***
У Арсения определенно меньше стремления жить, чем у Эда, которому для относительного, одномоментного счастья необходимо закончить раньше обычного, зайти в «Макдональдс» за огромным бургером, который едва-едва в рот поместится при надкусывании, в «Пятерочку» за кока-колой, и пойти с Арсением прогуляться. Это что-то про постоянную возможность получить счастье, не тратя много сил. В конце концов, просто вкусно и хорошо идти с Арсением по улице, слушать его монолог, потом просить откусить его бургер, смеяться с какой-то локальной шутки и очень сдерживаться, чтобы от шуток не прыснуть кока-колой. — Рассказывай, шо у тебя там с этими дурацкими зелеными глазами. — Эд, чего сразу дурацкие-то? Нормальные глаза, — фыркает Арсений, открывая бутылку и каким-то магическим образом не выливая на себя половину. — Я думаю о них и мне это не очень нравится. Когда их нет, я хочу их увидеть. Когда они есть, мне нужно разобраться с причиной их появления. Но пока у меня нет никаких вариантов, если честно. — А шо им еще появляться, кроме как внимание привлечь? Это живой может прийти к тебе, а покойник нет. — Почему сразу покойник? Может, у человека просто крыша поехала или он в другом городе... Не знаю, Эд, но не покойник. Ты думаешь, я покойника не отличу от живого? И дедушка тогда приходил не просто так, значит, что-то серьезное происходит. Эд вздыхает: во-первых, ничего серьезного ему не хочется проходить, во-вторых, его кока-кола, в отличие от Арсения, поливает ему носки кроссовок. Не самое приятное, конечно, но Арсений своим намечающимся пиздецом почему-то привлекает сильнее обычного. Несмотря на это, Эду не хочется разбираться с причиной, по которой зеленые глаза врываются в виденья; он думает только о том, что и Арсению в это лезть не стоит. Если быть достаточно осторожным, можно избежать каких-то потенциальных трудностей, о которых говорит Арсений, ничего не скрывая от Эда, ближайшего человека. Больше не с кем поделиться, а Эду на всякий случай стоит знать об этом — мало ли что с Арсением случится из-за происходящего или мало ли что Арсений с собой сделает из-за происходящего. Вряд ли, конечно, сделает, но все-таки... Не то чтобы он боится смерти, просто не хочет уходить по собственной воле и лишать себя возможности нормально существовать за гранью реального мира, который мы себе представляем. — Не вмешивайся во все это только, если не попросит кто, ладно? — просит Эд, придерживая Арсения под локоть для большего контакта во время обещания и наблюдая за тем, как внимательно он разворачивает бургер, задумчиво кивает, как будто не слышит просьбы, и затем замедляет шаг. — Хорошо. Надеюсь, если начнется пиздец, ты мне наберешь. — Наберу, конечно. Необычно складывается беседа на этот раз — напряжение зашкаливает, Арсений в своих мыслях, а Эд уже подозревает и опасается приближающейся бури, притом не зная, как она их засосет и как все закончится. Остается только наивно верить в то, что эта буря будет похожа на те, когда в школу вызывают родителей за спор с учителем (покорность выбивается в детях, но нет мягких камней, а некоторые еще тверже земной коры) — в случае Арсения, вызывать могли бабушку, но он ее старался не волновать и, делая что-либо, старался не попадаться.***
