В чаще тихой

      Все, кому хоть раз в жизни снился собственный двойник, знает, насколько тревожной может быть такая встреча, даже если двойник не настроен воинственно.       И у меня были такие сны. Но я никак не думала, что встречу двойника в реальности. Хотя и реальностью это сложно было назвать. Больше всё же сон: после самоубийства Юнаса я застряла между явью и кошмаром и уже даже не пыталась вырваться.       Да и двойник был не один в один — гораздо старше. Я видела себя спустя двадцать лет. И в груди разрасталась не столько тревога, сколько чадящая злость.       Уже почти неделю эта женщина, так похожая на меня, ходила по нашей квартире, варила по утрам кофе на нашей кухне и оставляла свои лаковые сапоги на полке для обуви. Будто специально метила территорию: бросала на комоде кожаную сумку и перчатки, заполняла собой пространство и делала вид, что незримо была здесь всё это время. Её запах, который, как я думала, мои рецепторы давно забыли, преследовал и не давал остаться в одиночестве ни на секунду. А третье место слева на парковке возле дома теперь занимала её машина.       Женщина была настолько похожа на меня, что я злилась и на себя. За то, что у меня такой же нос и такая же кожа, разве что без тонких морщинок возле рта и глаз. А ещё за такой же голос и фактуру волос. Мне не хотелось верить, что у нас столько общего. Совсем не хотелось принимать, что мы одной крови и плоти.       Первым вопросом к своему двойнику у адекватного человека будет «Откуда ты взялся?». Ну или «Какого чёрта происходит?». Я же ни о чём не спрашивала её, когда она из раза в раз заводила со мной глупый бытовой разговор. Даже позволяла ей горестно обнимать меня. От абсурда я теряла дар речи. Тело пока не понимало, что, кроме тактики «замри», есть ещё и «нападай».       Не помню, как я оказалась с ней в одной машине. Наверное, не было сил отпираться от настырных предложений провести вместе вечер «как мама с дочкой». Сил в принципе не было ни на что.       Хоть осень и наступила, город отказывался взять тайм-аут на время туманов. Огни встречных машин вырывались из густой серой пелены. Хрипящий голос в магнитоле напоминал о мерах предосторожности на дороге и худо-бедно разбавлял молчание. Такое неловкое и тяжёлое, что от него сводило зубы.       А похожая на меня женщина до скрипа сжимала руль, когда мы стояли на светофоре. Она пыталась сделать вид, что не происходит ничего особенного, но язык тела говорил об обратном.       Все эти дни никто из нас даже не предпринял попыток поговорить о том, где она была и что делала всё это время. Будто четырнадцать лет просто вычеркнули из жизни. Да и о чём нам стоило говорить?       Я думала, что у неё были веские причины для того, чтобы бросить меня. А в последние месяцы почти была уверена, что она забыла меня, стала жертвой вампира и, возможно, уже никогда не вспомнит. Эти мысли даже спасали меня, как это ни ужасно.       Но она прекрасно помнила и даже имела наглость снова появиться в моей жизни. Этого было достаточно, чтобы всего за один миг перестать надеяться и возненавидеть её всем сердцем.       — Сегодня у нас девичник, — нервно улыбаясь, приговаривала она, когда парковалась в тесном центральном переулке и поглядывала в зеркало заднего вида. — Только ты и я. Обещаю: мы отлично проведём время.       А я была словно в дурмане. Всё ещё не возражала. Вышла следом за ней и поднялась по ступенькам. Вошла в стеклянные двери ресторана.       Это же мама…       Джемпер из дорогой пряжи, украшения с рубинами, свежий маникюр, блестящие волосы. Кем она была и кем стала? Если честно, плевать. Было ясно одно: она не просто жила всё это время, но и ни в чём себе не отказывала. Этого ведь она хотела, когда уходила: жить в своё удовольствие. С нами у неё этого не вышло бы.       — Заказывай всё, что хочешь, — ласково промурлыкала она, когда мы сели за столик с табличкой «Зарезервировано».       