В чаще тихой

      Белые паутинки пара кружились в причудливом танце над чашкой. Я вздёрнула руку, но не обнаружила на запястье часов, оставленных на работе, и в который раз прокляла себя за рассеянность. Порыв ветра по ту сторону большого панорамного окна швырнул в стекло несколько капель.       Я вздохнула и окинула взглядом оживлённую улицу: доныне сухой асфальт покрылся тёмной крапинкой, а прохожие ускорили шаг и открыли зонтики. Предгрозовая темнота ползла по дорогам города и уже успела заполнить все подворотни и неосвещённые улочки, словно вены и артерии разбегающиеся в разные стороны от большой площади Кода с высоким памятником в центре — плодом абстракционизма и воспалённого ума скульптора. Сейчас, в свете редких фонарей и неоновых вывесок, он приобрёл пугающий вид и напомнил мне группу слипшихся воедино человеческих тел. Я передёрнула плечами и отхлебнула из чашки, слегка ошпарив язык ещё не остывшим чаем.       Звякнул колокольчик на входной двери, и послышались быстрые шаги. Я подняла глаза — он стремительно подошёл к моему столику, склонился и ненавязчиво коснулся губами правой щеки, слегка царапнув отросшей щетиной. Пахнуло мокрой одеждой и вечерним холодом. Кьют снял серое двубортное пальто, перекинул его через спинку деревянного стула, сел напротив и оттянул ворот рубашки, выжидающе уставившись на меня.       — Прости за опоздание. По пятницам на въезде всегда сумасшедшие пробки, — немного помедлив, протараторил он и откинулся назад, поймав мой вопрошающий взгляд. — Давно ждёшь?       — Минут двадцать. Специально ушла с работы пораньше.       — Что же, оно и к лучшему… — Кьют озабоченно почесал в затылке. — Тебе на пользу иногда вылезать из подземелья.       — Не беспокойся обо мне.       — Знаешь, в последний раз мы как-то неправильно разошлись…       — Нам не привыкать, — еле удерживаясь от колкостей, ответила я.       Кьют нервно вздохнул и начал ковырять пальцами край лакированной столешницы.       — Лис, всё однажды наладится. — Он принялся рассеянно потирать подбородок. — Ты же сама всё видела — я по уши в работе!       — Прекрати, не надо ничего объяснять. — Я замотала головой и сделала глоток. — Спросишь, зачем я тогда пришла? — Кьют неопределённо улыбнулся. — Всё как всегда: хотела убедиться, что ты не умер.       — За эти две недели я много думал… Я просто хочу, чтобы всё было как раньше. — Он склонился вперёд, потянувшись к моим рукам, но я отпрянула. — Помнишь, как у тебя был только я, а у меня — только ты?       — Помню только твою причёску дурацкую, — пробубнила я. Меньше всего на свете мне хотелось попасться на очередную уловку.       Кьют молчал с минуту.       — Ты не говорила с отцом? — наконец заговорил он.       — Нет. Ты же знаешь: для меня это закрытая тема.       — Ты обещала, что поговоришь с ним… — удивлённо произнёс он, понизив голос, а потом отрицательно мотнул головой направившемуся в нашу сторону официанту.       — Ты тоже многое обещал, — твёрдо ответила я, стараясь не смотреть в глаза.       — Как же мне хочется, чтобы мы снова стали детьми, — с горечью и упрёком сказал Кьют.       — Бессмысленно сидеть и вспоминать прошлое. — Я увлечённо рассматривала отражения настенных светильников на поверхности чая.       Я прекрасно помнила времена, о которых говорил Кьют. Мы были ещё детьми, когда для нас мир замкнулся друг на друге. Я обожала его стремление показаться независимым и смелым наперекор родителям, вечно всклокоченные волосы и неравнодушие к точным наукам при полном отсутствии любого таланта в этой области, а он спасал меня от перманентного ощущения покинутости, терпеливо наблюдал, как я брожу между книжных полок в библиотеке, а по выходным показывал новое незнакомое место в нашем крохотном городе, который я наивно считала изученным вдоль и поперёк.       Местом встреч и расставаний в нём стала площадь Кода со странным монументом в центре — сценой, куда мы выходили на поклон после очередного дня, проведённого вместе, чтобы попрощаться со зрительным залом и разойтись в разные стороны. Наш спектакль затянулся и перерос в невыносимую череду повторяющихся действий, в порочный круг, из которого я тщетно пыталась вырваться уже несколько лет, мечтая спрятаться за плотный занавес. И сейчас Кьют — повзрослевший, оформившийся мужчина в строгом костюме и с озабоченностью в глазах — снова сидел передо мной, стараясь затянуть в новый виток и без того известного сюжета.       