Случаев, когда Арсению и Эду приходится выезжать — за дополнительную плату, конечно — к клиентам, становится больше. В сравнении с прошлым годом, раза в полтора. Но на квартиру, конечно, приходит основная масса, которая либо не знает о возможности выездов или не имеет средств на это. Магия дорого стоит даже с учетом того, что Арсений хочет помогать, а не зарабатывать. Зарабатывать, конечно, хочет тоже, но это не цель его работы, скорее приятный, жизненно важный бонус. — Здравствуйте, Арсений, — здоровается, очевидно, хозяйка квартиры — Арсению не нужно проводить ритуалов, чтобы, войдя, это почувствовать. — Можете не разуваться. Эд уже привык к тому, что с ним не здороваются, поэтому сам только кивает, забирает у Арсения саквояж, чтобы тот снял пальто и шапку, а затем все — они, хозяйка квартиры и те, кто имеют какое-то отношение к далее обсуждаемому, — проходят в ближайшую комнату. Хорошо, что люди заранее понимают надобность небольшого стола и зеркальца — у Арсения с собой есть, но их иногда приходится бить — и все это организовывают перед встречей. Когда все располагаются на диванах и креслах, хозяйка квартиры, одетая в легкую рубашку салатового цвета и синие джинсы, заговаривает с таким видом, будто каждое слово отдается болью в горле и мешает дышать: — Мы уже сообщали, о чем мы хотим знать, но напомним все же... У меня есть до... — Смертью пахнет, — коротко делится Арсений, оставляя в покое молнию на саквояже и доставая изнутри свечи и спички, без которых не обходится ни один ритуал. — Да, вы правы, у меня есть дочь, — она явно отрицает ее смерть и от нее можно ждать некоторого радикализма. — Она погибла здесь. Я понимаю, мы не на телевидении, вас не проверяют, а просят о помощи, но скептицизм имеется, поэтому мы хотим услышать, что вы скажете насчет Майи. Мы хотим знать последние минуты ее жизни, почему она так ушла... Понимаете? — Конечно, — Арсений с легкостью кивает и принимает у молодой девушки, сидящей по правую руку хозяйки квартиры, фотографию. — Как я могу обращаться к вам? — Анна, — в семье определенно царит диктатура, раз далее она представляет всех самостоятельно. — Это тетушка Майи, Ольга, это Майина, — Анна указывает глазами на девушку по свою правую руку, — а это близкая подруга Катя. — Эд, — и лаконичное добавление, чтобы дамы не пытались понять смысл пребывания в их квартире неизвестного им парня. — Я говорил с вами по телефону, Арсению буду помогать во время ритуала. На его реплику только кивают — в целом, он не звезда этого вечера, информации ждут от Арсения, а не от него, и грузиться этим как-то совсем неправильно и выходит за рамки работы. Чего Эду с этих людей, если уже в машине он про них забудет? Край — завтрашнее утро. У него здоровый эгоизм и привычка. Арсению хватает пары минут, чтобы настроиться на работу, прочитав несколько мотивирующих на работу заклинаний на латыни — он не знает ее, просто помнит выученные ради внесения нового в жизнь и работу реплики. Мягкую свечу он сворачивает, чтобы надеть на большой палец, а жесткую оставляет в стороне. Огонь разгорается в невероятной близости от бледноватой кожи — не привыкать. Теплом обдает Арсения внутри, но затем он ежится от того, как сильно пробирает тяжестью смерти Майи. Еще ничего не начато, а Арсения уже немного колбасит от мелькнувшего и нырнувшего в забытье виденья. Смерть определенно не быстрая и не желанная, может быть, она сама себе внушила, что желает ее, но на самом деле боялась и очень хотела жить. Такие случаи есть в практике Арсения, ему нечему удивляться. — Веселая очень была, — он Анну сразу возвращает в реальность, где ее дочь мертва. — Смеялась много, фразу слышу... «Не смейся на ночь, а то потом отольется». Вы говорили, — Арсений, поднимая глаза от фотографии, залитой теплым оранжевым светом, указывает пальцем с кольцом-когтем на Ольгу, тетушку Майи. — Занималась она спортом каким-то. Холодно, опасно как будто. Не хоккей, нет, легче — фигурное катание какое-нибудь? Синяки еще на коленях постоянно были из-за этого. — Она любила кататься, да, — соглашается