Я оторвалась от внимательного изучения её внешности и поняла, что уже держу в руках меню в кожаной обложке, а официант ожидает моего ответа.       — Воды, пожалуйста.       — Ещё пять минут, будьте так любезны, — сказала ему женщина. А когда официант с вежливым кивком удалился, продолжила: — А в детстве ты бы весь раздел с десертами скупила, дай тебе волю, — и неубедительно рассмеялась. Неужели так смеюсь и я, когда психую?       А она не просто психовала. Она, похоже, боялась. Того, что не приму правил её игры, и того, что я повзрослела. Что могу повести себя непредсказуемо. Просто встать и уйти, например, когда подниму с пола остатки гордости и достоинства.       — Папа сказал, ты встречаешься с мальчиком. Может, как-нибудь познакомишь нас? Он ведь врач, да? Какая замечательная, благородная профессия! Я не сомневалась, что ты хорошо разбираешься в людях.       Хоть она и тараторила, как заведённая, ей было трудно выдерживать зрительный контакт. Когда поняла, что мне нечего ответить, сникла и стала теребить накрахмаленную белую салфетку.       «С мальчиком…» Я еле сдержалась, чтобы не фыркнуть. Похоже, эта женщина так и застряла во временах, когда я была в пятом классе.       — Ты стала геологом?       Снова робко коснулась взглядом. Похоже, она намеревалась жонглировать темами до тех пор, пока не вытащит из меня хоть слово.       «Ты что, серьёзно?»       — Да, — отрешённо отозвалась я.       Глупые и неуместные вопросы всё больше путали и уводили от темы, которую стоило бы обсудить в первую очередь.       — Я так тобой грожусь. Прости, папа почти всё рассказал мне… Но ты же расскажешь подробнее? Хочу знать о тебе всё! Даже мелочи.       — Какие? — мрачно переспросила я.       — Любые. Как ты училась? Какие были любимые предметы?       — Не помню, — невпопад ответила я, даже не поняв смысл вопроса.       У меня всё больше возникало ощущение, что надо мной издеваются.       «Может, рассказать тебе о том, как я ждала твоего возвращения? И как злилась на папу за то, что не удержал тебя? Как ты уничтожила мою самооценку? Или о том, как я искала спасения во всех, кто проявлял ко мне хоть какой-то интерес? Или, может, о том, что «мальчик» вытер об меня ноги, а я это проглотила? О том, как я вырвалась из этого порочного круга и встретила человека, который понял меня как никто другой? О том, что впервые в жизни я видела смерть человека, который вдобавок успел стать моим другом?..»       Я смотрела на неё молча так долго, что она, кажется, стала медленно сползать под стол.       — Может, хватит?       Женщина вздрогнула.       — Я знаю… — начала она, кивнула и закусила губу, впервые за весь вечер стерев с лица раздражающую заискивающую улыбку. — Я знаю, что… что бы я тебе сейчас ни сказала, ты не сможешь в полной мере понять моих действий…       — Каких действий? — нарочно переспросила я и откинулась на спинку.       — Ты же знаешь, что твой папа… болен. Ты… была ребёнком и не видела всего… ты не понимаешь, каково было…       — Сделали выбор? — вклинился официант.       — Принесите белого вина, — бросила она ему с таким выражением лица, что бедолага понял: сейчас лучше не лезть.       — Не понимаю? Я была с ним столько лет один на один, и… ты говоришь мне, что я не понимаю?       — Да нет, конечно, ты понимаешь… — окончательно запуталась она и скорбно спрятала лицо в ладонях.       Женщина не только сама ничего не понимала, но и до последнего пребывала в иллюзиях, что я буду лизать ей руки, как верная собака.       — Доберусь до дома сама.       Не надо было никуда ехать. Не надо было давать никаких шансов. Она абсолютно слепа.       Я с грохотом отодвинула тяжёлый стул, быстро направилась в сторону дверей и схватила висящую на вешалке парку, чтобы как можно быстрее скрыться от этого полного показных страданий взгляда.       Нет, нет, нет. Это было ошибкой. Мне совершенно нечего делать в компании этой женщины. Мы не похожи. Мы совершенно разные. Я никогда не стану такой, как она.       