***
Арсений вылетает из купе, с силой тянет дверь в противоположную сторону, захлопывает ее слишком громко и сразу же слышит чей-то гневный мат из-за соседней запертой двери. А потому ускоряется, придерживаясь за перекладину под коридорными окнами, и через десяток секунд уже влетает в пространство между основной частью вагона и переходом. Оба значка на туалетах светлеют зеленым, и Арсений входит в правый, со вздохом закрывая за собой дверь и проворачивая замок. Теперь снаружи сияют зеленая и красная метки. Поезд пошатывается сильнее обычного, и Арсению приходится схватиться за дверную ручку, чтобы не полететь в сторону и не удариться обо что-нибудь головой. Но свои глаза в зеркале, расположенном в полуметре, он видит. И они не сияют голубым, не блестят морем или небом. Они как летняя, еще не скошенная трава, они зеленые с отливами в светло-коричневый у зрачков. Арсений пугается себя же, дергается назад, выпуская ручку двери, и легко ударяется затылком о два железных крючка для полотенец. Затем он открывает глаза, опасливо осматривает ладони после того, как проверяет свой затылок на наличие крови, и только тогда поднимает взгляд в зеркало. Теперь глаза у него снова голубые, разве что сиять перестают. В спешке Арсений умывается, периодически нажимая запястьем на кран, трет глаза, пошатывается от редких, но метких внезапных покачиваний поезда и спустя минут семь в полной потерянности выходит из туалета, почему-то опасаясь видеть зеленый цвет в любом его варианте. Хорошо, что ковры в коридоре синие, и он доходит до их с Эдом купе без происшествий. И, несмотря на расспросы, ничего не говорит Эду, отмазывается тем, что ему плохеет от пути, и просит продолжить их незавершенную игру с того места, где они остановились. — Ты уверен, шо?... — Арсений снова кивает, и Эд хмуро оглядывает его напоследок. — Ладно. Двадцать два.***
Спустя несколько дней после возвращения в родной город, встретивший их толпой на вокзале и криком таксистов, желающих найти клиента-дурачка, согласного на высокую цену за поездку, они отправляются на сеанс. Если Арсений соглашается выехать на дом, тем более за черту города, то проникается ситуацией и положением людей так сильно, что сам едва не проживает их жизнь в ускоренном варианте. Обычно клиенты приезжают к ним на квартиру под крышей, где у них оборудовано все для сеансов, но на эту встречу Арсений из жалости едет, и Эд не может ему отказать — во-первых, согласовано еще давно, деньги заплачены, во-вторых, не ему противостоять Арсению, который весь из стали. На машине, взятой на сутки в аренду, они доезжают до указанного населенного пункта в области, и Арсений, первым выйдя из автомобиля, оглядывает дом за воротами и щурится оценивающе, будто способен так сразу высказать свой вердикт. Да, он чувствует здесь запах недавней смерти, но не может сказать ничего по существу без погружения в мир мертвых и историю места. Его расстегнутое, несмотря на прохладу, пальто развевается на ветру, отросшие едва не до плеч волосы лезут в глаза и рот, мешают наблюдательной деятельности, под черную шелковую рубашку заползают ледяные руки осени, а щиколотки сразу бледнеют, оголенные и подставленные природе. Арсений трет ладони, вытягивает из-под пальто рукава рубашки, тянет их ниже и пытается спрятать пальцы в ткани, но не успевает даже дождаться Эда и попадает в водоворот вопросов от встречающих их родственников и, вероятно, соседей, собравшихся со всей деревни ради такого мероприятия. Пока Арсений выслушивает (еще немного — и он точно закатит глаза, потому что женщина с осунувшимся лицом, дрожащими пальцами и сгорбленной спиной говорит ему что-то про себя и сгоревший дом, расположенный за забором, и делает это так, словно ее снимают камеры, а они здесь ради шоу, как на «Битве экстрасенсов», а не ради правды) поток информации, на него свалившийся, Эд забирает с задних сидений его кожаный саквояж, запирает автомобиль, шумно поднимает «собачку» на куртке, чтобы не простыть, и оказывается за его спиной с совершенно спокойным, внимательным видом. Вероятно, не стоит так выглядеть во время рассказа драматических событий, но за время работы с Арсением Эд слышал и не такой ужас, поэтому искренне пугаться больше не умеет, если событие уже произошло. Что можно сделать, если человек уже убит? Родственникам нужно поговорить с ним, что-то узнать о смерти, а если Эд будет выдавливать из себя сочувствующие взгляды, то все это тотчас поймут и неправильно трактуют. А репутацией они дорожат. — Давайте войдем, чтобы не здесь, — Арсений молча пропускает вперед женщину, представившуюся Мариной Анатольевной, а затем оборачивается к Эду и как-то озадаченно ведет бровью. — Все, кто не относятся к месту, останьтесь за воротами. Вы мешать мне будете. Здесь не шоу, понятно? Эд передает ему саквояж, аккуратно подталкивает его вперед, в открытые ворота, а сам остается на несколько минут за пределами дома и объясняет желающим поглазеть, что Арсений приезжает действительно работать, а не устраивать показательные выступления на публику, что духи будут (это так ему Арсений объяснил один раз) настороженно относиться к толпе, что лучше не рвать своим присутствием тонкую нить связи с миром духов, если они не хотят зла этой бедной женщине, которая определенно не от хорошей жизни зовет их сюда для того, чтобы разобраться со смертью близких ей людей. А еще с заговорщическим видом добавляет, что Арсений может разозлиться, и тогда его сила становится неуправляемой, намекая, что не стоит попадаться под его горячую руку. И это, в общем, работает — дальние родственники и соседи остаются за воротами, но пристально наблюдать не перестают. — Если вам нужно... — нерешительно начинает Марина Анатольевна, протягивает фотографии семьи с