на вздохе Анна, уводя глаза в стол и стараясь лишний раз с Арсением взглядами не сталкиваться. — Но не профессионально. Любила очень, да... Вопрос Арсению задан другой, логично на него ответить, но он всегда работает так — говорит что-то, дающее родственникам понять, что он не придумывает на ходу легенду о выбросившемся из окна от неразделенной любви человеке, а действительно видит больше обыкновенных людей и чувствует мертвых. Большинство не поверит, если выдать версию, никак себя до этого не проявив, ведь пальцем в небо попасть можно всегда. И Арсению комфортнее сначала дать поверить себе, а потом уже отвечать на основные вопросы. — Походим по квартире? — спрашивает Арсений, понимая, что верхом неприличия будет подняться и пойти на изучение комнат, не взяв разрешения. — Да, давайте, — Анна, несмотря на некоторый скепсис и напущенную холодность, не может ему отказать: дело ведь о ее родной единственной дочери, ей важно услышать каждое слово Арсения. — Вам показать, может быть, ее комнату? — Нет, благодарю, мне не надо. Оставив на столе фотографию, Арсений как-то отстраненно трет кожу ниже большого пальца, пытается стереть каплю застывшего черного воска, затем хмурится, не добившись успеха, и поднимается из кресла молча. Сам по себе он уходит в прострацию, теряется в жизни и находится в загробном мире, продолжая читать виденья, которые маревом перекрывают комнату перед ним. Как только Арсений оказывается в коридоре, он прикладывает свободную руку к стене, трет шершавые обои, стоит с полминуты на одном месте с уткнутым в зеркало взглядом, машет головой, сбрасывая на лицо волосы и пытаясь отогнать от себя ощущение громкой электронной музыки — при таком ритуале ему не хочется отвлекаться на неизвестного. Дулом пистолета ему в спину утыкается напряженный взгляд Эда, который, выйдя следом, складывает руки на груди и сжимает свои плечи в порыве замершего человека. Вероятно, на подсознательном уровне ему передается волнение. Но Арсений не дает ему поволноваться вдоволь, делает шаг в сторону, не теряя зеркала, глядит себе в глаза и как-то по-девичьи ведет плечами, точно длинные волосы отбрасывает назад и наслаждается своим отражением. — Она вот так, как я, крутиться любила перед зеркалом, — бросает Арсений перед тем, как в три шага преодолеть оставшуюся часть коридора и исчезнуть в темноте кухни. — А здесь часто что-то писала как будто... Не понимаю, что она писала, но... — он осекается, понимающе улыбается и оборачивается на Анну. — С вами разговаривала и училась. Она любила вас, несмотря ни на что. Деспотичной матери лучше не знать, что еще Майя показывает Арсению. С этой же кухни. А Арсений видит, но молчит — не лучший момент, чтобы прямо указывать на рукоприкладство, а с другой стороны — когда ж еще будет момент? — Она простила вас. Но вы себя всегда винить будете, — обтекаемо, но Анна понимает, о чем речь, а Ольга как-то стыдливо уводит глаза в пол — видно, советчица по воспитанию девочки-подростка. — Я позову ее. Эд, принеси мне, пожалуйста, саквояж. Оторвавшись от созерцания темноты за небольшим окном, Арсений оборачивается на Эда через правое плечо, и в его глазах нездорово что-то блестит, выдавая с потрохами то, что Арсений весь уходит в работу, становится частью мертвого мира и говорит с покойниками, которые обязательно возьмут за это свою плату. — А я смогу с ней поговорить? — нетерпеливо спрашивает Анна, потирая между собой холодные влажные ладони и поглядывая на коридор, куда с мгновения на мгновения войдет Эд с саквояжем. — Арсений, пожалуйста... — Конечно. Невзирая на деспотизм по отношению к Майе, Арсений соглашается — не хочет