В чаще тихой

      Высокомерный, задерганный трудоголик с обсессивно-компульсивным расстройством. Утром на планерке — вечером в крафтовом баре с такими же задерганными занудами в лаковых оксфордах. Думаю, если бы Гело стал человеком, принял бы именно такой облик.       Суетливая столица, привлекающая молодежь со всей страны и манящая обманчивыми перспективами, всегда казалась мне чужой после моего замшелого, но понятного болота, хотя от него до Гело — всего пара часов езды.       Я до последнего игнорировала мысль о том, что рано или поздно нам придется познакомиться и стать если не друзьями, то приятелями с монструозным мегаполисом, который в два счета проглотил Кьюта и лишь изредка выплевывал назад, никак не успевая полностью переварить.       С тех пор как мы выпорхнули из школьных стен и разлетелись по университетам, мы виделись от силы раз в месяц. Чаще всего Кьют сам навещал меня в Медио, но в преддверии сессий и лабораторных порой не мог даже ответить на звонок. Иногда так и тянуло устроить сцену, но потом я вспоминала, что сама отказалась оставлять свою привычную жизнь и папу с его нестабильным здоровьем и микроскопическим кругом общения.       На втором курсе, за неделю до двадцатилетия Кьюта, я решила дать нашим отношениям с Гело еще один шанс, совершить несвойственный для меня поступок и позволить экспромту управлять мной хотя бы один день. Не зря же говорят, что лучшее в жизни случается неожиданно.       Монорельс с яркой подсветкой ловко маневрировал между стеклянными высотками, все плотнее обступающими со всех сторон и уже зажигающимися тут и там ночным неоном. Приятное волнение, подобно сверкающим экранам, то вспыхивало, то затихало где-то в животе.       «Театр Абсалона», — объявил механический голос. Я подхватила сумку с нехитрым набором вещей, пакет, в котором звякали друг о друга бутылка брюта и жестянка с сувенирными конфетами и похрустывала пластиковая упаковка с клубникой, и спешно направилась к раздвижным дверям.       «Жаль, не взяла воронью маску. Было бы забавно появиться на пороге в таком виде, — мурлыкал внутренний голос. — Он, конечно, отчитает меня, что не предупредила. «У меня тут не убрано, бла-бла-бла…» Да плевать».       Оказавшись в сумрачном и будто неживом холле здания, переоборудованного из бывшего заводского цеха, я увидела в большом настенном зеркале свой блестящий от радости и напряжения взгляд. Осыпавшаяся после сна на подлокотнике тушь придавала ему легкого безумия.       Просторный лифт мягко и бесшумно вознес меня на четвертый этаж. Я три раза коротко нажала на дверной звонок и закрыла глазок ладонью. Кьют как-то говорил, что три раза звонит чудаковатый курьер из японской забегаловки, где он заказывает еду. Вот забавно выйдет, когда на пороге будет ждать вовсе не удон с уткой! По ту сторону двери послышались шаркающие шаги.       — Кто это? — донесся глухой голос Кьюта. Я с трудом сдержала коварный смешок.       Замок неуверенно заскрежетал, я сделала торжественный шаг назад, нацепила самую идиотскую улыбку и раскинула руки в стороны. Кьют растерянно заморгал и как-то бессильно прошептал:       — Лис?       — А ты кого ждал? — Я подпрыгнула и повисла у него на шее, в порыве радости огрев пакетом по спине. — Марию Магдалину?       — Черт… — Кьют на автопилоте обнял меня в ответ, но его движения почему-то были механическими.       — Я подумала, чего ждать неделю? — трещала я, отпуская его наконец из своих цепких рук. — Я тебе совсем не помешаю и даже могу разобрать твой кавардак, пока ты занят лабами. По глазам вижу: хочешь спросить, как же универ? А я взяла задания на неделю по всем предметам! — Я помахала туго набитой сумкой и ворвалась внутрь. — Даже по изотопной геологии.       Я уверенно прошагала через прихожую, совершенно не замечая смятения, которое плотной маской застыло на лице Кьюта.       — Ну, не так уж страшно, — улыбнулась я, осматривая бардак, который он так и не устранил с самого переезда, и поставила сумку с одеждой на пуф.       Возле раздвижного шкафа все еще валялись детали стеллажа, который мы тщетно пытались собрать во время моего последнего и единственного визита, а декоративные панно для гостиной по-прежнему были упакованы в крафт-бумагу. Думаю, все эти украшательства были нужны больше мне, чем Кьюту.       Он гордо отказался от излишеств и квартиры в двух шагах от университета, которую предлагали ему родители. И, надо сказать, этот строгий и местами холодный лофт полностью отражал его характер. По соседству обитал только офисный планктон, работающий от звонка до звонка и не особо подающий признаки жизни до глубокого вечера. Поэтому единственным посторонним шумом в «гнездышке» из стекла и бетона был только доносящийся с улицы скрежет монорельса.       Я по-хозяйски направилась в кухню, не обращая внимания на Кьюта, который шел следом и что-то бормотал, пытаясь остановить меня. Мне казалось, он просто дурачится. И только в кухне, когда я поставила пакет на пол и увидела сидящую на барном стуле девушку, время стало идти как-то иначе.       Сейчас кажется, что это длилось вечность, но все, наверное, заняло не больше десяти секунд. На востроносой незнакомке был только длинный, будто снятый с чужого плеча, синий блейзер, который она смущенно натянула на худенькие голые коленки, испуганно и вопросительно посмотрев на Кьюта, замершего за моей спиной. Нервно сдувая с заплаканных щечек короткие рыжие пряди, она, должно быть, ждала, что сейчас в ее голову полетит что-то тяжелое и твердое.       Слетевшие шестерни в моей голове с усилием прокручивались, не попадая в пазы, и напряженно скрипели, изо всех сил стараясь принять нужное положение. Щелк!..       Огромный воображаемый кулак со всей силы вмазал мне под дых. Удар был таким сильным, что изображение перед глазами дало трещину, разделив реальность на две неравные части. Я зажмурилась на секунду, понадеявшись на галлюцинации, и снова взглянула на полуголую девушку, но из-за зияющего надлома, который ширился и рос перед глазами, владела только периферийным зрением.       Я облокотилась о деревянную столешницу, чтобы не упасть. Кажется, Кьют говорил что-то, потому что помню, как он хватал меня за руки. Но я ничего не слышала — в ушах звенело так, будто я только что слушала хеви-метал.       Где-то в отдаленном конце сознания я уже все понимала. На его поверхности же крутился и мельтешил какой-то бред. «Почему ваза на барной стойке опять завалена не пойми чем? Я же привезла ее, чтобы складывать фрукты, а не зарядку от телефона и глазные капли. Может, ее лучше кому-то отдать? Этот интерьер требует чего-то минималистичного, а не выпендрежа в стиле французского кантри…»       Когда я проморгалась и мозг справился с перезагрузкой, зрение прояснилось, а трещина стала затягиваться. Я стремительно направилась к выходу и пустилась вниз по лестнице, стараясь бежать как можно быстрее, чтобы тяжелое осознание не догнало и не набросилось на меня разъяренным стаффордширским терьером.       — Нет. Нет. Нет. Мне все это снится, — шептала я. — Выныривай, Лис, быстрее просыпайся, как когда тебе снится, что ты летишь с небоскреба…       Но у меня ничего не получалось.       Мчась сломя голову к монорельсу, не замечая светофоров и сбивая прохожих с ног, я пыталась хоть как-то собрать в уме разбитую вдребезги хрустальную вазу, в которую превратилась моя жизнь всего за несколько секунд. Только запрыгнув в отъезжающий поезд, я почувствовала, что в кармане, разрываясь в истерике, трезвонит телефон.       