Приятная влага встретила меня, когда выскочила на улицу. Впервые за всю жизнь в Медио я была ей несказанно рада, потому что лицо пылало.       Я не понимала, куда иду, когда широкими шагами преодолевала квартал за кварталом. Мрачные фасады зданий, затаившихся в тумане, подмигивали огоньками окон, подсказывали путь, но я сосредоточенно таращилась в ползущую по асфальту дымку. Только когда дёрнула на себя тяжёлую металлическую дверь, поняла, куда несло меня подсознание.       Ранним вечером в «Цербере» ещё было безлюдно, но своего рода туман из сигаретного дыма уже заполонил весь цокольный этаж. «Как же меня раздражает эта вездесущая пелена: так хочется протереть глаза и наконец увидеть всё таким, какое оно есть».       Официант полировал дубовые столики в левой части зала под гнетущие звуки кантри, а со стороны барной стойки доносился звон посуды. Туда я и направилась.       Запрыгнув на высокий стул и увидев Миге, я скомандовала:       — Рому налей.       Бармен закинул полотенце на плечо и опёрся руками о стойку. Он оценивающе осмотрел меня и ухмыльнулся. Потом медленно, нарочито нехотя повернулся к полкам и достал бутылку и гранёный стакан.       — Лей, лей, — добавила я ему под руку.       Миге скривил и без того кривую, как молния, чёрную бровь.       — С этим сперва справься, дохлячка.       Он небрежно опустил передо мной стакан. Даже не попытавшись ничего парировать, я проглотила ром и судорожно выдохнула.       — Дерьмовый вечерок? — неожиданно поинтересовался Миге своим низким, медленным говором.       — Дерьмовая жизнь, — выдохнула я под нос, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. Больше от крепкого пойла, чем от жалости к себе.       И тут же мысленно одёрнула себя, потому что подумала о том, как сейчас чувствует себя Герда. Наверняка не лучше.       А я просто ушла, когда она попросила. Сбежала, как трусиха, чтобы не видеть всего этого кошмара и не чувствовать боли. Не смогла быть сильнее, чем она, в критический момент.       — То ли ещё будет, — снисходительно добавил Миге.       Он натирал бокалы с таким усердием, словно был занят делом государственной важности. И говорил как бы не со мной, а сам с собой. Но вынуждал ответить.       — Я не за дешёвой психотерапией пришла. — Призывно подвинула ему стакан.       — Враньё. Не только за ней, но и именно сюда. — Миге медленно наполнил стакан, сосредоточенно глядя на бутылку. — Сюда только за психотерапией и приходят.       — Так вы и познакомились, да?       Признаюсь, манера общаться так, будто говоришь сам с собой, мне понравилась, и я решила обернуть её в свою пользу.       — Чего?       — С Гердой, — добавила я, проглотила ром и поднесла к носу рукав.       Миге не отступал от своей привычной линии поведения: изобразил что-то многозначительное бровью, пока закупоривал бутылку, издал мрачный смешок, доставая из-под стойки ещё не отполированный до блеска бокал.       Что она нашла в этом томном бармене? Что в нём есть такого, что она распахнула ему душу и дала билет в свой захватывающий и бескрайний мир? И, главное, чего нет во мне? Почему я не могу подойти к ней столь же близко?       — Ты ошиблась. — Взгляд Миге рассредоточился.       — Как? — Ром окончательно развязывал мне язык, хотя особой болтливостью я никогда не славилась даже в подпитии. — Как это было?       — Я задержал её, — спокойно и буднично сказал Миге.       — А? — хмуро переспросила я, не поверив в то, что он поделился со мной чем-то личным.       — Задержал, когда мы накрыли «Ярость».       «Бред какой-то», — подумала я сперва, а потом вспомнила о его полицейском прошлом. Преступница и блюститель закона… Что может быть романтичнее? Сомнения уже давно не было в одном: как и говорил Юнас, она никого не могла оставить равнодушным. Даже тех, кто был совершенно из другого теста.       Потом я представила её в наручниках, оправдывающуюся перед этим хреновым графом Дракулой. Хотя нет. Герда не из тех, кто пресмыкается, даже под угрозой оказаться за решёткой.       