отказывать, потому что и Майя, по его ощущениям, этого очень хочет. Для душ важно быть отпущенными, но не забытыми — поначалу им только и необходимо внимание, а потом их важно отпустить и дать шанс на другую жизнь. Покойник от этого не станет чужим. И далеко не все, по его мнению, души способны избавляться от таких привязок или плаваний. — Я позову вас. Пока отойдите, — просит Арсений, получивший саквояж и кивнувший в благодарность Эду, который, улыбнувшись уголками губ, опирается бедрами на столешницу и осматривает его, сидящего за столом, с ног до головы. — Вам лучше не смотреть в зеркало сейчас. Никто ему не смеет возражать: Эду незачем, а Анна, Ольга и Катя просто опасаются, пусть последняя и смотрит заинтересованно-тяжело, как будто чувствует вину перед умершей подругой за то, что не продолжает сыпать соль на раны и проявляет к чему-то иному любопытство. А Арсению это только на руку — все в своих мыслях, а он начнет ритуал по призыву духа. Общаться можно и без этого, безусловно, — через виденья, отдаленно слышимые слова. А вот Арсений хочет увидеть, попросить ее показать последние минуты жизни, потому зовет ее дух сюда, куда она и без того часто приходит от собственного желания. Эта квартира может стать ее вечным склепом, и Арсений, имеющему большой опыт в подобных ритуалах, легко поможет ей избежать этой адской участи. Арсений достает из саквояжа все необходимое, ставит свое зеркало на ножке перед собой, тушит свечу на пальце коротким резким выдохом, ставит перед зеркалом толстую черную свечу — такую толстую, что она не нуждается в подсвечнике, — и кладет возле себя клинок с серебряным набалдашником в виде головы орла, по-родному потерев его лезвие подушечкой пальца со следами черного застывшего воска. Чтобы удивиться, нужно идти в цирк; чтобы поплакать, можно сходить на кладбище — это версия Арсения — или в театр на спектакль, где главные герои погибают; чтобы ощутить резкое желание убежать и закрыть глаза, стоит посетить заброшенное здание или морг, а вот Анне ничего этого не подходит — ее начинает колотить от пораженности, горя и страха из-за того, что она сможет поговорить с погибшей дочерью. Видя это, Ольга приобнимает ее за плечи и прижимает к себе, опасаясь за ритуал, который от ее истерики может сорваться. А Арсений и внимания не обращает — зажигает толстую свечу перед зеркалом, достает еще одну, также подпаливает ее фитиль и капает черным воском на собственное отражение, на место глаз и носа. Эду не привыкать, и дамы, в отличие от него, выглядят истуканами с огромными глазищами. А затем их глаза расширяются еще больше — с виду — и внутри, в целом, тоже — полностью спокойный Арсений, поставив свечу в подсвечник, берет со стола клинок и с серьезным нажимом режет себе безымянный палец, пуская кровь, которая капает на скатерть. В этом даже есть свой символизм — палец безымянный, потому что Арсений кладет личную жизнь под топор палача. — А это не опасно? — тихо спрашивает у Эда Катя, от покатившихся по коже мурашек поведя плечами. — Нет. Короткий разговор Арсению тоже не мешает — он весь уходит в ритуал, массируя палец снизу вверх и капая на зеркало свою кровь. — Дадите свою? — вырвавшись из плена собственных мыслей, Арсений поднимает взгляд на Анну и, видя ее испуг, пожимает плечами: — Как хотите. Не хотите, так не хотите, я заставлять не могу. — Можно я? — вновь подает голос Катя, подаваясь всем телом вперед и глядя на Арсения воодушевленно-порывисто. — Иди сюда, — кивает Арсений на стул возле себя, вытирает клинок влажной салфеткой и принимает в свою ее холодную мягкую ладонь с россыпью маленьких родинок по коже. — В зеркало только не смотри, пока