проКОСТИнация

Папирус лежит на одном месте, не шевелясь, уже третий день. Парадокс. Бессмыслица. Нонсенс. Санс поскрёбся в дверь брата и прошёл внутрь. С чего бы начать разговор? С того, что Сансу не хватает бодрых тычков в духе «давай же, Санс, не ленись, постирай носки, поверь, в будущем ты обрадуешься тому, что когда-то потратил на это 15 минут!». Может, Сансу не хватало этой нежной ругани? Может, ему просто не хватало брата? Не-а, нет, Санс не эгоист. Его просто пугало, что Папирус… перестал быть собой. Словно закончились батарейки, разбита лампочка. Тебе что-то сказала та мерзкая девчонка? Прости, да, я знаю, вы неплохо ладили. Хрусть-хрусть-щёлк. Санс непринуждённо засмеялся, и в полной тишине смех звучал так паршиво… Наконец, Санс решил хоть что-то сказать. Не прокручивать же диалоги с братом исключительно в своей голове. — Х-е-е-е-ей, Па-а-апс, что это с тобой? — Санс лениво присел на край кровати. Расслабленно, заботливо, аккуратно. Хрусть-щёлк. — Хочешь познакомиться с моей ленью получше, чтобы меня понять, хах? Или зачем ты… — У меня проКОСТИнация, брат, — это было так не похоже на него… Что у Санса потемнело в глазницах. — Т…ты хотел сказать…прокРастинация? Но Папирус не сказал ничего вразумительного, кроме тихого «НЬЕ». И у Санса загудело в пояснице. -Ха-ха… хорошая шутка, Папс, но… — и смех Санса зазвенел мрачно и раздражённо, — прекращай, бро. Хватит валять дурака, поднимайся. Но Папирус молчал. — Ну всё, бро, посмеялся и хватит, — Санс засмеялся снова, и его голос зудел так же, как поясница, — всё, Папс, это не смешно. «Да ты разыгрываешь меня?!» — висело, звенело, коптилось в воздухе невысказанным. Но Папирус лишь тихо что-то мямлил в духе: «я не могу». А потом и вовсе перестал отвечать. И Санс — даже он сам не понял, что на него нашло — злобно вскочил с кровати брата. В черепе — неясные, глухие удары. Папирус всегда притворяется. Всегда играет какую-то драматическую роль. И чихать Санс хотел, если своими каламбурами он превращает драму в комедию. Обнуляет этот фарс. Портит «идеальный спектакль» случайными вздохами, чихами и усталой осанкой. Санс не подходит? Санс слишком ленив? Несовершеннен? Или что там твердит Андайн? Носок сполз с пятки, даже Санс чувствовал испорченную идиллию всегда идеального «огонь-какого-идеального» огненного ковра. И внезапно Санса осенило. И он улыбнулся широко-широко. — Хэээй Папс, — и он обронил второй носок. Но Папирус молчал. Словно задержав дыхание, которого у скелетов…не было. О, комедия это не потолок, это пустяк, это меньшее, на что способен твой старший брат, Папс, ты просто не знаешь, что Санс может превратить всё в… Он стал разбрасываться носками и шутками (отвратительнейшими из них) грязнее и чаще. На кухне. В коридоре. На лестнице. В гостиной. На диване. На телевизоре. На камне и надоедливой собаке. Везде были носки. Грязные от пыли, мокрые от снега. Носки были повсюду. С ехидными стикерами «пусть они немного повисят». Но успеха это не имело — Папирус не выходил из комнаты и потому не мог возмутиться тому бардаку, который учинил старший брат. И даже когда Санс намекнул брату на носочный бунт, Папирус никак не отреагировал, только завернулся в одеяло покрепче. Весь дом пропах жаренным маслом и кетчупом. Санс намеренно разбрасывал пустые пакеты из-под чипсов и кетчупа где попало, куда он попадал. 