надеждой в глазах и ежится, когда Арсений врезается своим тяжелым, уверенным взором в нее. — Позже, но спасибо. Кивнув для проформы, Арсений забирает фотографии и осматривает территорию участка уже изнутри, оценивая, примеряя и прикидывая, какой силы будет у него ночью головная боль, после хмыкает — чувствует, что смерть не одна, — и ведет плечами то ли от холода, то ли от нежелания работать с этой семьей. Не то чтобы что-то не так, просто детские смерти он не любит разбирать, тем более недавние. А Эду об этом знать заранее необязательно, потому что он уверен, что подобные сеансы доведут Арсения до гроба. — Я могу здесь расположиться? Он указывает глазами на каменную дорожку, ведущую прямиком ко входу в обгоревший дом, и, получив разрешение от Марины Анатольевны, опускается на колени слитным резким движением, точно сплывает в пространстве вниз. На жухлой и мокрой траве работать будет неудобно — спички могут отсыреть, фотографии промокнуть, да и в общем это вызывает у Арсения дискомфорт. А на камне хотя бы относительно сухо, пускай колени от дырок на джинсах мерзнут и дрожат, передавая холод по всему телу. Несколько минут Арсений просто молча стоит, потом все же берется за саквояж — открывает его, потянув в сторону молнию, достает вытянутый коробок с магическими спичками, бросает взгляд на сверкнувший на тусклом солнце клинок, лежащий среди таких же важных приспособлений для сеансов, вынимает одну спичку и поджигает ее ударом о боковую часть. Огонь будет идти до пальцев медленно, потому что спичка длинная, из хорошего дерева, и Арсений уже привычно подводит ее к лицу, не опасаясь возгорания волос или одежды, — у него есть внутренняя граница и он ее отлично чувствует. Арсений смотрит сквозь огонь на сгоревший кирпичный дом, от которого остался один намек на то, что это когда-то был дом, а не что-либо иное, и ему кажется, что пожар происходит именно сейчас, на его глазах. Это, конечно же, виденье, которое приходит к нему так легко и быстро из-за недавнего ухода душ в мир мертвых. С детьми он говорить, естественно, не планирует, потому что тревожить малолетних после такой трагической смерти он, откровенно говоря, сам опасается. Еще неизвестно, не застрянет ли душа между мирами после его сеанса. А если застрянет, то будет ходить за ним до конца его дней. Вряд ли кто-то мечтает о такой жизни, верно? Внутри разливается сначала тепло, которое он трактует как дом, как желание душ здесь оставаться, а через несколько десятков секунд его изнутри начинает жечь, словно сердце самовозгорается, и Арсений судорожно тушит спичку, отворачивается, встряхивая волосами и набрасывая их на лицо, и понимает, что детских душ три. Не одна, не две, а три. И еще одна — взрослая, меньше всего его тревожащая. — Трое, да? — уточняет Арсений, наконец вглядываясь в первую предоставленную фотографию. — Помимо него, — и указывает сгоревшей головкой спички на мужчину, лет тридцати пяти, с темными волосами и глубокими карими глазами. — Да. Получив удовлетворительный ответ, Арсений размазывает пепел со спички по лицу мужчины на фотографии, точно отметая его в сторону, по крайней мере, на некоторое время, достает из саквояжа черную толстую свечу, вновь чиркает спичкой, поджигает ровный фитиль и наклоняет ее над уже испорченной фотографией, начиная капать на лица людей плавящийся воск. Троих детей он оставляет чистыми, закрывает от себя только саму Марину Анатольевну — на фото ее энергетика может его просто-напросто сбивать — и молодую девушку, которой на вид лет двадцать, но родственницей семье Киченевых она не является. Это не важно, но Арсений думает, что она, быть может, подруга или родственница не по крови. — Я, конечно, стараюсь с детьми не работать, — у Арсения не поворачивается язык назвать этих трех маленьких детей мертвыми, да и при матери этого делать, конечно, не стоит, — но раз уж вы так просили нас приехать. Хорошо. Сзади него вздыхает Эд, считавший и считающий, что Арсению нельзя связываться с духами мертвых детей. Это даже прописано в правилах сеансов на их сайте и во всевозможных группах, где они публикуют сетку записей, свои комментарии или отзывы, в большинстве, положительные. Но Арсений, если захочет, обязательно сделает — и делает, потому что ему важно разобраться, раз он уже здесь. Да и его как человека пробивает на слезы, отлично скрываемые, от вида Марины Анатольевны, которая, как он понимает из видений и ощущений, теряет в этом несчастном случае мужа и трех детей. — Спасибо вам огромное, Арсений, — благодарности его только сбивают, и он взмахом руки просит замолчать. Свеча, уже поставленная на камень, продолжает гореть и бросать пламя из стороны в сторону, пока Арсений всматривается в незакрытые воском лица и молча гипнотизирует их, точно может вытянуть из глаз правду или хотя бы какие-то последние воспоминания. У него нет желания вызывать дух ребенка, если ни один из них не захочет прийти сам, но, вероятно, сделать это придется: ни мальчики-близнецы, ни девочка не откликаются на его мысленные просьбы. От этого Арсений уже чувствует тревогу где-то в груди, растекающуюся, как пятно нефти. А еще, вызвав, увидев этот ад на земле, выслушав отдаленные крики детей, ему придется говорить с Мариной Анатольевной и давать ответы на вопросы тем, кто все же сможет пробиться к нему после сеанса без платы (ее Арсений берет только за полноценную беседу, а за короткий совет и взгляд в будущее стыдится: ему не для заработка даны эти силы). Подняв голову на Марину Анатольевну, чтобы спросить разрешения войти в кирпичную основу, оставшуюся от дома, Арсений видит за ее плечом расплывающийся силуэт, который с каждой секундой все больше оформляется и прорисовывается. По обыкновению, души, если приходят самостоятельно, постепенно