Золотая клетка

Они направлялись в Литву — единственное место, находившееся вне досягаемости Ганнибала Лектера. Он покидал родные края будучи юношей, запечатлевая каждую деталь, каждый аромат и каждый уголок своего дома во Дворце Памяти... Леди Мурасаки была еще жива, в саду поместья Лектеров расцветала сакура, а сам Ганнибал только начинал свой путь становления (в монстра) — таковой была вступительная глава его жизни, и он не намеревался писать продолжение. Ганнибал всегда с трепетом относился к своему Дворцу Памяти, неспешно отстраивая его по кирпичику — мог часами (днями, неделями, месяцами, годами) переноситься сквозь воспоминания и жить в чертогах своего разума. Память увековечивает события, становясь фреской в голове, но забывчивость дарит покой, когда воспоминания не приносят ничего, кроме мучительной и парализующей боли. Дворец Памяти Беделии (ровно как и Чийо) напоминал ядовитую кобру, что медленно смыкается на шее и безжалостно душит — слишком многое хотелось забыть, высвобождаясь от оков прошлого. Беделия и Чийо лежали в одной постели, со всех сторон ощущая давление стен тесного купе; сгущались сумерки, и вскоре единственным источником света стала тусклая керосиновая лампа в углу. «Полагаю, я снова согласилась сбежать в неизвестность, подписав себе смертный приговор», — подумала Беделия, удрученно улыбаясь. Пожалуй, главным отличием от поездки во Флоренцию с Ганнибалом являлось то, что Чийо искренне хотелось верить, ведь с ней Беделия впервые за долгие годы почувствовала себя в безопасности, и если это действительно станет началом ее конца — оно того в самом деле стоит. — Люблю ночь, — Чийо нарушила тишину первой, — ночью все меняется — становится не таким, как днем. — Ночью все звучит иначе. Беделия различала монотонное громыхание поезда, стучащего по рельсам, но звук был будто бы приглушен — все вокруг стихало и меркло в темноте ночи, и лишь беспокойные мысли роились в голове с удвоенной силой. Она слегка придвинулась к Чийо и взяла ее за руку; руки Чийо были теплыми, Беделии — холодными, как лед, с переплетением синих вен и едва прощупывающимся пульсом. Как только Чийо про себя отмечала, что лед наконец тронулся и дал трещину где-то в недрах ее души — Беделия вновь замыкалась в себе, покрываясь коркой замерзшей воды. Рядом с Беделией Дю Морье Чийо казалось, что она идет ко дну вместе с ней — безнадежно тонет в ее отчаянии, томных речах и хриплых стонах. Чийо стремительно затягивало в смертельную воронку, а она лишь продолжала целовать искусанные в кровь губы, что имели вкус горькой утраты (прошлой жизни?) и терпкого вина. Если им суждено умереть — они умрут вместе, ведь накама — это одно целое. — Раненная птица побуждает раздавить ее тяжелым каблуком, избавляя от нестерпимой боли. Это не жестокость... — голос Беделии снизился до беззвучного шепота. — Это сострадание. — Животные не жаждут смерти ни при каких обстоятельствах, — возразила Чийо, — они отчаянно хватаются за жизнь, даже когда все ресурсы исчерпываются. Этим они и отличаются от нас — людей, растрачивающих себя на саморазрушение. Беделия и вправду была раненной птицей с переломленным крылом, но сломанная кость (в отличие от разбитой чашки, осколки которой никогда не соберутся вместе) имела все шансы срастись вновь, вовсе не обрекая на неизбежную погибель. ...Вопрос был лишь в том, действительно ли Беделия желала исцеления, или же, вопреки всему, предпочла бы пасть в объятия смерти, считая себя слишком сломленной для дальнейшей жизни?