не разрешу. Готова? Не закрывая глаз и чувствуя, как за плечом оказываются Анна и Ольга, Катя резко кивает несколько раз и смотрит на свой средний палец, из которого Арсений уже через мгновение выдавливает кровь, подняв руку и направляя капли на зеркало. Благодарный за помощь, он улыбается устало, разворачивает зеркало к себе, размазывает кровь и застывающий воск на поверхности зеркала обратной стороной свечи и наклоняется ближе к нему, вздыхая полной грудью. — Покажи мне, покажи, покажи все, что было, — шепчет Арсений, растирая еще сочащуюся кровь по пальцу, и вынимает свечу из подсвечника. — Все покажи, покажи, говорю, давай, показывай. Он замолкает, продолжая всматриваться в испачканное мутное зеркало, и Анна пользуется моментом, чтобы утолить свое любопытство и успокоить себя отстраненностью: — А кровь обязательна? — А чем я еще им, — Арсений с видом вы-что-дурочка кивает на зеркало, — должен платить? Просто так ничего не бывает даже у живых, у мертвых и тех, с кем я работаю, такая же история. Не мешайте. Та тушуется, кивает с очевидным извинением во взоре, нерешительно переступает с ноги на ногу и нервно осматривается от накатившей под горло истерики. — Покажи, покажи, хозяин, покажи, — весь Арсений обращается к зеркалу, переставая существовать для живых, и капает поверх размазанных следов черным воском. — Показывай, как она умирала, показывай, я знаю, ты здесь, показывай. Все показывай, все-все показывай. Не скрывай ничего, показывай, я тебе говорю, показывай. Арсений, до этих минут бывший на вид милым молодым человеком, меняется полностью — голос хрипит, спина горбится, на лбу пролегает морщина, в глазах блестит требование и огонь свечи, ладонь перепачкана кровью. Он выводит по капающему воску узоры кончиком клинка, склоняет голову то к одному, то к другому плечу, скалится по-волчьи, дышит глубоко, глядит бешено, и это уже словно и не Арсений. К подобному Эд долго привыкал, на самом деле. — Покажись-покажись-покажись, — заклинает Арсений, щурясь в зеркало, а через мгновение смотрит за спины Анны и Ольги, в коридор. — Она здесь. Пошли. Без объяснений, не туша свечи, забирая с собой только зажигалку и не горевшую еще свечу, Арсений подскакивает со стула, огибает всех присутствующих в комнате, стоящих у него на пути, и тут же скрывается за поворотом, уходя к дальней комнате — спальне. За ним тут же почти бегом направляются все, кроме Эда, который медлит, но в очередной раз не решается потушить свечи — пожар не начнется, он уверен, а Арсений его уничтожит своим взглядом, если тот так поступит. Когда Анна входит в спальню за Арсением, сразу замирает — он сидит, поджав ногу под себя, в кресле Майи за компьютерным столом и ворошит свои волосы ладонью. — Так она сидеть любила, — едва поборов желание жмуриться и дальше, Арсений открывает глаза и кивает в сторону всегда заправленной постели. — Там сидит. — Сейчас? — Сейчас, Ольга, — положительно качает головой Арсений, глядя на пустое для всех, кроме него, пространство ближе к подушке. — Говорит, что никого винить не надо. Тянет меня... — он потерянно поднимается, идет по комнате кошачьим шагом, замирает вплотную к шторам, дергает их в противоположные стороны и тут же распахивает окно, впуская в комнату ледяной воздух и стуча ладонью по груди так, что звенят кольца, ударяющиеся об амулет под тканью рубашки. — Надышаться не может, висела вот так, вниз смотрела, — ему по ушам дает музыкой, но не электронной, а отбитой попсой, и он раскачивается на пятках и упирается взглядом в кондиционер на несколько этажей ниже. — И музыка долбит, какая-то хуйня про наркотики, не знаю, так показывает. Плачет... Плачет