В чаще тихой

      — Отключи звук.       Мои слова прозвучали как приказ, хотя ещё у входа я перешла на шёпот. Я приложила ключ-карту к считывателю и, когда цвет диода сменился с красного на зелёный, навалилась на тяжёлую металлическую дверь.       Так странно… Тот же песчаный запах, те же привычные двадцать градусов по Цельсию и мрак в конце «тоннеля». Те же лампы с вялыми датчиками движения, по очереди вспыхивающие и освещающие стройные вереницы одинаковых стеллажей. Но сегодня в это чинное и упорядоченное спокойствие вторглась капля хаоса. Вернее, сама его накликала.       Я слышала поскрипывающие шаги этого хаоса у себя за спиной, и тревогу стягивало патологическое возбуждение в солнечном сплетении.       В конце коридора посмотрела на циферблат, бликующий под неровным светом лампы. Без десяти девять. Администрация музея разбрелась по домам ещё два часа назад. Я обернулась напоследок, встретив безмятежно спокойный взгляд Герды, и выразительно поднесла указательный палец к губам.       В её зрачках царил уже знакомый штиль. Она не задавала вопросы. Потому что доверяла? Вряд ли. Но когда тебе не задают вопросы, ещё сильнее подмывает выдать ответы.       Ночь потихоньку захватывала основную экспозицию, когда я не дыша закрыла за нами дверь в служебное помещение. Солнце на три четверти провалилось за горизонт и, будто подстреленное кем-то из дробовика, забрызгало зал багровыми пятнами. Они отчаянно цеплялись за карнизы и стекали с верхних ярусов хрустальных люстр.       Я поманила единственную посетительницу за собой и двинулась на цыпочках ко входу в выставочный зал.       Витрина, водружённая на квадратный подиум в самом центре, была обнесена заградительной лентой. Лазеры, установленные на больших треногах по бокам от неё, нетерпеливо поблёскивали в ожидании своего звёздного часа.       Судя по стерильной тишине, музей сладко спал и думал, что мы — просто его бредовое видение. Единственным ориентиром в его чертогах из мрамора и стекла был звук собственного пульса.       Подойдя к подиуму, Герда обернулась, и немой вопрос, которого я так долго ждала, чуть было не сорвался с её губ. С трудом сдержав самодовольную улыбку, я достала из кармана телефон и снизила яркость дисплея до минимума.       «Я говорила про самый редкий в мире камень, помнишь?» — напечатала я и нажала «Отправить», кивнув Герде на её карман.       Поняв меня без слов, она послушно достала телефон, прочитала сообщение и кивнула. Я встала поодаль, не переставая украдкой разглядывать различимый даже в полумраке румянец на её щеках. Герда хотела узнать о багровом камешке на центральной витрине. Единственным же экспонатом, который захватил все мои мысли, была она.       «Это ваальдеит*. В мире всего два образца этого минерала. Сначала его нашли в составе метеорита, а затем он был обнаружен знаменитым геологом Аберном Ваальдом на месторождении аквамаринов в шахте «М-29». Это совсем рядом. Ваальд был выдающимся учёным, настоящим мастером своего дела. В честь него камень и получил своё название».       Пока я печатала, Герда пристально наблюдала за мной исподлобья.       «У него уникальная кристаллическая решётка. Ваальдеит по шкале Мооса** превосходит даже алмаз. Он не просто самый прочный из известных — он почти несокрушимый».       Печатая новую очередь научных фактов и высунув кончик языка от напряжения, я испытывала странное, давно забытое наслаждение. Оно осталось в том времени, когда я порхала из зала в зал, упиваясь рассказами о чудесах, спрятанных в недрах Земли.       «Ваальд рано умер, не успел закончить начатое. Его труды долгие годы были забыты, — со страстью рассказывала я. — В одной монографии я читала, что ваальдеит способен преобразовывать фотоны света в звук. То есть, если создать необходимые условия, возможно, получится буквально услышать, как звучит Вселенная, и узнать, о чём она помнит».       С невозмутимым выражением лица Герда читала мою тираду, а когда закончила, заблокировала телефон и, так ничего и не ответив, наградила продолжительным взглядом. Последний закатный багрянец вспыхнул в её зрачках, сделав похожей на дьяволицу. Герда двинулась в мою сторону, и чем ближе она подходила, тем сильнее мне хотелось шагнуть навстречу, но подошвы намертво приросли к мраморным плитам. Когда она остановилась на расстоянии полусогнутой руки, я окончательно потеряла бдительность и перестала прислушиваться к звукам спящего музея.       «Ты могла бы стать той, кто сделает это открытие», — ответила наконец Герда. Её серьёзное лицо погрузилось во мрак, а красные искорки в глазах потухли. Солнце утонуло за кривым горизонтом города.       