голодный.

•

Кихён Хёнвону завидует. Тот знает Змея ещё с тех времён, как они оба учились в университете; уже тогда они оба знали, что им суждено стать идеальными шестерёнками во внутренностях мафиозной системы. Кихён завидует, потому что Хёнвону ничего не стоит назвать Змея по имени, а ещё он наверняка лучше разбирается в том, что кроется за безразличным лицом и холодным обсидианом пристального взгляда. Кихён сидит на диване, пока Змей разбирается с какими-то бумажками, и усердно делает вид, что истрёпанный бульварный романчик в его руках настолько интересен, что не замечает, как в нём глазами сверлят дыры. Когда Им Чангюн смотрит так, Кихён чувствует себя даже хуже, чем голым — он чувствует себя так, будто с него живьём сняли кожу, будто просветили рентгеном насквозь все мысли. Кажется, что Змей знает про него всё, в то время как Кихён не знает ничего ни о себе, ни о нём. Так они могут сидеть часами в полнейшей тишине, делая вид, что не существуют друг для друга, но сегодня у Кихёна не получается. Утренний разговор с Хёнвоном до сих пор крутится в голове и не желает покидать мысли. Что значит «уважают выбор»? Неужели кто-то среди клана считает, что Кихён и Змей… Партнёры? Любовники? Влюблённые?.. Кихён морщится. Нет, это глупо. Наконец, он не выдерживает. — Не боишься слухов? — спрашивает, откидывая в сторону дурацкий роман. Всё равно уже перечитал его вдоль и поперёк. Змей отрывается от ноутбука. — Каких именно? — Говорят, что подстилка Ю дурит Им Чангюну голову, — говорит словно бы и не о себе самом. — Что великий и ужасный Змей с ума сошёл, раз подпустил к себе кого-то типа него настолько близко. — Вот как? — уголок губ дёргается в усмешке. — А ты что думаешь на этот счёт? — Согласен с теми, кто считает это подозрительным и ждёт подставы. — А я считаю, что человек, предотвративший четыре покушения подряд за три недели, вполне заслуживает доверия. И пока результат меня устраивает, на лай можно не обращать внимания. Кихён теряется и замолкает. Он не знает, что на это ответить — свою работу он и впрямь он выполняет идеально, но какой в этом толк, если… — Скажи честно: тебя задевает, что о тебе так говорят? Вздрагивает. В лице Змея — ни намёка на улыбку, он серьёзен. Ему и впрямь интересно? — Я просто хотел выжить, — говорит Кихён тихо-тихо, не уверенный, что хочет быть услышанным. — А теперь все вокруг говорят о том, что мне это нравилось. — А не всё ли равно, что все говорят? — Раньше было. Теперь уже нет. — Почему? Кихён упускает момент, когда Змей выходит из-за стола и садится на диван. Между ними — расстояние вытянутой руки. Сегодня это почему-то пугает до дрожи. — Потому что ты не относишься ко мне так, как должен. — А как я должен к тебе относиться? Не как к равному — хочется сказать Кихёну. Не как к человеку, который чего-то стоит — зависает на языке. Вариантов ответа множество, но Кихён молчит. Лисица на спине кусается всё сильнее, кажется, будто впивается в кожу до крови. Молчание затягивается настолько, что становится неловким. Кихён почти подпрыгивает от неожиданности, когда Змей устало вздыхает. — Если мы переспим, тебе станет легче? — Что?.. — Ты говорил, что спишь только с теми, кого хочешь убить. Можем притвориться, что ты собирался меня прикончить, но потом забылся и что-то пошло не по плану. Кихён ищет в лице напротив хоть что-то, намекающее на шутку — и не находит. Змей выглядит так, будто предложил ему чашку кофе, а не секс. — А может, лучше ты собирался меня убить и что-то пошло не по плану? — Нет. — Нет? — Тогда получится, будто я виноват. Не перекидывай на меня ответственность. — Так это я на самом деле виноват? — Из нас двоих