становятся различимыми для Арсения, и так он их замечает. С вызываемыми тяжелее — их нужно ощутить, чтобы увидеть. — У вас мужчина за спиной, — с легкостью замечает Арсений и качает головой, когда Марина Анатольевна оборачивается через плечо. — Вы не увидите. Родственник ваш какой-то. Говорит, Андрею нужно за сыном следить. Что-то у них там... — Да, он... следит, — кивает она, пораженная, не ожидавшая такого резкого попадания. Молча Арсений поднимается с колен, не отряхивая их, забрав свечу, подходит к Марине Анатольевне совсем близко и сквозь замирающее пламя глядит ей в глаза, прищурившись и склонив голову к плечу. Очевидно, пытается разобраться в ситуации без вызова душ детей, но это едва ли получается — ее в доме на момент трагедии не было, она приехала тогда, когда все уже погибли, а дом потушили, но спасти не успели. Занимающиеся этим делом следователи даже не пытались потом найти причину возгорания, написали о неисправности проводки и закрыли дело, которое изначально значилось как дело о поджоге. В конце концов, никто из соседей не дал никаких показаний по поводу возможных поджигателей. — Не вините себя, — смотря прямо ей в глаза, произносит Арсений и предупреждает любые вопросы: — Я могу войти в дом? Ему кивают, и Арсений обходит женщину, преодолевает дорожку, поднимается по обгоревшим ступеням и ныряет в пустой дверной проход. Саквояж забирает Эд, который, помимо организации, занимается еще и помощью на сеансах. Арсений скользит ладонью по голым стенам, наступает на что-то, тихо трескающееся под ногами, проходит дальше, минует большую комнату и оказывается в каком-то небольшом помещении, которое, вероятно, было детской спальней. Стена между большой комнатой и этой предположительно детской выглядит так, будто горела дольше остальных, и Арсений делает вывод, что никакого внешнего поджога здесь и быть не может, но вслух подозрений не озвучивает. Мало ли в дом вошли, убили семью, а затем подожгли для сокрытия? Тела все равно обгорели так сильно, что трудно определить точную причину смерти. — Вы меня путаете? — Арсений ставит свечу на подоконник, оборачивается к стоящей в проходе Марине Анатольевне и приподнимает одну бровь, не зная, как оформить свою мысль, и не решаясь спросить. — Здесь трое погибло... В доме погибло трое. Не четверо. Марина Анатольевна ему вновь кивает, как болванчик, стоящий позади нее Эд в удивлении вытягивает лицо и опирается на косяк плечом, держа на согнутой руке саквояж. — Вон он, — Арсений возвращается к фотографии, зажатой ранее между свечой и ладонью, пальцем указывает на одного из близнецов и щурится, чуть отдаляясь, будто у него дальнозоркость, — утонул. Раньше остальных. Лет в восемь где-то? А вот остальные уже здесь погибли, сгорели. Вы хотите знать, что случилось? — Да, — она приближается, но под тяжелым взглядом Арсения шагает назад, — дело закрыли, сказали, проводка... Но не может быть что-то с проводкой, не может. — Посмотрим, — как только Арсений протягивает руку к Эду, тот вручает ему саквояж и помогает достать небольшой серебряный кубок с пестом. — Я попробую поговорить с ним, мне нужно имя. Пока Эд расставляет ему на подоконнике кубок с пестом, спички и забранную из рук свечу, Арсений вместе с фотографией подходит к Марине Анатольевне и указывает пальцем на одного из мальчиков с фотографии. — Артем. — Артем, значит, — Арсений задумчиво смакует имя на языке, пока возвращается к подоконнику и разминается с Эдом, который отходит к противоположной стене во избежание помех. — Посмотрим. Он повторяется, потому что не знает, чем еще перекрыть тишину. Затем аккуратно рвет фотографию, оставляя на ней только близнецов, кладет ее на дно кубка, а сверху капает воск с наклоненной свечи, размазывает лишние капли по стенкам голым пальцем, не боясь высокой температуры, ведет плечами от холода, скользнувшего по плечам, и поднимает холодный звериный взгляд к улице перед тем, как обернуться и осмотреть вновь комнату. Фотография в кубке съеживается, морщится. Огонь на свече мечется, волнуется, но никакого внимания не получает. Спустя несколько десятков секунд Арсений зажигает свечу, бросает ее в кубок и накрывает его сверху ладонями, и дым, идущий изнутри, обжигает его кожу и изредка вырывается сквозь пальцы. Вдруг он покачивается, подаваясь назад, и прижимает горячую, красную ладонь к правому боку, закусывая губу. Подобное происходит на сеансе впервые, но Арсений не останавливается, начинает шептать известные только ему заклинания, сбрасывает с лица лезущие в глаза волосы, жмурится и отлично видит посреди темноты зеленые глаза, отливающие у зрачков коричневыми крапинками. Следом ему слышится музыка — резкая, быстрая, а спустя полминуты затихает, и Арсений ведет по-волчьи носом и заставляет себя открыть глаза. — Кто у вас с зелеными глазами? Кто-то здесь погиб еще? — Нет, мы дом сами строили... Может, раньше... Видно, что Марина Анатольевна с толку сбита: не знает никого, кто с зелеными глазами мог бы погибнуть здесь. Особенно вместе с ее семьей, если найдено три тела. — Нет, человек живой, — Арсений внюхивается в воздух, мажет пеплом от фотографии палец и трется о него кончиком носа, втягивая запах глубже, чтобы определить: разные или одинаковые. — И он как будто не относится к вам... Вы считаете, что был поджог? Только Марина Анатольевна хочет начать говорить, как Арсений продолжает: — Нет, его здесь не было, — он сам начинает путаться. — Эд, где еще фотографии? Дай мне еще одну. Арсений впервые не понимает, откуда в виденьях появляется человек. Живой человек. Обычно это покойники: духи места, погибшие здесь, родственники. А сейчас к нему приходит живой человек, показывается глазами, так еще и в боку что-то неприятно продолжает колоть. Пока он размышляет