Мы не подходили друг другу, как вода и масло, но всё равно пытались сосуществовать в одной ёмкости. В детстве нас это забавляло, и на любую силу мы старались оказать противодействие, не понимая, что в будущем это будет разрушать нас обоих. Кьют ненавидел мою работу и в порыве ссор называл музейной тыловой крысой, а я не переносила его стремления улететь отсюда подальше первым же рейсом. Он мог пропасть на две недели, потом объявиться под моими окнами как ни в чем не бывало, а я посылала ему в спину проклятия, о которых после примирения сокрушительно жалела.       Прошло почти девять лет, но так и не смогла понять, кем мы приходимся друг другу. Наверное, это сам Кьют приучил к тому, что в жизни нужно избавляться от ярлыков, но иногда эта мысль всплывала в моём сознании и долго удерживалась на поверхности, пока я не прилагала все силы, чтобы вернуть её обратно на дно. Я чувствовала почти физическую усталость от утратившей всякий посыл пьесы с антрактами длительностью от двух дней до трёх месяцев, актеры которой, много лет играя на износ, уже хотели уйти в бессрочный отпуск. Но Кьют держал меня, как алкоголика держит его пагубное пристрастие.       — Выходи за меня. — Услышав это, я наконец оторвала взгляд от чашки.       — Идиот, — пробормотала, постукивая ногтями по белому фарфору.       — Лис, нас всегда будет бросать из крайности в крайность. Такова жизнь! Но я всегда буду желать в конце всех этих крайностей вернуться к тебе.       — И что прикажешь делать мне, пока тебя бросает? — Я чувствовала, как в груди собирается тугой ком раздражения и боли.       — Мы… как-нибудь с этим справимся. — Кьют потупил взгляд, и в его глазах забрезжило то ненавидимое мною выражение — он понимал, что по собственной глупости зашёл в тупик, но бился в попытках найти выход. — Если хочешь, твой отец может уехать с нами…       — Справимся? Две недели назад я хотела задушить тебя, пока ты спал.       Выдерживать его растерянный вид было невыносимо. Я по-прежнему любила Кьюта, как и восемь лет назад. Швырнув на стол помятую купюру, схватила со спинки стула слишком тонкую для такой погоды куртку и стремительно направилась к дверям, чтобы уйти из кафе как можно быстрее. Зачем, зачем я пришла сюда? На что рассчитывала?       Кьют схватил меня за руку, но я вырвалась. Он бросился следом и преградил путь.       — Да постой же ты! — слегка тряхнул меня за плечи, пытаясь привести в себя, но каждый раз, когда я смотрела в его лицо, ускользала из сиюсекундного мира в искажённую реальность, пьяную от своих чувств к нему. — Позволь хотя бы довезти тебя до дома. На улице ливень.       Из моих глаз брызнули слезы — снова не смогла разорвать порочный круг. Хотелось, чтобы Кьют ничего не говорил и обнял меня, но я знала, что это обернётся очередным отсроченным ударом.       — Накинь моё пальто, — сказал он и с головой укрыл меня серым драпом, приобняв за плечи. Мы спешно направились к парковке. — Здесь всё было занято. Я нашёл место только за углом.       Дойдя до машины, Кьют открыл передо мной дверь, и я поспешила скрыться в салоне от пронизывающего ветра и ледяного дождя. Мой спутник сел за руль, но даже не думал заводить мотор. Он сверлил взглядом, дожидаясь, когда окончательно приду в себя. Я передала ему промокшее насквозь пальто, и он взял меня за руку. Поняла, что снова попалась на крючок. Тело обмякло. Кьют притянул меня к себе и крепко обнял.       Его тепло убаюкивало, а кожа, несмотря на аромат какого-то древесного парфюма, всё равно источала до боли знакомый и обезоруживающий запах, возвращая в детство, ещё больше опьяняя мой разум и, будто сильное обезболивающее, стирая из памяти всё гнусное и неприятное, что происходило в нашем с ним мирке. В голове пронеслось: может быть, лучше всё же оставить это в своей памяти? Мужчина набрал в грудь воздуха, чтобы в очередной раз произнести что-то важное, но крик, донёсшийся с улицы, оборвал его на полуслове. Мы вздрогнули и отстранились друг от друга.       