***
Честно говоря, если бы вы спросили любого из Аркобалено, что они помнят о днях, непосредственно следующих за этим днем, они сказали бы вам, что они помнят очень мало. Они рассказывали бы вам, что эти дни прошли в тумане горя и ярости, когда они пришли к согласию с истинной ценой того, чтобы быть одним из сильнейшей семерки, когда они оплакивали потерю своих старых жизней, своих старых «я» и работали над принятием своих новых форм, своих новых обстоятельств. И они сказали бы вам, что единственное, что они действительно помнят с ясностью, — это Череп. Или, может быть, лучше сказать, что единственное, что они помнили с ясностью, было осознание того, что что-то не так с самым младшим членом их группы.***
Это началось, когда они заметили, что не заметили Черепа. За шесть месяцев совместной работы, пять из которых они прожили в одном доме, они быстро поняли, что Череп никак не вписывается в стереотип о тихом, отчужденном Облаке. Подросток с фиолетовыми волосами был шумным и часто выставлял все свои эмоции на показ, реагируя на вещи вокруг него с открытостью, которая редко наблюдалась у членов преступного мира, и хотя он быстро убегал и прятался всякий раз, когда Реборн угрожал ему, они все еще были в состоянии следить за ним, будь то его громкий крик или пламя Облака, которое постепенно просачивалось из его долговязого тела. Но, помимо звуков их собственного траурного процесса, в доме было тихо. Они не услышали ни звука от Черепа, ни единого вопля гнева или горького рыдания, ни намека на грохот ломающейся мебели или звон посуды, когда он готовил, ни даже топота его собственных ног или неистовых извинений, которые часто следовали за этим. В коротком разговоре, который состоял в основном из наклонов головы, нахмуренных бровей и перемещающегося веса тела, Фонг и Реборн поняли, что Череп не был замечен с момента их возвращения в дом, где он помог Фонгу ввалиться внутрь, а затем ускользнул в направлении своей комнаты. Не колеблясь ни секунды, они повернулись и пошли в сторону его комнаты, чувствуя, как их охватывает какое-то безумное беспокойство. Череп не был обычным Облаком, он был полной противоположностью тому, что считалось нормой для его элемента, и там, где стереотипные Облака могли фокусировать свои эмоции, проецируя их наружу, эмоции Черепа обращались внутрь. Вместо того чтобы уничтожить все вокруг, Череп, скорее всего уничтожит себя, а они не могли этого допустить. Несмотря на все недостатки Черепа, на все его маленькие причуды, которые так часто раздражали и расстраивали их, Череп был одним из них, принадлежал им, и они не отпустят его без боя, даже если тот, кто пытался забрать его, был он сам. Они вздрогнули, когда постучав в его дверь, с фиолетовым облачным отливом (единственной отличительной чертой, отличавшей его дверь от других), получили только ещё более угнетающую тишину. У них было негласное правило — не входить в комнату другого Аркобалено; их комнаты были их убежищем, единственным местом, куда они могли убежать и остаться в одиночестве. Череп следовал правилу: никогда не входить в чужую комнату и ревностно охранял свою. Осмелятся ли они нарушить это правило теперь, когда все остальное уже так изменилось? Реборн открыл дверь.***
По правде говоря, они уже знали, что не все пазлы сходятся, когда дело касается Черепа. Однажды, когда задание включало в себя подделку приглашения на эксклюзивную вечеринку, чтобы выманить босса мафиозной семьи, наступила долгая пауза, когда они поняли, что никто из них — даже Реборн, который мог претендовать на мастерство во многих областях, — не мог написать сложное письмо, необходимое для того, чтобы уловка сработала. Фонг казался более вероятным выбором для написания, даже если его способности больше склонялись к каллиграфическим иероглифам, чем к западным буквам. Наконец, издав презрительный звук, Череп вытащил из кармана своего каскадерского костюма авторучку, сел и уже через несколько минут подписал конверт такими буквами, какие можно было увидеть только на самых дорогих приглашениях, которые, казалось, невозможно было написать от руки и за такое короткое время. В другой раз, ближе к началу их совместного проживания, Череп вошел через парадную дверь, неся подставку для зонтов, и увидел, как Вайпер выразил больше эмоций, чем кто-либо раньше считал возможным, когда иллюзионист вскрикнул, сдавленным голосом: — Это нога троля? Череп проигнорировал этот вопрос, продолжая ворчать и выражать свою ненависть к чудовищу, которое нес к себе в комнату. Когда Фонг предложил ему сжечь этот уродливый предмет мебели, так как он ему не очень нравился, Облако остановилось и, впервые с момента их знакомства, посмотрел на него с таким оскорбленным недоверием, что мастер боевых искусств извинился, даже не успев осознать этого. (Затем он быстро отвернулся и спрятал свою веселую усмешку за кулаком; реакция молодого человека напомнила ему обиженного кота, когда тот начинал шипеть с вздыбившийся шерстью). Не говоря уже о письмах, которые Череп читал каждую неделю, хотя они никогда не видели, чтобы он ходил на почту, чтобы забрать или отправить хотя бы одно ответное. Однажды они попытались вскрыть конверт с его именем (там буквально было только имя; никаких адресов или даже марок, только «Череп де Морт» на лицевой стороне, написанное женской рукой), их пальцы болели в течение нескольких дней от электрических разрядов, которые прошли через них. Но это… это был решающий момент. Справедливости ради следует отметить, что согласно планам этажей, которые были сожжены вскоре после того, как их запомнили, спальни, отведенные им в доме, были примерно одинакового размера. Были небольшие различия в расположении