об этом, Эд приносит ему еще одну фотографию из тех, что лежат у саквояжа, подает спички и молча возвращается к противоположной стене. Но взгляд его становится взволнованнее, чутче. Огонь с еще одной зажженной спички хватается за краешек фотографии, Арсений оставляет спички, подходит к Марине Анатольевне, берет ее левую ладонь своей правой, сжимает пальцы, жмурится и проваливается в виденья, начиная говорить и больше не сбиваясь (зеленые глаза и совершенно неуместная музыка пропадают): — Они не задохнулись — сгорели. Но он до последнего пытался окно здесь открыть, почему на нем не было ручки? — Арсений непроизвольно морщится от чувствуемого только им запаха горящих тел и мебели. — Сначала он сгорел, а девочка... девочка позже. Была бы ручка на окне, они бы выбрались. В дом выйти не могли уже: загорелось изнутри, в большой комнате. И поздно ночью, они спали уже. Только мужчина с фотографии, муж ваш, не спал. Пьяный, — делает вывод Арсений, которому в нос ударяет терпким запахом коньяка, а затем сигарет, которую ему вдруг хочется закурить. — Сигарета из руки выпала, все загорелось. Он первым погиб, но поднялся, пошел куда-то сначала... Открыв наконец глаза, Арсений с прищуром — крыши нет, сгорела, и свет бьет после тьмы чересчур сильно — смотрит на слезы, текущие по щекам Марины Анатольевны, затем — на мерно горящую в ладони фотографию и, не отпуская женской руки, выходит из комнаты, ведя ее за собой. Останавливаются они посреди большой комнаты, ближе к двери, ведущей в еще одну небольшую комнату. — Он хотел в ванную зайти, потушиться, но поздно очнулся от алкоголя... Обернулся, а стена, там еще обои то ли в цветочек какой-то, то ли с ракушками, вся горит, и дети плачут. Не успел уже ничего. Еще и ковер вон там, — Арсений указывает горящей фотографией на пол у входа, — случайно облил алкоголем, когда шел, потому так горело. Да и тело у него, я вижу, сильнее всех пострадало. Дом быстро разгорался — даже если бы соседи сразу обратили внимание, то не спасли бы все равно. Пока Арсений говорит, Марина Анатольевна из плача постепенно переходит в рыдания из-за безысходности и усталости от всего ада, через который ей приходится проходить и который прошла ее семья в ту ночь. Время никого не лечит, верить в эти слова нельзя ни в коем случае. Оно, раз уж на то пошло, может заставить забыть детали, эмоции, но не вылечит никогда — болеть будет так же сильно, как и в первые дни, просто сложится привычка к этой боли, которая не будет уже восприниматься так остро и ярко. — Когда вы им, — очевидно, говоря, Арсений подразумевает могилы на кладбище, а не самих детей: их-то уже никак не вернуть, — принесете... — он пожимает плечами, жмурится и сильнее сжимает чужую ладонь в своей. — Коробку какую-то показывает мне. Не знаю, что это. Говорит, вы обещали им. Коробка то ли белая, то ли серая... Светлая, в общем. Он хочет, чтобы вы принесли им ее туда. — Я принесу, да, хорошо. — И не плачьте по ним часто, — поучительно замечает Арсений, хотя этот тон не может быть никак оправдан, потому что перед ним горем убитая женщина, потерявшая трех детей (еще и не в одной трагедии, а подряд) и мужа и имеющая право на целый океан слез. — Им от этого нехорошо. Они чувствуют, что по ним плачут. Детям это особенно тяжело. Слышите меня? Вспоминайте, ходите к ним, — он одушевляет и делает местом встречи могилы, которые для Марины Анатольевны не несут ничего, кроме боли и воспоминаний, в отличие от самого Арсения, — приносите им что-то — это им приятно, раз их не забывают. Но не оплакивайте их каждый вечер. Он говорит, что вы часто приходите сюда и плачете, а души особо чувствительны, если плакать на месте захоронения тела или смерти. Вам самим будет легче жить, уверен, никто из них не хочет, чтобы вы всю жизнь убивались и не видели никакого счастья. Они вас будут оберегать всегда. Марина Анатольевна пытается стереть слезы с щек, чтобы уже сейчас перестать приносить своим родным дискомфорт, но не успокаивается и лишь размазывает по обветренному лицу влагу и ту редкую косметику, которую нанесла утром. Ничего Арсений сделать с этим не может — человек должен сам прийти к принятию и начать налаживать свое душевное состояние, иначе без внешней поддержки сойдет с ума и окунется в худшее. Но обнять ее он способен, вкладывая в руки, ладони и все свое тело все те чувства, которые хотят передать ей оттуда, откуда нет ни вестей, ни почты. Можно сказать, из ниоткуда. А она чувствует родственное тепло, не берясь думать, откуда и как оно приходит, а потому держится за Арсения и все тише и тише плачет.***
Кинув один оценивающе-усталый взгляд на Арсения, Эд возвращается к созерцанию дороги и автомобилей и наконец заговаривает, хотя откладывает этот вопрос до последнего, чтобы Арсений мог успеть прийти в себя, выдохнуть, набраться сил из своих душевных недр и быть способным общаться. Сеансы даются ему тяжело, и с каждым днем это все заметнее. — Арс, ты заматываешься, — и это определенно не все, что Эд хочет ему сказать. — А шо было час назад? Болит у тебя шо-то? — Да не болит ничего, — не открывая глаз, произносит Арсений и сползает ниже по креслу, стремясь найти положение удобнее. — Меня другое волнует... Помнишь, я в поезде ушел, ничего не объяснил? Это мне не очень хорошо стало, я зашел в туалет умыться, а у меня глаза в зеркале зеленые. Представляешь? — Голубые у тебя глаза, это я точно знаю. — Но они были зелеными, я точно знаю! — голос становится тише, слабее, будто Арсений в момент теряет всю уверенность в своих словах. — Или, по крайней мере, мне так казалось. Но были зеленые глаза вместо моих голубых. Ты дослушай, не перебивай меня. И сегодня, когда я с мальчишкой говорил, они тоже были. Только не мои, а вместо темноты за веками. — Ты