Ума не приложу, сколько мы простояли друг напротив друга: несколько минут или пару часов. Я вспомнила о времени, только когда Герда снова поднесла телефон к лицу.       «Почему ты позвала меня именно сейчас?» — спросила она. Я боялась этого вопроса, но ждала. Хотела, но всеми силами оттягивала.       «Потому что сегодня особенный день, который я хочу помнить всю жизнь», — сказала мысленно.       «Выставка откроется послезавтра. Хотела, чтобы ты была первым посетителем», — написала я вместо этого.       «Всё в порядке? — Выразительные брови на детском личике заметно нахмурились. — У тебя снова были провалы в памяти?» — уточнила Герда.       Я вздрогнула и неуверенно помотала головой, будто кто-то загнал мне иглу под ноготь. Не хотелось даже думать о том, что могла что-то забыть. Как и беспокоиться, что этот момент тоже может быть навсегда потерян.       Вместо ответа я достала из кармана фонарик и кивком пригласила гостью подойти к витрине поближе. Альтернатива, конечно, сомнительная… Но вполне достойная, чтобы произвести впечатление.       Оценив обстановку за турникетами, где располагался пост охраны, я нажала на кнопку и направила зыбкий луч света в сторону ваальдеита.       Его рубленые грани вспыхнули всеми оттенками бордового и розового с сиреневыми переливами, освещая удивительным светом большой выставочный зал. Густые блики заиграли в хрустальных пронизях люстр и взглядах знаменитых учёных-минералогов, смотрящих на нас со старых чёрно-белых портретов на стенах.       Герде не удалось скрыть своего восхищения. Ещё утром я и помыслить не могла, что это будет так приятно. Её губы непроизвольно приоткрылись, когда она разглядывала такое же уникальное создание, как и она сама. А я не могла отвести взгляда от неё: нежно-розовый спектр очертил лицо, смешался с полярно противоположной зеленью глаз и впитался в пшенично-русые волосы.       Мои научные изыскания ещё только начинались, но мне не терпелось её разгадать. Сколько бы ни сравнивала её со всеми людьми, которых когда-либо знала, я натыкалась на уравнение со всеми неизвестными и продолжала разбивать себе лоб в попытках достучаться до истины.       Отчётливый шум со стороны центрального входа в момент развеял думы и показался громче извержения вулкана. От неожиданности я чуть не выронила фонарик и инстинктивно пригнулась, хватая рукав Герды, чтобы она сделала то же самое.       Внутренности скрутило в тугой канат, по которому, как по кабелю, бежали быстрые и колючие разряды адреналина. Наскоро прикинув лучший путь отступления, я поманила Герду за собой и, укрываясь за стеллажами, направилась к выходу.       Когда мы короткими перебежками мчались к двери в служебное помещение, скрипнула створка турникета. Мы юркнули в основной зал, минуя и огибая посеревшие с наступлением ночи россыпи самоцветов, и беззвучно скрылись за тяжёлой дверью.       Я и сама не заметила, как моя рука сжала ладонь Герды, увлекая всё глубже и дальше по коридорам хранилища. Полуживые лампочки на потолке вероломно мигали над нашими головами.       — Это Инан, наш сторож, — тараторила я на бегу, переходя с шёпота на хрип. — Он глух на одно ухо, но директор не увольняет его. Жалеет…       Не знаю, был ли скрип двери плодом моей фантазии, но рисковать было нельзя. Недолго думая, я устремилась в одно из отделений хранилища, толкнув вперёд свою подельницу, и застыла на месте. Герда замерла напротив. Она шумно хватала ртом воздух, но её вид был таким беззаботным и довольным, что я почувствовала себя трусливой пятиклассницей.       Огромное, неповоротливое тело музея, встревоженное нашей ночной шалостью, снова утихло. Свет погас, но перед глазами всё ещё сияло светлым пятном лицо Герды с расцветающей на нём ухмылкой.       Сейчас она находилась полностью в своей стихии — необузданной, безумной и взбалмошной. То, что оказалось для меня адреналиновым всплеском, для неё было всего лишь забавной игрой. Когда сбитое дыхание Герды, доносящееся из темноты, стало ровнее и тише, я услышала смех, перетекающий в сдавленный, хриплый хохот.       — Тш!       Я шагнула вперёд и уверенно закрыла ей рот ладонью. Лампа с секундным опозданием среагировала на мои движения, и жёлтые искусственные лучи снова осветили фарфоровое лицо напротив и заиграли в зелёных радужках глаз, которые я впервые видела так близко — в каких-то десяти сантиметрах от своих. Впервые ли?..       И тут я наконец поняла, что напоминал мне этот цвет и что так давно звало из недр моей памяти. Это произошло в мановение ока, но я почему-то почувствовала, что знала об этом всю жизнь.       