10 очков за попадание в угол комнаты, 20 — в центр, 30 — если удавалось сбить бутылкой носок с перил. А ещё Санс не выходил на работу. Намеренно. И не соблюдал режим, как советовал Папирус, не прогуливался, чтобы брат не сомневался: Санс прогуливает работу. Играл на тромбоне часами напролёт. Чтобы Папирус понимал, что Санс сидит дома. Санс сидит дома! «Сколько времени? Время ПЕРЕМЫВАТЬ КОСТИ!». Это забастовка! «Что общего и снежинок и костей? ОНИ ХРУСТЯТ!» Протест! «Почему скелет не спит?! Потому что он ТАНЦУЕТ НА КОСТЯХ!». Но Папирус ни разу не сказал: «потише, пожалуйста» или «ЧТО ТЫ ТВОРИШЬ?!». И отсутствие этой реакции перетирало кости Санса словно наждачной бумагой. Протест, честно сказать, продолжается лишь до тех пор, пока у Санса не кончается кетчуп. Тогда Санс уходит на паузу, ставит свою трубу на пол, надевает «жуткие» тапки и идёт коротким путём. Гриллби обычно ничего не говорит, когда видит его, просто что-то записывает и протягивает очередную бутылку. Но в этот раз он особенно мрачно посмотрел на гостя. — Что? Что не так? — Санс уже стоял у стойки с протянутой кистью. Но Гриллби смотрел на Санса с каким-то загадочным молчанием. — Давай, я тороплюсь. Но Гриллби продолжал монотонно и молча потирать и без того чистый стакан. — Гриллби, нет времени объяснять, там… — Санс слегка поморщился и подмигнул, — не хочу пропустить шоу по телеку, окей? Гриллби перестал протирать до хруста прозрачное стекло, коротко покачав головой. Может, это из-за того, что Санс пришёл уже за седьмой бутылкой. Может, потому что… — Погоди, тебе Папс позвонил? Да? — к сожалению, Гриллби покачал головой снова. — Ну не прожигай меня взглядом, я и так весь в дырках. Гриллби сказал, что кетчупа больше нет. Такое было впервые на памяти у Санса. А с другой стороны… Гриллби мог и что-то скрыть. Например, пару бутылок под прилавком. В любом случае, Санс пожал плечами, сказав: «ну ладно», и ушёл. Домой Санс шёл уже пешком. Пиная снег. Ворча. И злясь. Папирус устраивает драму, но кто же будет виноват? Правильно, тот, кто ходит за кетчупом и выглядит придурком. Санс чуть не споткнулся о какого-то ребёнка. — Извините! Извините! Простиииите, — звенело со всех сторон. Дети. Санс оказался среди детей и даже не заметил этого. — Простите за беспорядок! Мы просто запутались, пока строили крепость! — Сансу казалось, он не понимает половины услышанного. За что извиняются эти пока-ещё-не-монстры? Перед кем? — Мы уберём снег! Простите! Ладно? — Знаете, что говорит уборщик в снежную погоду? Замётано, — Санс услышал, как дети снова засмеялись. Санс усмехнулся. Он знает, что дети считают его странным. Он знает, что им нравятся его шутки. — Если сегодня пойдёт снег, утром можно будет соорудить здоровскую крепость. — Дааа, конечно, это всем ясно! — дети загалдели, показывая, что и сами прекрасно разбираются в строительстве снежных крепостей. — Только вот крепкость крепости зависит от того, будет ли у вас… — Санс не смог договорить. Дети смеялись безудержно громко. Возможно, куда громче, чем громогласное… Точно. Ему нужно домой. Пошутить ещё раз двадцать. Пока Папирус не сдастся. Правда желание шутить было отбито вместе с нюхом, когда Санс переступил порог их с Папирусом дома. Грязь. Вонь. Тишина. Спасибо, что труба не умеет играть сама по себе. Что ты натворил? Какая к чёрту комедия? Какие к чёрту в Папирусе притворство и… Ты сошёл или сходишь с ума! Твой брат… а ты… Долбанный цирк. Дверь в комнату Папируса…была приоткрыта. А за ней — зияюща пустота. И в этой застывшей пустоте — его младший, завернувшийся в одеяло, брат. Словно улитка. Словно одеяло способно было его защитить. Санс представил это так ясно, что не сразу осознал, что уже стоит в комнате брата и уже смотрит… на… — Папс, ты не заболел? — комната Папируса была такой же чистой, как и всегда. Такой сияющей и… чистой. Одна во всём доме. Знал ли об этом Папирус? Догдывался ли? Папирус выглядел равнодушным. И Санс чувствовал в этом упрёк. Он не был уверен, что на него давила не-совесть. Но Папирус молчал, поэтому утверждать, что брат был возмущён, было бы тоже неправильно. А потом Санс заметил тонкий слой пыли на… коллекционных фигурках брата. Обрывистый смех. Улыбка стала расширяться, заполнять лицо, словно удушающий газ из реальной лабаратории. Зрачки потухли, под глазами образовалась та самая звенящая пустота. Перед глазами — девочка