про них говорил ей? Уже не отрываясь от дороги, Эд постукивает пальцем по рулю с таким видом, будто через мгновение подожжет сигару, достанет пистолет и начнет отстреливаться от бандитов, догоняющих их автомобиль. У него в глазах одновременно полная сосредоточенность на дороге и волнение за Арсения. А как за Арсения не волноваться? Такой возможности нет, если с Арсением общаешься. Лучше бы он паркуром каким-нибудь занимался, думает Эд, чем общался с душами, тратил все свои силы на помощь людям и ловил галлюцинации от так называемой работы — а эти глаза определенно галлюцинации, которые, появившись, въелись в память Арсению, а он их принял и накрутил себя еще больше. Это в его духе. — Да, про них. — Арс, не думай о них, тогда наладится, — подкидывает идею Эд, уверенный в том, что она выгорит. — И с детьми на сеансах меньше связывайся, ты же знаешь. Я тебя просил, прошу и буду просить, — в этот момент он поворачивается на расслабленного Арсения, пробегается взором по его прикрытым векам, спокойному, уставшему выражению лица и кончику носа, похожему на кнопку, а затем вновь переводит взгляд на дорогу во избежание аварии, — не надо трогать детей. Их тяжело вызывать, с ними тяжело работать, они больше энергии забирают, разве мы оба это не понимаем? — А чем ты думал, когда соглашался принять ее? От такой наглости Эд аж давится воздухом и приподнимает брови, точно ему сказали, что всю жизнь дважды два было пять, а не четыре. — Я? Хуя себе. Я еще и виноват, что ты через ребенка пошел, а не через взрослого мужика, — Арсений молчит, и Эду приходится говорить дальше, чтобы не скатиться в тишину, которая их бы убила мыслями и подозрениями. — Мне тоже стало ее жаль, Арс. Но ты-то мог подумать, что через ребенка опасно. Ладно бы ты через подростка там, не знаю, но это же ребенок совсем! — Самый старший из детей, которые погибли у нее. А к пьяному мужчине нечего обращаться было, он все равно трагедию особенно не помнит, да и про детей ничего бы не сказал, уверяю тебя. Духов рода я тревожить не захотел, и так разобрался, — закрываясь, складывая руки на груди, Арсений ерзает в кресле и вздыхает так, словно хочет выплюнуть из легких весь воздух. — Разобрался? Разобрался. Вот и все, Эд, сложилось же.***
Тьма вокруг похожа скорее на порождение плоского монстра из нефти, чем на обычную темноту, а влага, ощущаемая от стен и пола, придает этому смысла. Запах тлеющий, спертый, густой, дышать им практически невозможно, если не пытаться хватать его каждые несколько секунд. А уж если перестать, то, вероятно, станет очень и очень плохо — откровенно говоря, хуево настолько, что хуевее некуда. Под пальцами Арсений чувствует чересчур густую воду, словно ее развели с глиной или грязью, и вырваться из своей головы пока что не может, а потому продолжает направляться именно по ощущениям. В месте, где он, сыро и морозно, так что ему хочется закутаться в одеяло, в котором он точно засыпал. Спустя несколько минут тишины глаза Арсений все же открывает и всего вокруг пугается. Во-первых, темно ему было от закрытых век, сейчас все пестреет бордовым, а вода похожа на кровь, только очень и очень тугую, как будто ее намеренно загустили. Во-вторых, он лежит на этой воде, не тонет, каждой клеткой своего тела чувствует ее холод, медленно уходящий и в ногах становящийся уже теплом. В-третьих, потока нет, вода стоит, и это пугает вместе с тем, что Арсений на ней без труда лежит. Не двигаясь, чтобы случайно не спровоцировать падение вглубь, он осматривается — щурится, потому что его до сих пор слепит. В нескольких метрах берег, но к нему совершенно не тянет, а значит, Арсений не является утопающим. Выходит, он спасающий? Но кого здесь спасать, если тут только он сам да деньги и монеты на этом самом берегу? Пока Арсений думает об этом, ему на лоб, сорвавшись с потолка, капает кровавая капля, разбивается и оставляет тонкие полосы по коже; такой макияж для Хэллоуина. Получается, все вокруг ненастоящее. Такой вывод делает Арсений, поняв, что, шевелясь, он не проваливается под воду и не начинает плыть, и что оказаться здесь он просто не мог. Но во сне трудно как-то размышлять, и он останавливается на том, что, задремав, он попадает в виденье. А затем, осмелев, поднимается на ноги и стоит на воде, как Иисус. Тогда-то Арсений и замечает небольшой проход с такими же алыми стенами. Вода стоит и в нем, значит, это точно воображение и разум. Подобное не может существовать. И в этом Арсений окончательно удостоверяется, когда из этого прохода, как из ворот, выплывает лодка с его дедушкой. Он не узнает его внешне, потому что никогда не видел — тот погиб в шестьдесят пятом году двадцатого века, в двадцать два года, оставив жену — бабушку Арсения — и сына — отца Арсения — одних, но чувствует его энергетику и определяет их родство только по ней. Отца он бы не спутал, пусть тот и умер, когда Арсению было два года. К нему подплывает определенно его дедушка, потерявший молодость души и состарившийся, что Арсений не может понять — души всегда одного возраста, того, в котором погибли их тела. А по этой логике дедушка должен быть молодым юношей, и Арсений, живущий и оказавшийся здесь явно не по своей воле, обязан являться старше его души на год. — Возьми это, Арсений, — Александр Владимирович протягивает ему свою сухую тонкую ладонь, но не раскрывает и ждет, пока Арсений подставит обе свои и сложит их лодочкой, чтобы не выронить в густую алую воду то, что должно принадлежать ему. — Тебе это поможет со всем разобраться. Ты сможешь забрать это с собой. В ладони Арсению падает небольшой темно-красный камушек с белыми иероглифами, переплетающимися в неизвестные и непонятные рисунки, и он тут же стискивает его, боясь выронить. — Теперь прыгай туда, — указывает Александр Владимирович, кивая Арсению за спину. — Не бойся. Прыгай. Все будет хорошо. Знай, что мы с бабушкой тебя любим и что мы тебе всегда помогаем. Возражать Арсений не может, в нем нет на это сил, он разве что качает головой, но затем все-таки разворачивается, стискивает пальцы до судороги — а вдруг он потеряет камень, пока будет перемещаться в чернеющем водопаде? — и прыгает вниз, тут же подхватываемый ветром и течением.***