Кьют нахмурился, вслушиваясь в шум дождя и не сводя с меня глаз. Снова крик. Голос не то звал на помощь, не то ругался с таким остервенением, что меня пробрала и без того гуляющая по телу дрожь. Испещрённое струйками воды лобовое стекло почти наглухо закрывало обзор на улицу. Внезапно к крику присоединился ещё один голос, который, кажется, взывал ещё громче.       Выскочив в дождь, который, к счастью, начинал стихать, Кьют прошёл вдоль улицы к источнику шума, то и дело настороженно посматривая по сторонам, и свернул за угол многоэтажки. Я ждала пару секунд, глядя на улицу через щёлку приоткрытого окна, как вдруг очередной вопль заставил меня подпрыгнуть на сидении. Выйдя из машины, я побежала следом и свернула в тёмный двор. Около одного из подъездов в свете единственной тусклой лампочки сцепилось несколько человек.       — Я тебе это с рук не спущу, пидорас! — Снова этот пронзительный, уже слегка охрипший голос раздался из самого эпицентра. — За каждое слово ответишь!       — Угомоните её! — присоединился второй голос. — Мати, чёрт тебя дери! Спустись уже и сделай что-нибудь с этой идиоткой!       — Тащите её сюда! — Третий голос донёсся откуда-то сверху. Я запрокинула голову и всмотрелась в одно из светящихся окон на седьмом или шестом этаже, откуда торчала кучерявая голова парнишки лет восемнадцати. — Идиоты, вас же там двое!       Я с опаской подошла ближе и наконец увидела Кьюта, который всеми силами старался оттащить девчонку в красной олимпийке, застёгнутой по самое горло на молнию, от крепкого парня с татуированными руками. Девчонка со звериным отчаянием вцепилась в его волосы. Четвёртый — худощавый тип в костюме со спортивной символикой — предпринимал тщетные попытки вклиниться между озверевшими от злости противниками. Но, по всей видимости, страх сломанной челюсти преобладал над желанием закончить битву.       — Идиотка! Психопатка! — рычал громила. — Только попробуй запудрить ей мозги этой хернёй про красную нить!       — Мудак! — завизжала девчонка. — Жаль, что до тебя пока не добрались! Ну ничего, у тебя ещё всё впереди! Да пустите же меня, мать вашу! А ты вообще кто такой?!       — Отцепись! — взревел её противник.       Я понимала, что жажда справедливости не приведёт Кьюта ни к чему хорошему, но не решалась подойти ближе, ошарашенно наблюдая за происходящим с расстояния пяти метров. Внезапно дверь подъезда распахнулась, и оттуда показался кучерявый парнишка, который ещё недавно высовывался из окна.       Он бесстрашно прошёл мимо дерущихся и решительным движением оттащил кричащую нечеловеческим голосом девушку в сторону двери, едва не попав под горячую руку. Кьют, запыхавшись, недоумевал:       — Что тут происходит? Эй ты, а ну отпусти её!       — Это сестра моя, — буркнул напоследок незнакомец, уверенно сжимающий брыкающуюся бестию, будто спасал кого-то от её гнева уже в сотый раз.       — Появишься в радиусе километра от моего дома ещё раз — я тебе череп проломлю! — Голос девушки, которая в руках брата уже почти не сопротивлялась, окончательно сорвался. Она схватилась за дверной косяк, чтобы успеть закончить гневную речь. — Мудаки! Мрази! — выкрикивала она на одном дыхании. — Надеюсь, однажды и вы всё забудете! Я в этот день праздник закачу! Безмозглые насекомые!       Девушка втянула носом воздух и с силой харкнула в сторону места, где только что разыгрывалась драка. Дверь подъезда с шумом захлопнулась, но какое-то время из-за неё ещё доносились стихающие угрозы и ругательства, которых я до того момента никогда не слышала.       Все присутствующие переглянулись, и я наконец без опасений подошла ближе. Кьют обернулся ко мне, и я ахнула при виде струйки крови на его лице.       — Господи, — только и пробормотала.       — Что за чертовщина у вас тут произошла? — Кьют почти отдышался. Он одёрнул задравшуюся рубашку и поправил перекрученные манжеты, не обращая внимания на стекающую по подбородку кровь и продолжая добиваться от подозрительных типов хоть какого-то ответа.       — Шёл бы ты отсюда, герой. — Татуированный слабо ухмыльнулся, а я только теперь обратила внимание на его расцарапанные предплечья и разбитую бровь. — Чокнутая девка получила по заслугам. — Бугай поправил куртку и начал шарить по карманам — видимо, в поисках сигареты.       — Да идите вы к дьяволу… — бормотал Кьют, сплевывая кровь. — Уходим отсюда. Не город, а сумасшедший дом. — Он взял меня под локоть и настойчиво направил обратно, к машине.       — Что здесь случилось? — Я похлопала по карманам джинсов и достала носовой платок. — У тебя рубашка испачкана кровью…       — Я схожу с ума от этой клоаки, вот что. — Кьют небрежно протёр шею и подбородок. Его лицо исказила гримаса предельного раздражения и усталости. — Сколько раз я говорил тебе, что в этом городе ловить нечего. Но однажды ты уедешь со мной, богом клянусь. По улице не пройдёшь спокойно — обязательно попадёшь в какую-нибудь передрягу.       — Да, это точно… — машинально подтвердила я.       Голос Кьюта словно доносился из-за толстой стены. Я чувствовала дрожь, но уже не от холода: всё внутри меня сотрясалось от услышанного несколькими минутами назад, будто кто-то с точностью произнёс слова, сказанные когда-то мной. Перед глазами возникли воспоминания восьмилетней давности, но уже обездвиженные и безжизненные, как покинутые театральные декорации.       В машине я снова закуталась в отсыревшее пальто и попросила как можно быстрее отвезти меня домой. Кьют нервно постукивал пальцами по рулю и всматривался в окутанную ночной тьмой улицу.       — Может, всё же останешься сегодня у меня? — после долгой паузы спросил он, стараясь придать своему голосу больше непринужденности и поглядывая в зеркало заднего вида.       Я молча наблюдала за проносящимися за окном очертаниями лип, ощущая сильнейшую моральную усталость и желание остаться в полном одиночестве. Не отворачиваясь от окна из страха быть пойманной на очередную уловку, протестующе мотнула головой.       Дома по старой памяти тихонько прошмыгнула в свою комнату. Из-за стены доносилось бормотание радио, но это не означало, что отец ещё не спит: иногда он мог вовсе не выключить его и радио работало ночь напролёт. Я подошла к окну: Кьют решил не стоять около моего подъезда, как он любил делать раньше; и его машина беззвучно скрылась за поворотом. Я с облегчением вздохнула, села в кресло и наконец позволила вопросу, который пробивался сквозь выстроенную мною воображаемую стену, сломать все преграды и так некстати под ночь напасть на мой усталый разум.       «Красная нить… всё забудете…» — эти слова оглушительным эхом отдавались в ушах. Я задумчиво кусала ногти и не могла найти удобное положение, в котором колючее инородное тело, поселившееся много лет назад у меня в груди, не стало бы напоминать о себе прерывистыми болезненными уколами.       Что же она имела в виду? И почему не могу перестать думать об этом?       Резким движением я поднялась с кресла и прошла к старому, как и всё в моей комнате, книжному шкафу. Я так и не разобрала самую верхнюю полку, и на ней огромной пыльной грудой было свалено всё, что однажды посчитала пережитком прошлого: не впечатлившие меня книги, несколько словарей, пластинки с классической музыкой, пара наших с Кьютом совместных снимков, которые в порыве ненависти после очередной ссоры так по-детски хотела уничтожить, и два изрядно потрёпанных фотоальбома. Один из них я осторожно взяла в руки, потревожив толстый слой пыли и уронив на пол засохшую веточку, вложенную между страниц.       — Эн… — надеясь, что она вот-вот откликнется, прошептала, скользя указательным пальцем по гладкой поверхности фотографии и пытаясь среди множества лиц отыскать то самое. Его я запомнила смеющимся, злым, обиженным, задумчивым, но совершенно не таким, каким оно предстало в день нашей последней встречи восемь лет назад.       На её лице — наигранное удивление с едва уловимой улыбкой, брови лезут на затылок, а руки сжимают хлипкий флажок, какие раздают прямо посреди центральной площади на ярмарках в честь Праздника города. Увлечённая торжеством толпа вот-вот собьёт её с ног.       Где она сейчас? Что произошло с ней тогда в саду Терна, и смогу ли я когда-нибудь это узнать?       Я безуспешно пыталась сглотнуть подступивший к горлу сгусток. Захлопнув альбом, почувствовала, что иголка, которая застряла между рёбер, как никогда больно уколола меня в какой-то внутренний орган. Вещи, извлечённые с полки воспоминаний, тут же полетели обратно и шумно рухнули на пыльную поверхность, хором выругавшись на меня за то, что стала ворошить прошлое. Дверцы шкафа плотно захлопнулись, но это не помешало давним страхам и опасениям: они уже начали медленный воспалительный процесс внутри меня, словно не зажившая до конца язва.