А потом, наверное, она рассказала всё. И о вампирах, и о Юкке. И Миге понял, что они родственные души.       — Родственные души, — повторила я уже вслух. — Что за «Ярость»?       — А?       — Что за «Ярость»?       — Она не рассказывала? — хмыкнул Миге, и мне почему-то захотелось провалиться сквозь землю. А перед этим двинуть ему как следует. — Считай, что клуб по интересам, — добавил он спустя полминуты, будто долго подыскивал подходящую характеристику.       — И что ты чувствуешь к ней? — поспешила я поставить его в ступор в отместку.       Я вяло указала на стакан и посмотрела на Миге в упор. Внимательно изучила его хищное, опасное лицо, выверенные, медленные движения, хитро поднятые уголки губ. Если раньше я боялась даже смотреть на него, то теперь страх прошёл. Осталось только желание побыстрее раскрыть его карты.       — Заткнись и пей, — только и ответил он, выполнив мою просьбу.       — Что, сказать нечего? — Я катала янтарную жидкость по дну стакана и смотрела, как она переливается в гранёном стекле.       — Тебе — да.       — А я знала. Я знала…       — О чём это? — Миге тем временем отошёл в сторону, чтобы обслужить нового посетителя.       — Я тебя насквозь вижу. Вижу, как ты смотришь на неё. И я знаю, чего ты хочешь. Не думай… — Я запнулась, потому что язык стал тяжёлым. — Не думай, что у тебя получится.       — Надеюсь, высралась и полегчало, — совсем без злобы ответил Миге, наливая виски и подавая какому-то господину в офисном костюме.       — Ты мне не нравишься.       — А обязан?       — Совсем… — Я потёрла переносицу. — Нет. Нет. Совсем не нравишься.       — Ну всё. Пиздец.       — Только попробуй навредить ей, — добавила я и сама удивилась тому, насколько твёрдо и холодно прозвучали мои слова. — Я знаю, что ты хочешь с ней сделать. Только приблизься с ней, и, богом клянусь, я тебя уничтожу.       — Она моя подруга. Я не… такой.       Поток пьяных претензий и необоснованных обвинений наконец задел Миге, потому что я почувствовала боль в его голосе. Но услышала только первые два слова.       «Она моя. Она моя. Она моя», — эти слова вспыхивали и били по глазам, как ослепительная фара приближающегося локомотива. Я зажмурилась.       Сама не знаю, как так вышло, но желчный, горячий импульс ненависти заставил вскинуть руку, сжимающую стакан, и размозжить его о стойку вдребезги. Стекло разлетелось так далеко, что господин в костюме выругался и поспешно отсел за столик.       Даже не поинтересовавшись, не раскроила ли себе ладонь, повторила:       — Только посмей с ней это сделать. Я вижу, как ты смотришь на неё. Урод.       — Успокойся, пока я тебя не вывел, — угрожающе призвал Миге, подошёл и собрался было навести порядок.       Как только он склонился над стойкой, ворот его форменной футболки оказался у меня в кулаке. Я грубо дёрнула Миге на себя, заставляя наклониться ниже, и прошипела ему в лицо:       — Только попробуй.       — Ты от кого этих штучек набралась, дохлячка? — Миге больно схватил меня за руку и высвободился. — От Герды, что ли? Тебе не идёт. — Поправляя смятую футболку, он направился к выходу из-за барной стойки, но я избавила его от необходимости вытряхивать меня за дверь.       Бросив на столешницу несколько бумажек, шатаясь, вышла на улицу. Я не чувствовала удовлетворения или хотя бы временного успокоения ни от этого разговора, ни от выпитого. Стало только хуже.       С трудом поймав такси, упала на заднее сидение и привалилась виском к холодному запотевшему стеклу. Я достала телефон и, еле попадая по кнопкам, ввела в поисковой строке «Медио клуб ярость задержание», пока мысль сделать это благополучно не улетучилась.       «Полиция задержала 25 участников подпольного бойцовского клуба», «Ярость удалась: в ходе полицейского рейда накрыт подпольный бойцовский клуб», «Организаторы клуба «Ярость» заключены под стражу», — гласили старые заголовки мелких городских порталов.       Я сухо сглотнула и так долго листала пестрящие фотографиями статьи, пытаясь рассмотреть во всех подробностях самопальный ринг, обнесённый решёткой, что не заметила, как такси свернуло во двор.       