вот так стоит, качается, как я. Жить не хочет, но и умирать не хочет: боится, — им хрипит-говорит сущность, подменяя голос. — Жутко чего-то боится... Не кого-то, а чего-то. Не знаю, не вижу, не говорит, — сумбурно выдает Арсений, растирая ладони и свечу с зажигалкой между ними, пока нависает над черной ночной пропастью. — Дышать ей очень тяжело. Кажется, он и сам начинает захлебываться — или так работает самовнушение, или Майя все ему передает через физические ощущения. Но Эд даже не дергается, потому знает — его позовут, если все выйдет из-под контроля. — Метаться начинает, — обернувшись от окна и без страха навалившись бедрами на подоконник, он следит глазами за чем-то невидимым, как кот, играющий с лазером. — Кислятина какая... Алкоголь пили, много пили. Она не так, как все, но тоже пила. Пару секунд Арсений молчит, замерев, а потом вздергивается, хлопает окном и вылетает в коридор, пытаясь следовать за духом по пятам, чтобы ничего не упустить. — Музыка орет, она ругается с парнем каким-то, кричит сильно на него, — закрывая глаза, он трет лицо свободной ладонью, прижимается лопатками к стене и то ли хнычет, то ли стонет. — Обидно ей, плачет сильно, а он идет куда-то в кухню. Пить дальше, наверное. Но их не двое. Их тут человек десять, может, двенадцать... Похер, неважно, — еще с десяток секунд Арсений молча глядит в зеркало, перед которым оказывается так удачно, а затем срывается к входной двери. — Эд, забери зеркало, возьми, и клинок тоже возьми, идемте. Не дожидаясь, пока ему отопрут дверь, он сам поворачивает ключ в замке уверенными движениями — Майя подсказывает, очевидно, хоть и плывет через стены — и выскакивает в подъезд. Все движения у него становятся резкими, быстрыми, звериными, и за ним, устремившимся вверх по лестнице, едва успевают Анна и Ольга. А Катя, дождавшись Эда, объясняет ему все произошедшее за эти мгновения, и они вдвоем бегут следом. — Покажи, куда дальше, покажи, — остановившись между восьмым и девятым этажами, Арсений поджигает свечку трясущими пальцами и едва удерживает ее. — Покажи, покажи, покажи мне, покажи мне, куда дальше, — покойница появляется перед ним снова, звучит в ушах эхом, и Арсений без трудностей — у него всегда открывается второе дыхание, когда он вынужден бегать, — поднимается на двенадцатый этаж, упирается в запертую дверь на крышу — она заперта с момента смерти Майи — и ударяет ладонью в крови и воске, по всему подъезду разнося звук удара, подобный колокольному звону. — Как мне пройти? Показывай-показывай, я говорю тебе, показывай, блять, показывай! Догнавшие Анну и Ольгу, Эд и Катя поднимаются наверх первыми и наблюдают за тем, как Арсений шарит свободной испачканной рукой по стене и полу. Выглядит он жутко — его всего трясет, глаза хищника, губы потряхивает от постоянного шепота, а пальцы, окровавленные, а теперь еще и запыленные и в паутине, скованы в ищущих движениях. — Показывай, я сказал, нахуй, показывай, — с заметной агрессией шепчет Арсений, вдруг оборачивается всем телом, отходит к противоположной стене, без брезгливости берет с пола треснутую бутылку из-под водки и вытряхивает из ее горлышка маленький ржавый ключ. Пока Арсений отпирает дверь и первым взбирается по лестнице на крышу, Анна вцепляется в руку Ольги — она здесь никогда не была, боялась смотреть на место, где провела последние мгновения ее дочь, — и шепчет что-то про алкоголиков, которые иногда, найдя ключ, падают с крыши. За разговором они не замечают, как Эд без рук — держит зеркало и кинжал — поднимается наверх вторым и все тут же оставляет на полу, закрывая слезящиеся от ледяного колющего ветра глаза. Ему нужно держать руки