В паре остановок от вокзала я вспомнила, что в спешке бросила свои пожитки в квартире Кьюта. В сумке осталась моя толстовка, кружевное белье, заботливо подобранное, чтобы порадовать того, кого все это время, похоже, радовала другая, запасные джинсы, учебники и толстая папка с лекциями.       Хоть в чем-то в тот вечер судьба мне благоволила: ближайший поезд в Медио отходил с пригородного вокзала всего через полчаса. Устроившись у окна и уставившись на серое небо, опутанное проводами электропередач, я почувствовала, как ноющая резь, исходящая из сердца, начала усиливаться. Как если бы мне вырвали зуб, а лидокаин перестал действовать лишь теперь.       — Девушка, с вами все в порядке? — донесся откуда-то извне обеспокоенный женский голос.       Я молча кивнула, только сейчас заметив, что от слез и соплей вымокла почти по пояс.       Чувствуя бессилие и почему-то стыд, я взяла телефон, смахнула уведомление о восемнадцати пропущенных, зашла в телефонную книжку и занесла дрожащий палец над именем на букву «А». Мне было необходимо ухватиться за спасительную руку помощи, даже если это сделает меня уязвимой и жалкой. Спустя несколько томительных гудков в трубке раздался почти родной голос:       — Алло?       — Айну, привет… — сипло ответила я и прокашлялась. — Привет.       — Лис? Не ожидала… — Голос Айну стал заметно тише.       — Как ты? — спросила я.       — Все хорошо, — вздохнула она. — Знаешь, никогда в жизни столько не писала. — В трубке послышался шелест бумаги. — У меня сейчас курсовая по микробиологии. — Айну ненадолго замолчала. — Ну а ты как? Как Кьют?       Его имя, прозвучавшее в трубке, огромным мебельным степлером пробило сердце.       — Ничего, — успешно сдержав волну эмоций и сглотнув, сказала я. — Просто хотела... — Чертовы слезы брызнули из глаз. — Просто хотела услышать… тво… твой голос…       — Лис, ты чего? Ты что, плачешь?       — Да так. Проблемы на учебе. — Я глубоко вдохнула и прислонилась виском к ледяному стеклу. — Когда ты будешь в Медио?       — Хочешь встретиться?       — Ага… — промычала я, шумно втянув сопли.       — Думаю, месяца через два. Как раз с родителями надо повидаться.       — Знаешь, Айну… Мне не хватает тебя…       — Ой. — Ее голос прервали возня и шорохи. — Лис, научрук на второй линии. Давай я перезвоню?       Не успела я убрать трубку от лица, как звонок прервали на том конце провода.       Смутно помню, как я добралась до дома. Звенящие волны, напоминающие озноб, то сгущаясь, то слегка отпуская, накрывали снова и снова и заставляли иногда останавливаться у столба или скамейки и переводить дух.       Ночью я не сомкнула глаз, а под утро, когда через шторы начали ползти безжизненные и не предвещающие ничего хорошего блеклые лучи, раздался звонок в дверь.       Папа тут же выскочил из своей комнаты, словно все это время стоял на низком старте. Впрочем, как всегда. Усердно протирая кулаками глаза и надевая очки, он смотрел, как я заглядываю в дверной глазок и делаю неуверенный шаг назад.       Кьют ходил по лестничной клетке из стороны в сторону, иногда приваливаясь к двери лбом. Когда он понял, что ему не откроют, Кьют начал остервенело барабанить по ней кулаком.       — Лис, что там такое? — испуганно пролепетал папа, а я подумала — уж точно «что», а не «кто».       — Иди спать, пяти еще нет, — махнула рукой я. — Это ко мне.       Я понимала, что если не открою, дверь слетит с петель, а у папы, возможно, случится приступ.       — Ты чего тут устроил? — заверещала соседка, выскочившая на лестницу, а ее овчарка охотно поддержала претензии громким лаем. — Пятый час на дворе! Я полицию вызову!       Кьют что-то глухо пробубнил, и соседка нехотя скрылась.       — Иди спать, говорю, — повторила я, но папа, разумеется, меня не послушал и осел на плетеный стул, испуганно вытянув шею. Я поняла, что если не выйду, мы точно останемся без двери, и повернула ручку.       