— Арс, блять, все нормально? Глаза Арсений открывает резко, как в фильмах, где главный герой умирает, но в последний момент его откачивают, и тут же тянет руку к горящей щеке — ничего лучше пощечины Эд не находит, потому что на его слова Арсений не реагирует и не просыпается. Но кожу обдает холодом — в ладони поблескивает камень, полученный где-то в неизвестности от дедушки. — Арс, пиздец, шо за хуйня это была? Ничего отвечать ему не хочется, потому что он и сам не знает, что это была за хуйня. Может, конечно, предположить, но выйдет что-нибудь нелепое и глупое. И под сомнение Арсений это не ставит, потому молчит, приподнимается на локтях, осматривается — квартира, к счастью, его — и выдыхает, откидываясь на подушку. Постепенно сон уходит, открывая память. Конечно же, Эд здесь от того, что остался вечером у него, просидевший до часу ночи с ним за вином и общением. Но сон все равно объяснить никак не может и старается настроить себя так, чтобы и объяснять не приходилось. — Арс? — Хуйня снилась, наверное, поэтому не просыпался, — лжет с совершенно невинным лицом. — А по лицу можно было и не бить. Все-таки лицо-то у меня одно. — Незаметно, — хмыкает Эд. — Так поступаешь, что кажется, у тебя десять лиц, а заодно и тел.***
На сеансы Арсений уже не настраивается — ему хватает взгляда на человека и фотографию, чтобы забыть о собственной жизни и переключиться на чужую. Получается легко, а моментами — даже слишком. И сейчас он забывает о том сне, кивает Эду, который коротко объясняется с клиентом и пропускает его внутрь, в комнату, и принимает фотографию у мужчины, представившегося Владиславом Сазоновым и ничего не сказавшим после этого. — Вы хотите, чтобы я сам вынес вердикт? Без предыстории? — Да, — Владислав кивает, располагаясь в удобном небольшом кресле, стоящем по противоположную сторону стола от Арсения. — Говорите все, что видите. Мне очень нужно знать, что с ней. Ее зовут Мадина. С фотографии на Арсения глядят живые карие глаза молодой брюнетки. На щеках у нее яркий естественный румянец, у уголков губ редкие морщины от постоянных улыбок, на кончике носа родинка, едва заметная, если не приглядываться намеренно. Из-за постоянных сеансов Арсений не может наверняка говорить, видел он того или иного человека когда-нибудь раньше, но насчет нее уверен — нет. Да и ощущения идут тяжело — откровенно говоря, Арсений не скажет точно, жива она или нет, без ритуалов. Посмотрев на Владислава и оценив его выражение лица, Арсений берет со стола черненький мешочек, развязывает его, высыпает в серебряный кубок трав, затем убирает все лишнее к дальнему краю и, чиркнув спичкой о коробок, наклоняет ее так, чтобы разгорающийся огонь попадал внутрь кубка, удерживаемого другой рукой в удобном положении для ритуала. Травы быстро перехватывают пламя, и по комнате ползет неприятный запах, проникая в ноздри и раздражая слизистые. Но Арсению, привыкшему и к большему, безразлично — он с самым спокойным видом тушит спичку, откладывает ее, вновь берет фотографию и удерживает ее над извергающим густой темный дым кубком. Со стороны кажется, что ему в этой дымовой завесе не видно совершенно ничего, но, на самом деле, узнавать об этой девушке становится в разы проще. — Сестра ваша, — спустя минуту замечает Арсений, разгоняя свободной рукой дым. — Вам что сказать, жива или нет? — Да. — Немногословно, — без злобы, но с раздражением подкладывает Арсений, продолжив плавать в дыму и положив свободную ладонь поверх фотографии. — Мертва. Полгода уже как мертва. Сожалею, — выходит механически, и он спешит продолжить говорить, чтобы загладить вину. — Это не здесь произошло. Не в нашем городе. Она пропала где-то, где жара. У нас здесь еще в шапках ходили, а у них там уже легко одевались... Хотите знать, как она?... — Да. Арсений сейчас забудет об этике и ответит ему «пизда», но вовремя собирается, бессмысленно — кому в дыму это видно будет? — кивает и замолкает еще минут на пять, закрыв глаза и погружаясь в виденья, которые частыми картинками, как при зависании фильма, появляются за веками и приносят ему информацию. Ему показывает достаточно, чтобы создать какую-никакую картину жизни этой девушки, но он продолжает молчать, смотреть и себя самого изводить. Не каждый человек способен пережить смерть, произошедшую на его глазах, а Арсений за деньги смотрит каждый день на то, как погибали люди, чаще всего, мучительными смертями. И это не лучшая работа, несмотря на хороший заработок (так сказать, всегда найдутся те отчаявшиеся, кто пойдут к медиуму), потому что, действительно выбирая, никто не пойдет в эту сферу, если не будет последствий. А силы Арсения создают последствия, если он не помогает людям. — Она знакомого встретила, — наконец начинает Арсений, потушив водой из бутылки под столом дымящиеся травы и разогнав рукой дым по сторонам. — Парня какого-то. Она точно знала его, потому что теплое отношение было к нему у нее. Доверяла. А с ним еще парни — они стали... стали приставать, — он шумно сглатывает, вспоминая картинки из видений и желая никогда этого больше не видеть, — настойчиво очень. Она отказалась, засобиралась уйти, и кто-то из тех парней, не знакомый тот, а другой какой-то хотел ее придержать. Она вырывалась, началась потасовка, и ее случайно толкнули так, что она головой ударилось обо что-то