пустыми, чтобы Арсения в этом порыве контролировать. — Здесь садится, — по сути, Арсений озвучивает все для родственников, но на крыше только он и Эд, но привычку так просто не отбить, и он, сложив ноги по-турецки, начинает опять раскачиваться. — Плачет, курит... Да, курит. Из кармана джинсов Арсений в это же мгновение достает пачку сигарет и закуривает, не став брать огонь со свечи, а вновь щелкнув зажигалкой. Дым летит ему в глаза, и слезы текут то ли от табака, то ли от того, что Майя ему показывает. До момента, когда на крыше собираются все участвующие, Арсений молча курит и бессмысленно смотрит в зеркало, которое Эд предусмотрительно ему подставляет. А еще он не удерживается и ласково гладит Арсения по плечам, сообщая через виденья и пробивая их, чтобы Арсений не углубился в ощущения Майи и не сошел с ума. — Она не хочет умирать. Не хочет, — мотает головой Арсений, поднимаясь, бросая сигарету на крышу и притаптывая ее, тлеющую, носком кроссовка. — Но не может поступить по-другому. И кто-то еще поднимается там, — он уже не оборачивается, просто машет рукой в сторону распахнутой железной двери и идет ближе к краю, стискивая пальцы на свече. — Она не хочет, но не может по-другому. Вся захлебывается в слезах, мерзнет, руки трет, перед глазами все проносится. Ее зовут... Парень, с которым она ругалась. Уебище. Оборачивается туда, но не возвращается, — еще шаг, и Арсений точно рухнет вниз, но он себя контролирует, да и Эд, взявший его за пояс двумя руками и весь натянутый, как струна, от ужаса, не даст упасть. — И вниз. Кричит. Обо что-то ударяется... Сразу отключается, еще до... — он носом указывает на дорогу, начиная дрожать такой крупной дрожью, что Эд его оттаскивает от края. — Вниз надо, вниз хочу! Туда зовет, надо идти... Эд выдыхает громко: такая энергичность сейчас закончится тем, что Арсений выключится в машине, но не говорит ничего против, отпускает Арсения, тут же убегающего в дверь и манящего за собой дам, забирает зеркало и клинок, спускается последним, запирает дверь, передает ключ дрожащей, рыдающей Анне, но та не берет, и, к счастью, Ольга его перехватывает и сует в карман толстовки, продолжая быстрым шагом спускаться за Арсением, несмотря на одышку. Даже Эд уже глотает воздух губами, но к лифту никто даже не приближается: запросто можно потерять увлеченного Арсения. Тот, конечно, не сильно быстрее них спускается на первый этаж и вылетает из подъездной двери, но им приходится заново нажимать кнопку, чтобы выйти. В это мгновение Арсений уже идет под окнами, и Эд по тому, как трясется пламя свечи, определяет уровень его усталости и страха. Но ничего не говорит, потому что Анна, видя, куда идет Арсений, ахает пораженно, заливается новыми слезами и садится на лавку возле подъезда, закрывая лицо руками и надрываясь в рыданиях. Это неважно Арсению, который внезапно останавливается, задирает голову к небу, трет ладони, чувствуя, как холод проникает под рубашку, и переводит взгляд на осеннюю голую землю. Эд с зеркалом и клинком и Катя стоят рядом, пока Ольга успокаивает Анну, изредка вскидывающую голову, чтобы посмотреть на Арсения и продолжить убиваться в рыданиях. Арсений как-то тупо глядит в зеркало и, встав спиной к палисаднику, опускается на корточки, а после и вовсе откидывается на землю и ложится, смотря пустыми глазами в черное небо. Его уже не трясет, и сейчас он действительно похож на труп. Катя, стоящая в полуметре, плачет и трет рукавами кофточки лицо, становящееся красным и от эмоций, и от раздражения, и от холода разом. У нее бледный лоб, дрожащие тонкие пальцы, и Арсений смотрит на нее чужим взглядом и выдает: — Каштанка, не