Самые дорогие сердцу образцы папа хранил в небольшой шестигранной шкатулке из мутно-зелёного стекла. Ещё ребенком я любила совать нос в папину святая святых, украдкой перебирать удивительные и непохожие друг на друга камешки и придумывать каждому из них свою суперсилу. В шкатулке прятался и папин любимый аквамарин, и жемчужный опал, и необработанный розовый корунд, и светло-лимонный цитрин. Самоцветы заигрывали с моей детской фантазией, обещали рассказать множество загадочных историй, казались чем-то волшебным и внеземным…       Я смотрела в глаза Герды и отчётливо видела, как сквозь зелёное стекло искрятся грани сотен камней. Об одних я читала в толстых энциклопедиях с картинками, а о других, возможно, ничего не знаю до сих пор. Это сбивало с толку и в то же время подмешивало в адреналиновый коктейль дозу пьянящего эндорфина.       Пытаясь разгадать содержимое «шкатулки с сокровищами», я вдруг почувствовала, что воздух в хранилище становится холоднее. Готова поклясться, что он медленно приходил в движение и начинал колючими порывами осеннего ветра трепать волосы.       Я услышала шорох сухих липовых листьев, ползущих вдоль пустынных тротуаров, и пронзительный лай собак, и шестое чувство подсказало мне, что сейчас свет погаснет вновь. Горячий пот на спине стал ледяным, а сердце затрепыхалось с новой силой. Дурманящая зелень глаз задрожала, и я поняла, что Герда видит и чувствует то же самое.       И свет погас. По предплечью пробежал стремительный электрический импульс. Я испуганно убрала ладонь от лица Герды, отпрянув назад и случайно влетев спиной в стеллаж. Её грудь вздымалась пуще прежнего, как и моя. Нам давно пора было бы отдышаться, но дыхание только учащалось с каждой секундой.       Герда порывисто достала сигареты, вытряхнула одну из пачки и дёргаными движениями поднесла к губам. Но тут же убрала обратно, раньше меня вспомнив, что в здании музея запрещено курить.       Странные образы, будто вырвавшиеся из сна, ещё застилали взор и шелестели в затенённых углах, но становились всё тише и истлевали как догоревший клочок бумаги.       — Сюда, — опомнившись, шепнула я, и Герда направилась за мной в сторону выхода.       Всякое может померещиться, когда спишь по пять часов в сутки.       Папа, как обычно, нелепо делал вид, что не ждал меня под дверью с самого возвращения из мастерской. Выйдя в центр прихожей, он некоторое время наблюдал, как я расшнуровываю ботинки, и отрывал от рукава свитера несуществующие катышки.       Судя по повисшему в воздухе аромату, на кухне ждал полный до краёв кофейник и что-то сладкое с большим количеством миндаля и маслянистого штрейзеля.       Я не стала затягивать этот молчаливый спектакль и без слов прильнула к папиной груди. Шершавая от бесконечных работ с грубым гранитом ладонь осторожно поглаживала мои волосы и робко прижимала к крепкому жилистому плечу.       — Что тебе подарили? — тихо спросил папа, коснувшись губами моей макушки.       Я промычала что-то нечленораздельное, означающее подобие «Да так, неважно…».       — Ну… тебе ведь понравилось?       Я судорожно кивнула и зажмурилась. Россыпь драгоценных камней за зелёным стеклом так и застыла перед глазами, и мне никак не удавалось перестать думать о ней хотя бы на минуту.       Папа никогда не умел выражать свои чувства, а при виде чужих и вовсе впадал в ступор. «Наверное, — думала я раньше, — мама потому и ушла от него». Но почему-то именно сегодня я впервые позволила себе взглянуть в лицо своему страху и спросить саму себя: может, она не бросала нас? Может, она просто не может нас вспомнить?       Мне так хотелось сказать об этом папе. Так хотелось объяснить ему, что всё, возможно, совершенно не так, как он привык думать. Возможно, всё гораздо хуже. Но короткое и призрачное «сегодня» и так было на исходе, чтобы портить его рассуждениями о том, что уже вряд ли можно изменить.       Звонок. Письмо. Тайный знак. Да что угодно! Из года в год в этот день я мечтала получить от мамы хоть какую-то весть. Я молилась выдуманным богам, искала тайные смыслы там, где их не было, и верила, что на следующий год всё точно изменится. Отсчитывала секунды до полуночи, но из раза в раз суровая реальность проезжалась по мне как танк.       — …И в волшебном лесу жили самые что ни на есть волшебные звери. Особенно маленький лисёнок…       Цитируя строки моей любимой сказки, папа, наверное, надеялся убаюкать меня, как раньше. Он видел во мне маленькую раненую девочку, продолжая гладить по голове и тактично не замечая, как мои слёзы катятся по его плечу и впитываются в колючий свитер. Но он не понимал, что впервые за много лет я плачу совсем не из-за мамы.       — Лисёнок, — низко и бархатно звучал его голос. — С днём рождения.