в сраном зелёном свитере, который не отстирается, хоть ты… Папируса нет. Был. И растворился. В голове отвратительный и необратимый стук. Кости сводит от оцепенения. Что-то не так. Что-то не так. Что ты творишь? Ему сложно даже попросить тебя заткнуться, а ты целый день дудишь в свою трубу, как идиот. Ему плохо, а ты ведешь себя, как свинья. Прекрати! Прекрати! Прекрати! Безответственная куча костей! Как ты смеешь смеяться *так*, когда он… Жив ли? Санса замутило. Может, попробовать его отвлечь? Развлечь? Развлечь! — Не хочешь телевизор вместе посмотреть? Там у МТТ… — Папирус сказал лишь «Ньех…». Предложение обняться…? Санс почувствовал, что под его ногами разъезжается пол. Появляется бездна. И в неё падает всё, что он так любил — его брат в первую очередь. И Сансу стало особенно не по себе. — Папс? Ты вообще…в порядке? Конечно не в порядке. Весь дом не стоял на ушах: он скакал, прыгал и играл в догонялки с тенью. Труба звучала постоянно, шутки отскакивали от стен, а ведь ты прекрасно знаешь, Санс, что Папирусу это всё не по душе. Дай брату отдохнуть. Дай брату собрать кости в кучу. Дай ему отоспаться. Он просто устал от тебя, пустая ты голова! — Прости, я что-то… отдыхай, ладно? Не хочешь…? — Санс с ужасом понял, что Папирус не ел ничего на протяжении этих четырёх дней, — поесть.......? Хочешь поесть? Что хочешь поесть? Папс, не молчи, лад-… — Ньех… «Да» это или «отстань», Санс не знал. Он переместился на кухню. Кастрюли были пустыми и это было что-то, от чего Санс успел отвыкнуть с тех пор, как Андайн предложила Папирусу перенять её кулинарный опыт. Кулинарные опыты, и, если точнее, над едой и посудой. Отсутствие запаха спагетти мучало память, которая подбрасывала фантомное ощущение тёплого жара. Просыпалось особое чувство ностальгии по тем кулинарным шедеврам, которые Санс шутливо называл «неописуемо отвратительными». Которые он затапливал кетчупом, забивая на возражение: «ТАМ ЖЕ ЕСТЬ ПОМИДОРЫ, БОЖЕ МОЙ!». По которым он тем не менее скучал. Которые он ел. Которые он критиковал лишь ради приличия. Говорить «воу, это потрясно» было…как-то не принято. Кетчупа не было. Спагетти не было тоже. В этом чувствовалась какая-то… взаимосвязь. И тревожные огоньки в глазницах потухли. На кухне по вечерам стало пусто, темно и тихо. Не смотря на то, что Санс мусорил, шумел и не выключал свет. Может быть, потому что никто не грыз кости под раковиной? Ты же не обижаешься из-за того, что эта девчонка ушла на поверхность, правда? Ты же не переживаешь из-за этого глупого расставания? Скажи, что нет. Пожалуйста, это ведь так глупо. Но как ты скажешь, хех, если у тебя никто этого не спросит? Санс успел заткнуть самого себя до того, как подумал: «если я спрошу, ты всё равно не ответишь». Санс пошарился по шкафам и вытащил пачку спагетти. Он ведь любит это. Они любят это. Правда, Папирус любит скорее готовить, чем наматывать лапшу на вилку и пихать её себе в челюсть. (Санс царапал коробку пальцами, но рваные движения — увы — не могли порвать упаковку.)Но брата нужно встряхнуть, привести в норму. И…сделать мир Санса привычным. Чем скорее, тем лучше. Может, на спагетти остаётся последняя надежда? (Пальцы Санса соскользнули, коробка разорвалась, и лапша полетела на пол вместе с пачкой). Тук-тук-тук-тук-ТЫЩ. Пол словно устелен ломкой соломой. Санс присел на корточки, тонкие лески лапши никак не удавалось зацепить фалангами. Но Санс запретил себе сдаваться. Пыхтел, ковыряясь в полу пальцами. Его колотило и трясло. Потому что спагетти оставались последней вещью на свете (после бодрого образа жизни), которую Папирус считал неотъемлемой, неотменяемой, постоянной. Это была константа. И если шоу Меттатона Санс готов послать на сто пятьдесят сторон во всех направлениях, тем более раз его брата они не очень и вдохновляют, то… (Санс сжал ладони, сбивая с рук дрожь.) Сдаваться пока