холодное, — Арсений заводит руку себе за голову и гладит невесомо затылок, показывая, куда попал удар, и чувствуя невыносимую длительную боль где-то в черепе, — и отключилась сразу. Она не мучилась — сознание сразу потеряла, и... — А кто эти парни? — Я не могу это сказать, да и она сама их не знала... Вряд ли я могу чем-то помочь следствию, если вам требуется это. — А дальше? Где она? Арсения коробит от этого холодного взгляда Владислава, но он удерживает его, одаривает своим, убийственным и жестким, и продолжает говорить, кивнув, точно не было этой дуэли взглядов: — Они испугались, — откладывая фотографию, чтобы не испытывать желания посмотреть большее, Арсений складывает обе ладони на стол и выдыхает. — Запах моря. Они ее сбросили то ли в море, то ли в реку какую-то, может быть... В воду точно. Не найти ее уже, я сожалею. Тело... Тело уже не там, его унесло течением, возможно, его и нашли, но испугались службам предоставлять, выкинули обратно в воду. Или прибило так, что не найти так просто. — А вы можете сказать, где примерно она? Хотя бы там, я не знаю, по карте. — Я не поисковик, я медиум, — осаждает его Арсений, незаметно скрещивая ноги под столом и мысленно проклиная себя за то, что он не может взять и отказаться от клиента по причине «хочет больше, чем может получить». — А с ними что? С этими уродами что? Вы можете как-то им навредить? Вздохнув устало-заебанно, Арсений качает головой и упирается холодным взглядом в глаза Владислава, который, судя по его выражению лица и ощущаемой энергетике, сейчас негодует и хочет возмездия. Только вот Арсений не наводит порч, не проклинает, не устраивает родам свистопляски, не может назвать имен, фамилий, городов. Он видит то, что ему дается увидеть, и говорит об этом — и ни больше, ни меньше. Видимо, предполагается, что наказание должно прийти свыше, хотя есть миллионы примеров, когда самые подлые и гадкие люди человечества все равно не получали по заслугам — и речь не только о тех, кто своими руками убивает или насилует, но и о тех, кто делает это чужими руками или вызывает в людях ненависть к другим, основываясь на звериных стремлениях внутри некоторого количества людей. — Я не могу никак повлиять на их судьбы, — Арсений врет из чувства собственного достоинства, скрывая тот факт, что может прямо сейчас их проклянуть, чтобы и по семье пошло, когда они помрут, а раз Владислав не возражает и не вспоминает про услуги на сайте, значит, не так внимателен. — Никак не могу. Их накажут те, кто выше. И даже я не могу влиять на это. — А если я хорошо заплачу? — Дело не в деньгах, а в сути моей работы. Я не могу найти ее тело, — с напущенно извиняющимся видом произносит Арсений, давая понять Владиславу, что девушка все же мертва и обсуждать ее как живую нельзя, — не могу наказать ее убийц. Но я могу рассказать вам то, что увидел. Вы можете даже в сказанное не верить. Арсений говорит ему, что можно в его слова не верить, а сам все еще чувствует боль в затылке и соль на губах, словно только что кто-то круто обмакнул его в миску с солью, как отвратительные друзья на дне рождения обмакивают своих близких в торт без предупреждения и согласия. Эти способности Арсений в один момент начинает чувствовать в себе, и это самый гадкий подарок от судьбы. Лучше и не придумаешь, если знать то, что периодически, идя по улице, Арсений ловит себя на рассуждение о жизни женщины, идущей рядом, или видит тусклые очертания силуэтов возле многоэтажек или рельс, которые постелены прямо посреди города. — А вы и правда можете лгать, хотеть нажиться на страдающих, — начинает Владислав под пристальным взглядом Арсения, который уже знаком с такими безутешными людьми, которые готовы верить только в чудесное спасение близкого, но никак не в смерть, — получить деньги, навешав мне на уши... — Вы можете забрать восемьдесят процентов оплаты, если считаете, что я вас обманул, — только вот у Арсения есть козырь в рукаве, который тут же убедит Владислава поверить в каждое слово, поблагодарить и уйти, если не убежать, боясь своего же внезапно родившегося в сердце стыда. — Только не забудьте тогда рассказать отчиму, по чьему желанию Мадина все-таки уехала туда и, как вышло, не вернулась. Я вас, Владислав, не виню в произошедшем, просто напоминаю, а вот вы, если судить по вашему ментальному состоянию, которое я вижу сейчас как человек, а не как медиум, себя вините. А вам стоит перестать делать это и быть озлобленным на весь мир, она бы этого не хотела.***
Между клиентами часто случаются достаточно долгие перерывы. И не на обед — такой перерыв у Арсения и Эда выделен заранее, на это время они никогда никого не записывают. Просто кто-то может отменить или перенести запись на другое число, а рабочий день еще не завершен, и им приходится оставаться, чтобы через час-полтора принять оставшихся клиентов. Эд, конечно, может уходить домой, если ему захочется, но он чаще всего выбирает оставаться с Арсением: пить с ним чай, прогуливаться возле дома за разговорами, помогать убирать комнату, приносить Арсению все, что за предыдущие сеансы потрачено и что нужно восполнить на столе или в саквояже. Да и ведением записей он занимается, поэтому может зайти за свою черную ширму и в полной тишине там что-то переписывать, редактировать, иногда звоня и уточняя, помнит ли человек про запись, а Арсений в это время обыкновенно или отдыхает от предыдущих сеансов, или проводит ритуалы для наполнения себя силами. Но на этот раз Эд с ним не остается — забирает куртку, шуточно целует его, сидящего за столом, в макушку, напоминает про нагревшийся электронный чайник, накидывает на голову кепку и выходит, говоря, что съездит на коротенькую встречу с бывшим однокурсником (они так и не доучились: Эд ушел на год раньше, устроившись