только тебя волнует, что все думают, будто мы спариваемся каждый день, как кролики. Может, хватит делать вид, что тебе всё равно? И впрямь. Ведь он единственный, кому на самом деле не плевать, как бы не хотелось доказать обратное. Это Кихён вытягивается в штык каждый раз, когда Змей оказывается к нему чуть ближе, чем обычно. Это у Кихёна кожа горит, когда они сталкиваются локтями. Что-то не так с его боссом, его долгими взглядами и дистанцией, которую он выстроил между Кихёном и собой. Если Кихён скажет, что ему не хочется пробраться к Змею под кожу, взглянуть на изнанку ледяных глаз — то соврёт. Потому что хочется. Ужасно хочется. Ещё с того момента, как этот холодный человек выцеловывал его спину как самое драгоценное, что есть на свете. Им Чангюна хочется раскрыть, раскурочить, как раковину моллюска, эта жажда иррациональна и не объяснима ничем, но Кихёну плевать, ведь это любопытство — единственное живое, что в нём теплится. К чёрту. — Отдай приказ, — шепчет он. Кровь в венах бурлит. — Убей меня. И улыбается, зараза. Улыбается. Кихён дёргает Змея за галстук и позволяет повалить себя на спину. Им Чангюн так близко, что можно посчитать, сколько ударов в минуту отбивает его сердце. — Нравится быть снизу? — шепчет он, не сдерживая смешка. — Это моя тактика. Дать человеку почувствовать власть, чтобы он думал, что управляет ситуацией. А потом, когда он потеряет бдительность… — Кихён отбрасывает в сторону галстук, путается в пуговицах рубашки. Почему-то руки у него дрожат. — Убрать быстро и бесшумно. — Как коварно? И что, всегда работает? — Люди… — Кихён осекается, когда по его шее проходится язык. Пальцы робко и осторожно зарываются в угольные волосы Змея — жест странный и чужой, непривычный, в нём слишком много искренности. — Люди склонны недооценивать меня. — Как глупо с их стороны, — неодобрительно цокает. Чем меньше расстояние между ними, тем тише Им Чангюн говорит, и это сводит с ума. Воздух сгущается, становится горячим и вязким, как расплавленный воск. — Я не буду повторять их ошибок. — Ты не настолько хорош, чтобы я совсем потерял голову. Чангюн смеётся прямо Кихёну в ухо, и кожа предательски покрывается мурашками, выдаёт неумелую ложь. — Для профессионального убийцы ты слишком плохо врёшь. Кихён не успевает ответить, потому что (Змей, нет, Им Чангюн, нет, просто) Чангюн целует его, и всё вдруг становится неважным. Мысли осыпаются стеклянной крошкой, не остаётся ничего, кроме тепла чужой кожи в пальцах, ощущения тяжёлого дыхания на губах. Кихён не просто теряет голову — он делает это осознанно, откидывает всё разумное и холодное, что в нём есть, и с разбегу прыгает в бездну. У Чангюна руки забиты переплетающимися змеями от запястья и до плеча, и их невозможно перестать касаться. Кихён привык быть тем, кого раздевают, ради него обычно разве что только штаны расстёгивают, но Змей позволяет ему стянуть с себя пиджак, скинуть на пол рубашку. Пальцы проводят по шрамам: длинными ножевым, по всплескам-кляксам, оставшимся от пуль. У Кихёна тело тоже карта из ран, но у Чангюна как-то иначе, его кожа — история побед, а не повесть о бесконечных попытках выжить. Из-за этого стыд вдруг узлом скручивает желудок, хочется спрятаться, отвернуться. У Кихёна на руках и плечах соцветия ожогов от сигарет, давно заживших, но не выцветших, у Кихёна что не рана — то клеймо от бывших хозяев, оставшихся со времён, когда он ещё не умел убивать. Кожа и не кожа вовсе, скорее шкура, шершавая и грубая, вроде слоновьей, но. Но Чангюн трогает его так, будто это не имеет значения. Словно они оба не преступники и убийцы без морали и чести, будто они не люди, которые решили