рано. Где тут кастрюля? А, вот. В кастрюлю полетела щепотка соли. Вторая. Вся подобранная с пола лапша. Раздавленные одной левой помидоры. Нож. Полилась вода. Третья щепотка соли. Был изъят нож. «Как ты сюда попал, малой?». И плита заискрила огнём. Санс уселся на стул в ожидании. Плечи вздымались, дыхание было сбито, как после тяжёлой битвы. Когда это Санс успел узнать, каково это — «тяжело биться»? Кости постепенно унимались, переставая дрожать, трястись. И огоньки в его глазах вновь потухли. Скелет осунулся. Что если, даже эта кулинарная битва не сможет вернуть его брата? Санс не хотел бы надеяться на худшее, но… куда уж хуже? Нет, пока есть надежда, худшее, что может произойти… В кастрюле что-то булькнуло. И Санс вздрогнул. Худшее, это надежда, которая не сможет оправдаться. Всё не так. Буль-буль-буль. Ты делаешь что-то неправильно. Плесь-плесь-плесь. За окном медленно плывёт, практически тонет в воздухе снег. Папс бы точно сказал: «ВАУШКИ, ТЫ ТОЛЬКО ПОСМОТРИ, КАК КРАСИВО ЗА ОКНОМ!». Снежинки похожи на нежужжащих пчёл, но Папирус не знает, не может знать: он не здесь. Поэтому Санс бормочет метафору себе под нос, отчего-то мрачно улыбаясь. Папирус словно и исчез, и нет. Он и лежит, и не лежит в комнате. Он… словно Санс выдумал его. Взять хотя бы реакцию монстрёнка… И в нос ударяет запах гари. — Чёрт… — Санс вскочил с места, но спагетти уже были неиспарвимо слипшимися и подгоревшими к дну кастрюли. — Чёртовы идиотские… Санс заткнулся. Выключил плиту, похлопал по карманам. Нужна ложка, верно? Нужны тарелки? Санс прищурился, напряг переносицу, пытаясь понять, где же… Ладно, методом «шаринга» и «тыка» — Санс просто заглядывал во все ящики, до которых мог и не мог достать. Тарелка есть. Чашка есть. Странно, что у них дома лишь одна тарелка. К тому же Санс не помнил, чтобы Папирус когда-либо ел при нём. Санс поёжился. Зато ложек было по меньшей мере десять. Одна тарелка и десять ложек. Это же не значит, что Папируса не суще-…? — Постой-ка… — и Санс мрачно застыл у открытого ящика с ложками. Там, тщательно прикрытая салфетками, лежала бутылка кетчупа. Почти целая. С приклеенным на неё стикером. — Приправа для спагетти. И только попробуй его выпить, Санс. Хотя, не думаю, что ты сюда… Санс перевернул стикер в поисках продолжения фразы, но записка была неполной, словно была написана наспех, впопыхах. Ладно, без разницы. Это не имеет значения. Вообще ни разу. Лапша отодрана от кастрюли. И вот, что главное. Плюх. Лапша уже в тарелке. Отлично, втыкаем ложку в центр и… — Папирус, я тут кое-что… — Санс усмехнулся, поняв, как… это звучит, — ХЕХ, то есть… я тут откопал кое-какие твои запасы и, ну знаешь… при-, — это звучит *жалко*, — …нёс! Принёс с ловушки! Да. Принёс с улицы и… Разогрел. Вот. Папирус молчал, его поза совершенно не изменилась за час, за день, за все четыре дня. Или это просто нервишки пошаливают? Хе-хе, держи себя в руках, приятель. Папирус лежал. Санс не знал, что сказать. Слова застревали сначала где-то в лобных костях, потом проваливались в глазницы и никак не хотели выкатываться изо рта, даже сквозь зубы, поэтому… — Хочешь… кетчупа? — НЬЕ… — Санс не понял, «да» это было или «нет». Но сдаваться не хотелось, хотелось верить, что всё хорошо. Что Папирус — не плод его воображения. Что кошмары — всего лишь кошмары. Что брат поест и простит Санса за его дурость. Санс поставил тарелку на ковёр и прокрался в коридор. Спустился на кухню. Сел за стол, уставившись на записку с бутылки кетчупа. Сидел молча. Ждал. Ждал. И когда вернулся, спагетти остались нетронутыми. Санс молча сел возле кровати брата. Провёл ладонью по ковру, повсюду была пыль. Которая прозрачной плёнкой накрыла всю комнату Папируса. И блестела. Блестела. Блестела. Словно первый снег. Щекотала ноздри и глаза. Санс посмотрел на пустую измазанную тарелку. И вместе с этой пустотой открылась и та