Ко всему прочему, на подходах к дому, снова заприметила на парковке серебристую немецкую «лошадку»: мать уже вернулась домой, и меня ждал ещё один долгий и куда более выматывающий разговор.       Не успела войти в квартиру, сразу же попала в капкан из рук.       — Милая, прошу тебя, ну давай поговорим.       Я всегда думала, что дом с ней станет уютнее и теплее. Но теперь, когда видела её в этих стенах, испытывала отвращение. Лучше бы мы с папой так и оставались одни в нашем маленьком мире. Лучше бы я так и жила в заблуждениях, что мама стала жертвой. Эта версия была хоть и тяжёлой, но куда более сносной, чем реальность.       — Ос-ставь меня в покое, — вырываясь из капкана, заплетающимся языком выговорила я и сбросила ботинки. — Отвали. — Но только собралась захлопнуть дверь в комнату, как её проворно заблокировали.       — Лис, — лепетала похожая на меня женщина и, игнорируя просьбы, следовала за мной. — Послушай меня.       — Ты что, не поняла? — Я сняла свитер и собрала волосы пучок только с третьего раза. — Ты можешь говорить всё, что хочешь. Но мне абсолютно насрать, что ты там…       — Ты можешь дать мне хотя бы шанс?       — Шанс на что? — я спустила джинсы и потеряла равновесие. Схватилась за прикроватную тумбу. — Уйди. Оставь меня одну.       — Ты что, пьяна?       — Да. В сопли. Давай, научи меня, что пить плохо, мамашка недоделанная. — Я наконец расправилась с джинсами. — Ты, кажется, забыла это сделать, прежде чем свалить.       Избавиться от носков оказалось ещё сложнее. Чтобы снять их и не растянуться, я уселась на прямо пол.       — Прошу тебя, не говори так.       — Проваливай.       — Я не уйду, пока ты…       — Пока я что?! — Я рывком сняла майку и встала, хотя ноги держали меня с трудом. — Хочешь изображать мать? Давай. Иди до конца. Видишь, как я тебе доверяю.       — Лис, прекрати, — смущённо отвернулась она и растёрла слёзы по щекам своими изящными пальчиками в дорогих украшениях.       — Да нет, не прекращу. Мы же семья. Мы доверяем друг другу. Что отвернулась? Смотри, вот твоя дочурка. Ну?       Избавившись от белья и оставшись абсолютно голой, я схватила мать за плечи и попыталась развернуть к себе, но она судорожно всхлипнула и бросилась из комнаты.       Следуя в душ, я столкнулась с отцом. Он подслушивал наш разговор под дверью, но вмешаться, как всегда, не решался. Ошарашенный и смущённый моим видом, он поспешил отвернуться и ретироваться. У меня вообще складывалось ощущение, что все здесь, кроме меня, не хотят смотреть правде в лицо.       Смыв с себя туман и сигаретный дым, я закуталась в халат и надеялась, что хотя бы на сегодня от меня отвяжутся. Но наивно было так полагать. Папа уже ждал в комнате. Сиротливо сидел на краешке кровати и держал что-то в руке. Я была в предвкушении увлекательной беседы о важности семьи и всепрощении.       — Лис, послушай…       — Что, сказочку? Наслушалась уже. Уйди, я хочу спать.       Папа встал, прикрыл за мной дверь и тихим, неуверенным голосом, продолжил:       — Я знаю, что ты чувствуешь, но… я-то могу и её понять. Со мной всегда было сложно…       — А сейчас стало легко? — перебила я. — Хотите в семью поиграть? Успехов. Меня тут никто понять не хочет?       — Ты… я… — мямлил папа, перебирая в руке что-то красное и сверкающее. — Я люблю твою маму и всегда любил.       — Рада за тебя. — Дыхание спёрло, будто кто-то схватил за горло, а в глазах закололо. — А меня вообще когда-нибудь любил?..       — Что ты такое говоришь? Конечно! И всегда, всегда хотел, чтобы ты была счастлива.       — Тогда скажи ей, чтобы она проваливала и больше здесь не появлялась. Выбирай. Либо она, либо я.       — Я не могу.       — Тогда уйду я.       — Лишь бы это сделало тебя счастливее, дочка, — покорно согласился папа. — Ты и так не должна тащить меня, как крест…       — Катись отсюда.       — Только оставлю вот это. Пусть… это будет нашей реликвией. Теперь он только твой. Давно пора было его отдать. Тебе точно понра… — не успел закончить папа и протянуть мне что-то блестящее, как я в ярости схватила это что-то и, даже не глядя, запустила что было сил в противоположный угол.       — Проваливай! — закричала я. — Мямля! Вонючая тряпка! Поверить не могу, что ты мой отец!       Папа съёжился и боком направился в сторону двери, пригибаясь от летящих в его сторону обвинений и оскорблений.       — Лис, я могу её понять… Со мной было сложно…       — А со мной?! Что было не так со мной?! Ты вообще обо мне подумал?! — орала я так, что, должно быть, соседи уже доставали попкорн или звонили в полицию. — Любите друг друга! А я как-нибудь сама справлюсь! Хочешь простить её — на здоровье! А обо мне ты подумал?! Тюфяк!!!       Но до полиции дело не дошло, хотя в тот вечер я превысила все допустимые децибелы. К счастью, папа настырностью не отличился и оставил меня одну. А ром сделал своё дело: уснула я быстро и даже не видела снов.       Утро понедельника стало спасением. Очутившись в музее, я наконец смогла избавиться от её запаха и незримого присутствия. Разум прояснился, но, увидев ситуацию, в которой я оказалась, со стороны, стало только больнее. Будто запоздалый удар чем-то тупым и тяжёлым в затылок.       Свербящая и навязчивая мысль убежать, куда глядят глаза, прямо сегодня, не давала покоя весь день, но я не могла: все мои вещи остались дома. Я наконец поняла, что жизнь взяла крутой крен и больше не станет прежней. Даже будто стала свободной в каком-то смысле. Но эта свобода совсем не окрыляла.       Упаковать в сумку пару десятилетий не так уж быстро и просто, как хотелось бы. Вечером, протрезвев во всех смыслах, я осматривала свою комнатушку, прикидывая, как одна половина вещей полетит в чемодан, а вторая — в мусорку.       «Потом найду комнату или квартиру поблизости. А дальше будет видно», — думала я, выгребая вещи с полок гардероба. Хотя перспектива провести здесь ещё хоть несколько дней была унизительной.       Мои сборы прервал вопрос:       — Уезжаешь?       Показалось, что в нём было больше обиды, чем вины и сожаления.       Мать стояла в дверях, скрестив руки на груди, и наблюдала, как я освобождаю полки от вещей, которые скапливались здесь годами. Как огромной кучей сваливаю на пол геологические справочники, ещё не определив их дальнейшую судьбу, складываю в стопки одежду, осторожно собираю с полки свою нехитрую коллекцию камешков.       Я не ответила.       — Знаешь, я не имею права тебя удерживать, — снова заговорила мать. — Ты уже взрослая и вольна уезжать куда хочешь. Но ты можешь хотя бы попытаться поставить себя на моё место?       Я так опешила, что даже выронила стопку книг, которую хотела снять с полки следующей: руки от злости непроизвольно сжались в кулаки.       — Понять?.. — повторила вполголоса больше себе, чем ей, и потрясла головой.       — Или хотя бы пообещай, что подумаешь… что… ну…       — Что, спать по ночам тяжело? Для невыспавшейся слишком хорошо выглядишь.       — Не будь так жестока со мной. Пожалуйста.       Я внимательно посмотрела на неё, подошла вплотную. Мы оказались почти нос к носу. Её зрачки задрожали и забегали. Она меня боялась. И правильно делала.       — Жестока? — будучи до сих пор на взводе после визита в «Цербер», я с трудом сдерживалась, чтобы дело не дошло до рукоприкладства. — Это я с тобой жестока? Все эти годы я надеялась, что ты забыла нас! — рявкнула я ей прямо в лицо, не отдавая себе отчёт, что она меня совсем не понимает. — Я думала, что с тобой произошло то же самое! А ты помнила! Ты всё помнила!!!       Услышав повышенные тона, папа выключил радио у себя в комнате, но встревать не решился и так и слушал нашу перепалку из «укрытия».       — Я не это хотела сказать, — поспешила оправдаться мать и сделала робкий шаг назад. Сложно стоять нос к носу со своим личным палачом. — Я… — Она закрыла рот рукой. — Нет никакого оправдания тому, что я сделала, но и ты должна меня понять. Если бы ты знала, как порой мне бывало сложно, Лис… — шепеляво и невнятно продолжила она.       — Ничего я тебе не должна. — Я легла на кровать и сделала глубокий вдох, когда поняла, что вытолкать её за дверь силой будет не лучшей идеей на сегодняшний вечер. — Уеду. Послезавтра. Или через три дня. Но не останусь. Не проси меня.       — Ты должна хотя бы пообещать, что…       — И обещать ничего не должна.       Свистящий шум в голове и «эффект вертолета» уносили меня всё дальше, пока я таращилась в потолок.       — Нам было гораздо лучше без тебя, — почти шёпотом произнесла я. Констатировала больше для себя, чем для неё. Поняла это только сейчас. — Я останусь только в том случае, если ты свалишь отсюда ко всем чертям.       Мать прошла вдоль стены, с которой я только что снимала семейные фотографии. Осмотрела пятна на выцаетших обоях, оставленные деревянными рамками. Подняла с пола пыльный снимок — фото с моего шестого дня рождения — и провела пальцами по детскому личику: счастливая смеющаяся физиономия с отсутствующим верхним резцом.       — Хочешь всё это вычеркнуть? — Её голос дребезжал, как неисправный механизм. — Может, сжечь, как будто ничего и не было?       — Неплохо бы.       — Совсем всё?       — Да. И тебя не хочу больше видеть, — тихо, но уверенно отчеканила я.       Дыхание учащалось. Сердце, предчувствуя финал разговора, сокращалось всё быстрее. Острая игла, которая царапала его столько лет, сейчас воткнулась как никогда глубоко и вышла с другой стороны.       Долгое молчание свидетельствовало о том, что не такого исхода ждала эта похожая на меня женщина. Она ждала выученной беспомощности. Беспомощности, которую она сама же взрастила во мне. Но я оказалась сильнее, чем она думала.       — Как же ты можешь такое говорить? — пролепетала она, но я уже не видела её рыдающего лица, потому что отвернулась к стенке и закрыла глаза. Никак не попадалась на её крючки.       Одышка становилась всё сильнее.       — Пошла… — начала было я, но задохнулась. — Пошла… на хуй, — выговорила едва слышно.       Короткий вдох — длинный выдох. Снова. И снова. Стук сердца замедлялся и утихал, и теперь я слышала, как прошлое трескается, крошится и рассыпается на мелкие кусочки.       А когда оно рассыпалось, дверь тихо притворили с той стороны.       Мне было всё равно, что будет, когда я проснусь. И проснусь ли вообще. Останется она или уйдёт. Если не уйдёт она — уйду я. Но, когда говоришь судьбе «мне всё равно», она всегда заставляет убедиться, что ты врёшь. Нет. Не равно и не всё.       Я слышала, как кто-то заходил в мою комнату, когда ночь разбавилась первой рассветной серостью. Мне было так плохо, до тошноты, что я даже не понимала, снится мне это или нет.       Казалось, что мне снова шесть, а на улице — июнь. Мама никуда не уходила, и сейчас она просто собирает потихоньку мои вещи, потому что через час, когда солнце озарит улицы, мы оправимся втроём на берег Таленны. Будем собирать речной коралл на отмелях. А всё, что было, — это какая-то дурацкая история из книжки, которая скоро забудется.       Но вместо материнского поцелуя разбудил будильник. Вместо шестилетней меня с кровати поднялась двадцатипятилетняя. За окном, вместо июня, затаилась тихая пасмурная осень.       Я и не заметила, что за эту длинную ночь вокруг что-то поменялось. Так неуловимо, но в то же время непоправимо и безвозвратно.       В комнате, как и в голове, царил такой кавардак, что я уже забыла, как она выглядела ещё вчера вечером. Не заметила, что стопка семейных фотографий и пара увесистых фотоальбомов исчезли, будто их и не было. Не заметила, что этой ночью и меня в каком-то смысле не стало. Меня стёрли вместе с частью прошлого, как я и просила.       Подозрение, что что-то не так, настигло только тогда, когда вышла в коридор и услышала глухую тишину, которой не было с тех пор, как вернулась мать.       