тату-мастером в салон к знакомому, а Арсений отчислился тогда, когда умерла его бабушка, потому что не нашел больше сил на учебу и, в общем, жизнь) и вернется уже с обедом как раз за полчаса до следующего сеанса. А Арсений остается, хотя может прогуляться или даже вздремнуть у Эда в кресле за ширмой, и запирается изнутри, чтобы никто не мог ему помешать. Обостренные чувства приводят к тому, что ему кажется важным тотчас проверить свои догадки по поводу зеленых глаз в виденьях, и он без особых церемоний пододвигает к себе зеркало, пару минут безотрывно глядит на себя, а затем все же чиркает спичкой, зажигает свечу и направляет на свое отражение, зная, что прочтет себя лучше, чем кого-либо еще. Подсознание понимает, что ему уж точно не нужны виденья о прошлом, о тяжелых моментах, и знает, что он ищет, а потому подкидывает нужное — глаза у Арсения на мгновение становятся зелеными, как мигает гирлянда на Новый год. — И что это значит? — разговаривать с самим собой он начинает, когда проводит ритуал в одиночестве, и в этом нет ничего сверхъестественного. — Какой смысл? Естественно, ему никто не ответит, надо самому приходить к выводам. Еще минуту он молча гипнотизирует свое отражение в зеркале, а потом капает воском на открытую ладонь, разворачивает свечу и той ее стороной, предназначенной для подсвечника, растирает капли по коже, совсем не чувствуя боли или хотя бы дискомфорта. Для него подобное уже не то, от чего стоит ахать и охать. Можно сказать, такая же традиция, как и кофе по утрам. Кто-то молоко покупает только по средам, а кто-то воск на руку себе льет — и вроде бы ничего, если бы не полное отсутствие реакции на раздражитель. Теперь в зеркале для него в разы меньше информации — все начинает плыть, убегать, и Арсений жмурится, представляя всего себя, остающегося в закрытой квартире и без близкой помощи, виденьям и ощущениям. Сначала ему и не показывает практически ничего, появляются только различные кадры, как будто фотографии на мгновение оказываются перед ним, а затем сменяются, а вот уже через минут пять Арсений начинает слышать ту же самую музыку, которая так внезапно появилась на сеансе с Киченевой, и видеть мигающие круги, словно у кого-то нехорошо работает цветной фонарик. Никакого значения этому он пока не придает, чтобы не пойти по ложному следу, но ему становится так жарко, что он расстегивает три верхние пуговицы на рубашке и часто дышит, предполагая, что владельцу этих зеленых неясных глаз жарко или сейчас, или в моменте, который показывается ему. Плавал, знает. В один момент жар вокруг и, по ощущениям, внутри становится настолько невыносимым, что Арсений окончательно расстегивает рубашку, вытягивает ее из-под джинсов и разбрасывает полы в разные стороны, чтобы как можно больше участков тела касалось прохладного воздуха, которого с минутами, проведенными в виденьях, становится все меньше и меньше. Он облизывает губы, нащупывает подсвечник, вставляет свечу в него и откидывается на спинку кресла, вытягивая ноги и автоматически дергая ремень, тут же расстегиваемый и вынимаемый из двух первых шлевок. Его насквозь пронизывает мучительным жаром, но он не только не выходит из видений и не останавливает ритуал, но и оглаживает себя по груди, зарывается пальцами в челку и хмурится, как хмурился бы, если бы решал трудную геометрическую задачу. Контроля над своими действиями Арсений не чувствует, точно кукловод дергает его за ниточки и управляет им целиком. Его кроет ощущением, неподобающим желанием, и он все смотрит и смотрит на виденья, которые уже и не оформляются ни графически, ни по смыслу. У него перед глазами плавают картинки, и он их удачно складывает в то, что кто-то неизвестный (скорее всего, с зелеными глазами) пританцовывает или отрывается где-то в клубе, а вокруг этого неограниченного и непонятного силуэта скачут цветные световые зайчики, и когда они цепляют место, где должно быть лицо, блестят зеленые глаза. Но блестят не так, как должны при веселье и радости, и это Арсения сейчас никак не волнует — он уже запускает руку под джинсы, касается своего твердеющего члена, выдыхает громко через рот и скользит уже под белье, не отрываясь от видений. И подумать сейчас Арсений ни о чем не может — он делает то, что привлекает его, но как будто бы по воле кого-то другого. Но и сказать, что он не хочет сейчас кончить и расслабиться, растекаясь по креслу, нельзя. Ему этого хочется больше всего, и цель — узнать больше о владельце зеленых глаз или разобраться в причинах их появлений — отходит на задний план (даже не на второй, ее просто задвигают далеко за пределы разума, не позволяя мешать). Ничего у Арсения не екает, пусть происходящее для него ново. Ладонь холодит кольцами, он останавливает ласки, стягивает украшения зубами, ссыпает на стол горстью, но на мгновение ему все-таки кажется, что кольца на ладони остаются. Это его, откровенно говоря, не ебет совершенно. Впервые Арсений испытывает подобное желание, и оно не схоже ни с каким другим, хотя он и не может похвастаться своими любовными историями — его способности определенно мешали и мешают этому всегда, кроме этих десяти минут, которые Арсений проводит в жару и желании, взявшемся из ниоткуда и вскоре ушедшем в никуда. Как только виденья перестают приходить, он поднимает тяжелые веки, лениво хмурится, словно сил на большее не хватает, и вдруг дергается вперед, ударяясь предплечьями о стол. До него постепенно доходит вся ситуация, и не то чтобы Арсений рад такому повороту в собственной жизни. Себя нужно быстрее привести в нормальный вид: Эд может прийти и раньше, если что-то пойдет не по плану (а не по плану идет сегодня все): встреча отменится, обед будет заказан в доставке до двери. Выходит, у Арсения совсем немного времени.