Лицо Кьюта было покрыто багровыми пятнами и испариной. Выглядел он так, будто бежал из Гело на своих двоих. Нервно сжимая пальцы в кулаки, он переминался с ноги на ногу в поисках подходящих слов.       Если можно чувствовать ничего, то именно это со мной происходило на протяжении той минуты, что мы простояли друг напротив друга в полной тишине. Когда Кьют все же лихорадочно выдохнул и уставился на меня, то, что прежде было теплым океаном и умудрялось уместиться у меня в груди, сжалось, исказилось и стало сокращаться до грязного, зловонного болота. И как бы мне сейчас ни хотелось вцепиться в лицо предателя, обманутый ребенок во мне ждал хоть каких-то объяснений, которые остановят гниение и распад, медленно заполняющие душу.       Кьют подошел ближе. Протянул руку, но тут же неуверенно одернул, будто испугался, что я ударю его током.       — Не успел на последний поезд, — все еще тяжело дыша, сообщил он. — Машина в сервисе. Стартер полетел…       Мои ноги непроизвольно согнулись в коленях, и я сползла по стене вниз. «Скажи, что мне все померещилось. Ведь если не на тебя, я уже не знаю, на кого я смогу положиться».       — Давно это началось? — в надежде на то, что я ошибаюсь, спросила я.       — Ничего и не начиналось. — Кьют последовал моему примеру и опустился на лестницу.       — Расскажешь, что она зашла к тебе за справочником, случайно пролила на джинсы чай и любезно приняла предложение воспользоваться услугами прачечной?       Кьют закрыл лицо руками и сдавленно выдохнул.       — Она привязалась ко мне еще на первом курсе… — сокрушенно прошептал он.       — Привязалась… — передразнила я. — Ты что, тринадцатилетняя целка?       — Ты не понимаешь: она ненормальная. Ночевала под моей дверью. Не давала прохода.       — Чтобы освободить проход, пришлось ее трахнуть? — произнесла я с неожиданным даже для себя льдом в голосе.       Взгляд Кьюта налился слезами и устремился в пол.       — Нет, ты не понимаешь, как сложно отказать человеку, который грозится прыгнуть под поезд. Не понимаешь, каково это, когда манипулируют твоим одиночеством и слабостью, — бормотал Кьют, усердно складывая в несколько раз извлеченный из кармана платок. — Мне ведь тоже непросто. Ты тут, а я там. — Он взял долгую паузу, как перед прыжком в пропасть. — Ты могла поступить в Гело и уехать со мной. У них там программа на геологическом не хуже. Но ты предпочла…       — Я тебе сто раз сказала: я папу не брошу.       — И ты будешь сидеть с ним здесь до старости? — вспылил Кьют, сердито смахнув слезы.       — Думаю, тебя это больше не касается. — Я небрежно вытерла нос рукавом и попыталась встать, но Кьют спешно перехватил мою руку.       — Я битый час не мог ее выгнать. Мне что, охота у следователя на допросах торчать, когда меня укажут в предсмертной записке?       — Ну как укажут, звони, — прошипела я.       — Я сказал ей, чтобы она проваливала и больше не появлялась, а она уперлась, как баран. Лис, я хотел рассказать все тебе…       — Уходи. Меня стошнит от всей этой…       — Лис! — Он крепко сжал мое запястье, и мне пришлось замереть на месте, хотя от его прикосновений на коже оставались ожоги. — Посмотри на меня. — Я повиновалась, зная, что его взгляд — запрещенный прием. — Это было ошибкой. Меня просто втянули в этот… — Кьют обнял мое безразличное тело, горячо дыша в шею. — Мы слишком многого лишились, чтобы так просто потерять друг друга, — говорил он. «Так просто?» — возмущенно повторила я про себя. — Моя жизнь катилась под откос, когда умер Лейф… Я бы с радостью отправился за ним, но появилась ты. Ты знаешь, что спасла меня? А я? Я думал, я тоже… могу спасти тебя. Я не заменю тебе Эн и маму. Но я всегда буду рядом.       Я вырвалась из его объятий, гневно хватая ртом воздух, и вцепилась в дверную ручку, но какая-то сила не давала мне уйти. То, что сказал Кьют, непрекращающейся болью пульсировало в висках и не позволяло дать ему затрещину. И это, увы, было чистой правдой.       