самая пустота, которую оставлял меж рёбер проклятый сон про ребёнка в отвратительном свитере. Во рту — не менее отвратительный привкус сгоревших макарон. Санс не заметил, как съел их. Остались только следы от кетчупа. Пустая тарелка. Грязная тарелка. Это ты хотел предложить Папирусу? — Что ж… это было плохо, Папс, но я сделаю что-нибудь другое, что-нибудь, что ты любишь, окей? — проблема была лишь в том, что задать вопрос «а что ты любишь?» Санс не решался. Была в этом какая-то ужасная загадка. Нет, давайте без глупых шуток про ревность и каннибализм. Даже если ответ будет «тебя», Санс не станет себя готовить, а Папирус не станет *это* есть, ок, да? Санс просто не был уверен, что Папирус ответит. Санс не был уверен в том, что знает правильный ответ. Ну или ответ, который был бы близок к правде. Хотя бы… чуть-чуть? Как какая-нибудь долбанная планета, которая лишь один час в месяц купается в лучах Солнца. Санс был бы *счастлив*, будь он близок к пониманию Папируса хотя бы на столько. Но ему казалось, он не дотягивает. Не дотягивает. Как не дотягивается до верхней полки. Как не дотягивается до лица Папса, чтобы сделать *буп* в щеку указательным пальцем. Папирус всегда был недосягаем. Вне пределов. За пределами. Сиял. Извергался. Кровоточил своей добротой и верой в окружающих. Улыбался. Теперь, когда Папирус не смеётся и не говорит громко, теперь, когда он закрыт, Санс особенно чувствовал эту недосягаемость. Словно вечная мерзлота опустилась на его ровные зубы. И лёд треснул. Лёд тронулся. Не из-за весны, не из-за того, что льды были согреты лучами дружелюбного солнца. А из-за крепкого мороза. Трескучего. Скрежечущего. Такого же как пыль на книжных полках брата — они скрипят так же, как зубы Санса в *этот мороз*. И Солцне в такой мороз — жестокое, мрачное, молчаливое. Слепое. Потому что просто светит. Светит ярко и…бесполезно. Впрочем, откуда Сансу знать, каким может быть Солнце? Он не знает даже того, на что способен Папирус. Что для него *нормально*. Или знает, но просто?.. Санс проснулся на полу в комнате брата. Ворс ковра впивается в переносицу, царапает скулу. Нос чесался. Крестец ныл. В горле пересохло. В глазницы будто песка насыпали. Сквозь мутные мысли до Санса донёсся дребезжащий визг будильника. А, ты жив, малыш. Это ты меня разбудил? Санс ненавидел будильник Папируса — громкий, звенящий, наглый, непонимающий. Санс смотрел на его блестящий и дребезжащий бок. И не торопился выключать. Папирус всё так же лежал. Не потянулся. Не дёрнулся, чтобы заткнуть голову подушкой. Не сказал «ньех…выключи». Папирус всё так же лежал, словно был манекеном. Бездушной куклой с подвижными конечностями. Санс замер, не понимая, чего ждёт. Он смотрел сквозь будильник и… думал, что *сейчас* должно что-то измениться. Нельзя вечно (сохраняя спокойствие) слушать визг этого механизма. Нельзя оставаться равнодушным к этому *жуткому* утреннему расстрелу. Так странно. Папирус не ворочается, не мается, не ворчит, не жалуется, не ноет. Пугающе-странно. Папирусу настолько плохо, что… В эту ночь Сансу не приснился кошмар. Ему не приснился человек. Ему не приснилось его *долбанное* прошлое. Санс открыл глаза, дотронулся пальцами до черепа, чтобы убедиться. Сейчас не три часа ночи. И он не помнит, чтобы пытался закричать. В голове непривычно тихо. Пусто. Одиноко. Это был просто сон без снов. Просто темнота. Как будто Санс закрыл глаза и открыл глаза спустя 7 часов. Моргание, длиной в вечность. Санс молча ткнул на кнопку, и будильник заткнулся. Реакции от брата не последовало. Но, может, он говорит Сансу *спасибо* про себя? Папирус *возможно* смирился с тем, что ему *плохо*. Хотя нет, Сансу знакомо это *никак*-состояние. Папирусу сейчас *никак*. И это… особенно пугало. Ему никак. Ему всё равно. Что ему будильник, если он способен игнорировать брата? Санс же лучше будильника, так?