Потянувшись за ботинками и увидев пустую полку, на которой еще вчера стояли её лаковые сапоги, я почему-то ощутила липкий, тугой ком в горле. А потом среди напряжённой и пугающей тишины услышала шорох.       Я обернулась, и сердце сразу же ухнуло вниз, но каким-то чудом удержалось на спасительной ниточке.       Папа стоял в противоположном конце коридора и смотрел на меня полными ужаса глазами. То был уже не скромный мямля и тряпка, какого я видела вчера. Всего секунды зрительного контакта хватило, чтобы страхи детства ожили и набросились на меня, как спущенные с цепей собаки.       Дрожащие руки, бледное лицо и бешеные глаза — их не перепутать ни с чем. Папа пошатнулся и неуверенно направился ко мне.       Сейчас ведь он прикажет мне прятаться? Снова начнёт двигать мебель? Попытается заколотить окна, как когда-то, да?..       — Что вы здесь делаете? — пробормотал папа вместо этого.       Если его безумный взгляд был давно мне знаком, то было в его поведении и что-то совершенно новое.       Папа с опаской приблизился, осторожно прошёл мимо, повернувшись ко мне боком, будто боялся подставить спину. Вжался в стену и пристально всмотрелся в моё лицо. А потом бросился в кухню. Споткнулся, как испуганный мальчишка.       Момент, когда у папы начинался приступ, будто так и длился все эти годы. Только теперь на языке и в горле оседало парализующее, холодящее ощущение. К знакомому детскому замешательству прибавился ужас от другого: теперь папа не просто видел чужаков у себя дома. Теперь, похоже, я стала одним из них.       — Уходите! Слышите? — крикнул он, пока я, оцепенев до состояния камня, ждала, что он сделает дальше.       Но только я собралась пойти следом, как он выскочил навстречу.       — Вон осюда!       Всё произошло молниеносно. Я ожидала чего угодно, но не того, что он бросится на меня и толкнёт со всей силы.       Чудом удержалась на ногах. Влетела спиной во входную дверь. А потом — резкий рывок. Папа вскинул руку, и я увернулась в последнюю секунду. Лезвие кухонного ножа вонзилось в дверной косяк в нескольких сантиметрах от моего носа.       Пинок ногой — настолько сильный, насколько могла. Папа рухнул на спину, с лязгом выронив нож. Я рванула ручку входной двери. Бросилась вниз.       Последнее, что я осознала, когда, не помня себя, мчалась в одних носках по лестнице, это то, что на руке, сжимавшей нож, была красная нить.       — Вон отсюда! — эхом неслось вслед. — Вон из моего дома!..       Один пролёт, второй, третий… К первому этажу, кажется, мне уже всё было ясно. Сердце оторваллсь от спасительной нити, упало и разбилось, а перед глазами так и застыло лезвие ножа возле моего лица.       Память покинула папу. Болезнь — нет.       В дверях я столкнулась с соседкой. Я мчалась так быстро, что от неожиданности овчарка, которую она выгуливала, бросилась навстречу, натянула поводок и оглушительно залаяла. Вопль "Помогите!" так и застрял в горле.       — Господь всемогущий, да что сегодня за утро? — охнула соседка и попыталась успокоить собаку, а я, не видя ничего от паники и задыхаясь, шарахнулась в сторону, едва не наступив ногой в тлеющее костровище.       Прямо у подъезда догорала и дымила бесформенная куча из деревянных рам, глянцевой бумаги и картона. Дым поднимался вверх и смешивался с туманом, играя невесомыми кусочками пепла.       — Что случилось-то? — настороженно спрашивала соседка, глядя на мои ноги и догорающий костёр. — Это ваше, что ли? Чёрт-те что... Кто тут костры теперь жечь стал, не знаете?       Схватившись за пылающую от нехватки кислорода и шока грудь и облизнув пересохшие губы, я опустилась на корточки и подняла тлеющий клочок бумаги: на нём улыбалась шестилетняя я, сверкая дыркой на месте верхнего резца.       Меня била крупная дрожь, пока я наблюдала, как детское лицо скукоживается, чернеет и превращается в пепел у меня в руке.       Тлеющий клочок успел обжечь пальцы, и я уронила его на асфальт.       — Кажется… знаю… — с трудом выговаривая звуки, ответила я и обернулась к парковке.       Третье место слева снова было пустым.