Кроме Кьюта в моей жизни, похоже, не осталось никого, с кем я могла бы разделить свои горести и радости. Даже Айну не нашла пяти минут на телефонный разговор. И детская наивность вкрадчиво шептала о том, что Кьют — мой товарищ по несчастью.       Я вспомнила выражение лица его матери, когда она просила не причинять ему боль. Вспомнила лицо Кьюта и его вздрагивающие плечи, когда он говорил о своем погибшем брате, и от шума крови в ушах мне захотелось заорать на весь дом.       Я рывком высвободила запястье, случайно царапнув руку Кьюта острой застежкой браслета, и бесшумно закрыла за собой дверь.       Вероятность того, что без него я сдохну, пугала больше, чем перспектива все проглотить. Даже захлопнув перед ним дверь, я от него не избавлюсь. Он останется со мной, как остаются фантомы умерших, обращаясь в полтергейстов или шум ветра на чердаке.       Об этом же я думала и спустя две недели, наблюдая, как струйки ледяного ноябрьского ливня стекают по лобовому стеклу, складываются в причудливые узоры и издевательски напоминают о том, что до весны еще мучительно много времени.       Мы битый час сидели в потрескивающей от напряжения тишине. Я не начинала разговор, потому что не чувствовала нужды. Кьют молчал, потому что не мог найти слов.       — Согрелась? — наконец подал голос он и нажал на кнопку подогрева после моего вялого кивка. — У меня кое-что есть для тебя. Знаю, ты его любишь…       Кьют потянулся к приборной панели и робко подал мне серебристую коробочку. Я молча приняла подарок из его рук, но не спешила тянуть за блестящую ленту, хотя догадывалась, что ждет внутри.       — Просто хотел сказать, что больше не поведусь на эти дешевые спектакли. Я все сказал ей. Если вскроет вены, это не моя проблема.       «И уж не моя тем более», — мысленно ответила я.       — Я приму любое твое решение. Ты можешь простить меня, а можешь вычеркнуть из своей жизни. Но знай, что я рядом, если тебе понадобится помощь. Да просто если захочется поговорить… Даже если ты скажешь, что больше не хочешь меня знать. Ты всегда будешь для меня особенным человеком.       Я спрятала коробочку в карман, стараясь не смотреть на страдальчески сгорбленные плечи Кьюта и почему-то ощущая патологическое чувство вины, и потянулась к ручке. Главное — уйти сейчас и не сдаться. Главное — не попасться.       — Подожди, — остановил меня Кьют и порывисто притянул к себе.       Его теплая кожа согревала щеку сквозь шершавую ткань парки и причудливо играла запахом тихого соснового леса. Запахом детства, запахом доверия и надежды на светлое будущее. Запахом теплого лета, в котором я хотела бы остаться.       Это лето только мое. В него по роковой ошибке вклинился кто-то чужой и все испортил.       — Малыш, прости меня, — шептал Кьют и с осторожностью проводил пальцами по волосам, будто укрощал опасное животное.       Таблетка анальгетика проглочена — рыбка попалась на крючок. Ласковые руки поглаживают рыбку по податливому телу. Рыбка обмякла.       Сбитая с толку, она думала: «Разве Судьба, играя человеческими жизнями, еще когда-нибудь сможет так изловчиться и поставить на моем пути кого-то, кто так же меня поймет и примет?»       Мы слеплены из разного теста, но начинка у нас одинаковая. Леди Меланхолия. Джентльмен Уныние. Неужели какая-то глупая оплошность способна перечеркнуть ниспосланное свыше? Наверное, так рассуждают только фанатики или просто конченые сумасшедшие.       Наконец найдя в себе силы и самообладание, я разорвала объятия, вышла под проливной дождь и направилась в сторону подъезда.       Дома я развернула подарок и удостоверилась, что внутри — подвеска с моим любимым, ясным, как осколок июльского неба, лазуритом, а я — конченая сумасшедшая.