переспать просто потому что. Всё, что происходит сейчас — лишь имитация чувств, которых у них никогда не было и не будет, но когда Чангюн проводит кончиками пальцев по щеке и спрашивает: — Всё в порядке? Не больно? Кихён трескается и ломается, всё его существо хрустит, как яичная скорлупа, сдавленная в кулаке. Твоё отношение ко мне — вот что больно. — Не нежничай со мной, — хрипит он. — Кто я по-твоему? Чангюн смотрит так, что Кихёну не хочется слышать ответ. Он же притворяется, да? Зачем ему так ласково смотреть на него, если не ради игры? Не отвечай не отвечай не отвечай Вместо ответа Чангюн снова целует его — и Кихён не уверен, лучше ли это слов, которые он мог услышать. Влажно и жарко. Он упускает момент, когда одежды не остаётся, и только кожа касается кожи. Им Чангюн горячий, как раскалённый докрасна нож, но об него приятно обжигаться; хочется ещё. Кихён закидывает ноги к нему на плечи, притягивает ближе, чтобы между ними не осталось даже миллиметра. Их так сильно тянет друг к другу, что это даже пугает. Губы скользят по шее, ключицам. Когда Чангюн оставляет мягкий поцелуй на плече, там, где самый крупный сигаретный шрам, сердце на миг замирает. Плохо. Очень, очень плохо, невыносимо, безбожно, бессовестно, немыслимо хорошо. — Я задушу тебя, — шипит Кихён; перед глазами всё плывёт. — Просто трахни меня уже. Усмешка на лице напротив горькая и почему-то очень печальная. — Как скажешь. Когда он толкается в первый раз перед глазами искрят фейерверки, Кихён едва сдерживает стон и впивается зубами в изрисованное змеями плечо. Кожаный диван гадко скрипит под спиной, но это почти не беспокоит, потому что Чангюн глухо стонет ему в ухо. Дыхание такое горячее, что Кихёну кажется — вся его шея в ожогах. С каждым толчком он всё глубже проваливается в бездну, в голове звенит, но Кихён упорно проглатывает каждый рвущийся из него звук, крепко сжимает зубы и едва дышит. — Ну и чего ты боишься? — Чангюн смеётся. — Я ещё в прошлый раз слышал, как ты можешь, не стесняйся. — Обо…йдёшься… — голос подламывается и проседает, но Кихён упорно сводит брови к переносице. Он не позволит себе эту слабость. Не сегодня, вообще никогда. — Жаль, — Чангюн подаётся вперёд и Кихён давится проклятьями, потому что блять, как же хорошо. — Мне нравилось, как ты звал меня по имени. — Это была одноразовая акция, я больше не… Бля-я-ять… Почему-то Им Чангюн знает его тело лучше, чем он сам, слишком точно угадывает, как тронуть и где поцеловать, все люди до использовали Кихёна лишь как одноразовый носок для дрочки и не церемонились никогда, поэтому сейчас под веками взрываются петарды, а от удовольствия поджимаются пальцы на ногах. Так не бывает, так не должно быть, но всё же это происходит. — Да сука блядская… — Кихён почти плачет, ему кажется, что сейчас он расплавится. — Ненавижу, ты… — О, ты и таким бываешь, — можно жмуриться сколько угодно, но от бархатного голоса не спрятаться, он везде, на губах, на руках, пробирается даже под кожу. — Мне нравится. Дальше всё как-то смешанно, будто собранный паззл смахнули со стола, и он разлетелся миллионами цветных кусочков. Кихёну кажется, будто он и сам разваливается на части, песком сыпется сквозь чангюновы пальцы. Он точно знает, что не может сдержать своего голоса, но за это даже почти не стыдно. Впервые за всю жизнь он чувствует себя даже более чем живым, он впервые чувствует что-то кроме боли, и от мысли, что всё закончится, сдавливает грудь, но Кихёну слишком хорошо, чтобы думать об этом. Тату змеи перед глазами размазывается, плывёт, Кихён почти что теряет себя, а потом. — К-ки…хён Змей, кончая, хрипит его имя, и слышать это сродни пощёчине.