шкафов, окон и дверей примыкающих ванных комнат, но комнаты были достаточно похожими друг на друга, чтобы никто не мог претендовать на фаворитизм Луче, которая, как они предполагали, предоставила дом. Спальня Черепа приняла предположение о сходстве и выкинула его в окно. О, стены были того же нежно белого оттенка, что и их собственные спальни, когда они только переехали сюда, и пол из того же богатого дерева, но там, где у них были потолки, у Черепа их… не было. По крайней мере, казалось, что у него не было потолка, и тем, что они видели, смотря вверх, было голубое небо и большие кучерявые белые облака, лениво проплывающие мимо. Они были настолько поглощены этим зрелищем, что не заметили разбросанных по полу бумаг, пока не наступили на них. Нагнувшись — и борясь с нахлынувшими эмоциями, вызванными напоминанием о том, что они были намного ближе к полу, что они были размером с малышей, что все было по-другому — Реборн и Фонг подняли несколько страниц, каждая из которых выглядела как черновик письма. Некоторые были немного смяты, некоторые были с большими перечеркнутыми разделами, некоторые имели стрелки, ведущие к полям с примечанием о том, что оставить, а что лучше не упоминать, и все они были написаны скачущим, корявым почерком, не похожим на обычный изящный почерк, который они привыкли ассоциировать с почерком Черепа. Они не могли прочесть всего текста, лишь вырывая отдельные фразы и слова.-… Не говори маме, дядя Билл… -…удача явно сошла на нет… не хочу, чтобы она волновалась… пятно неприятностей… нужна помощь, чтобы снять проклятие… старше, чем то, с чем ты имел дело в Египте… насколько я знаю… -… Пожалуйста, не говори маме…
Оба Аркобалено переглянулись. Они знали, что с Черепом все было не так, как казалось, но узнать, что он смог так много скрыть от них — о своей семье и их очевидных знаний о проклятиях — было впечатляюще. (Реборн со своей стороны, когда-то думал, что Череп — сын богатого бизнесмена, которому наскучила его гражданская жизнь, и он решил заняться поиском острых ощущений — через трюки, а затем мафию — как хобби, способ скоротать время. Для человека, родившегося и выросшего на улице, сражающегося за каждый цент, а иногда и за саму свою жизнь, убившего своего первого человека еще до того, как ему исполнилось тринадцать, сама мысль об этом раздражала его, злила. Как смеет пурпурноволосый штатский высмеивать мир, в котором Реборн боролся за жизнь?) Теперь, когда они знали, чем занималось Облако в те дни, когда он запирался в своей комнате, а их страх перед ним, прикованным к Земле проклятием, которое он сам же и наложил на себя, рухнул, они искали самого каскадера. К счастью, они легко его нашли. Свернувшись калачиком посреди своей одноместной кровати с неуклюжим одеялом ручной вязки, обернутым вокруг него, Череп мирно спал, без каких-либо признаков явно маниакальной энергии, которая заставляла его писать черновик за черновиком с просьбами о помощи. И в его маленьких руках были зажаты два куска пергамента, один из которых был написан знакомым женским почерком, они так часто видели его имя, написанное именно этой рукой на конвертах, а другой — незнакомый мужской. Они высвободили бумаги из его рук, и оба Аркобалено вместе склонили головы над тем, что было длиннее.— Не могу сказать, что твоя тетя ценит то, что я всю ночь провожу здесь, но мне удалось разобраться в том беспорядке, в который ты вляпался. Думаю, я смогу его разрушить — или, по крайней мере, помочь сделать это. Хотя есть две проблемы: мне нужно было бы собрать все части проклятия (друзья, которых ты упомянул как также проклятых) и источник энергии, достаточно сильный, чтобы разорвать связи. Хорошо, что мы знаем твою мать, а? Извини, дружище, но если ты хочешь, чтобы проклятие было снято, ей нужно будет сказать.
Яростная надежда вспыхнула в них, но это не остановило их любопытство к другому письму. Оно было гораздо короче, но это не могло скрыть тревогу и любовь, вложенные в слова.— Билл мне все рассказал. Мы уже в пути. С любовью, Мама.
***
Как только Череп успокоился — проснувшись и обнаружив Реборна и Фонга не просто находившихся в его комнате, но и читавшими его почту, он яростно закричал, но из-за писклявого голоса крик превратился в писк — они собрались в гостиной, чтобы дождаться прибытия его матери и дяди. По словам сварливого и в то же время странно возбужденного каскадера, им не потребуется много времени, чтобы добраться туда, хотя у них еще было достаточно времени для размышлений.***
Они так и не смогли нормально подготовиться к встрече с семьей Черепа. Правда, когда они представляли себе, какой должна быть мать Черепа, они представляли себе кого-то строгого и старомодного: старую женщину с седыми волосами, в очках и чересчур накрахмаленной одеждой. Она будет официально разговаривать, никогда не будет ругаться и будет настаивать на соблюдении старых традиций и манер. Все навыки аристократа, которыми владел Череп, должны были быть подчерпнуты от неё. Каково же было их удивление, когда женщина, выглядевшая чуть старше двадцати лет, с черными как ночь волосами, изумрудными глазами, буквально изрыгающими пламя, в кожаных штанах и армейских ботинках, буквально вломилась через парадную дверь. — Кто, черт возьми, решил, что проклинать моего сына — стоящая идея?! — зарычала она, ворвавшись внутрь. Высокий, огненно-рыжий мужчина с выражением покорности и веселья на покрытом шрамами лице степенно следовал за ней, осторожно закрывая дверь, словно ожидая, что она развалится на части после столь резкого открытия. Ну что ж, подумали они, когда Череп с неподдельным ликованием бросился на женщину, по крайней мере, одно они поняли правильно: она была в очках.