плачь, — со смешком сипит и вновь отворачивается к небу. — Позовите сюда Анну, — это уже Арсений. — Покажу, ее надо отпускать, ей тяжело, — он садится, переваливается на колени и растирает центр протянутого Эдом зеркала рукавом, чтобы хоть что-то можно было разобрать. Подошедшая Анна молча, без пререканий опускается на землю рядом с Арсением, хочет дать ему ладонь, но тому не нужна больше кровь, и он поднимается, не отряхиваясь, нависает над ней, держит уже самостоятельно зеркало одной рукой, другой подсвечивает отражение пламенем свечи, которое, к удивлению, не тухнет ни от ветра, ни от бега, и оборачивается на Ольгу и Анну, окидывая их болезненным тяжелым взглядом. — Смотрите через плечо, — он остается на месте, не сбиваемый дыханиями за спиной, и крепче сжимает зеркало, чтобы точно удержать. — Покажись, покажись нам, давай, показывайся, за все заплачено, покажись, покажись, мы больше не потревожим, покажись, покажись... В зеркало смотрите, не отрывайтесь, думайте о ней. Покажись, покажись, покажись сюда, давай. В зеркало. Она слышит вас, говорите про себя. Показывайся-показывайся. И в тот же миг, когда Арсений выдыхает последнее слово, Анна вскрикивает, отшатываясь, и продолжает смотреть вместе с Ольгой и Катей, которые только от шока не дают эмоций. С десятка три секунд, пока еще Арсений шепчет заклинания и просьбы, они все со слезами, льющимися по лицу, глядят ровно в центр зеркала и готовы поклясться, что видят там Майю. — Все, уходите, отходите отсюда, — Арсений рывком убирает зеркало на ледяную обнаженную землю, где недавно лежал, выворачивается из давки горячих от волнения, трясущихся от страха тел, хватает клинок из протянутой ладони Эда и, замахнувшись из-за плеча, со всей силы ударяет по отражению, разбивая вдребезги. Осколки разлетаются по земле, блестят от играющего пламени свечи и редких фонарей, и Арсений глядит на них, присев на корточки, и все больше дрожит. Конечно, от холода, потому что на улице не летняя ночь, ветер пробирает до костей, скользя под рубашку и касаясь бледной, чуть влажной от бега и волнения кожи. Позади него, закрыв руками лицо, плачет Анна, раз за разом повторяющая, что действительно видела дочь в отражении, и успокаиваемая Ольгой и Катей, которые, в отличие от нее, все так же пребывают в молчаливом шоке и эмоции неосознанно прячут. Все-таки подозрение, что они заплатят бешеную сумму за работу с шарлатаном, разлетается чересчур сильно, их троих душевно отбрасывает одной ударной волной, но реагируют все равно по-разному. Отходить после такого долго, и Эд практически сразу увлекает всех в подъезд, аргументируя это жутким холодом для людей, вышедших в легкой одежде. На этот раз поднимаются на лифте, а Арсений, попросивший кого-нибудь из дам спуститься и собрать осколки зеркала, кладет голову Эду на плечо и измотанно закрывает глаза. Ему больше всех необходим отдых, несмотря на то, что родственники умершей сильно и глубоко потрясены его способностями, его точными словами и его изумительной работой. Пока Катя собирает осколки, Арсений говорит сначала с Анной, затем с Ольгой, объясняя им, что оплакивать Майю каждый день не стоит так же, как и винить кого-либо в ее смерти. Чуть позже он передает через Катю несколько слов для их общих друзей и просьбу принести на могилу конфет, от которой та сразу начинает плакать и, свято веря в каждое слово Арсения, обнимает его. А через полчаса, когда осколки забраны, а все слова сказаны, Арсений долго, с объятиями прощается с дамами, принимает помощь от Эда с пальто и, держа в руках шапку, заходит в лифт первым. — Я хочу домой. — Сейчас и поедем, Арс, — Эд нажимает на кнопку первого этажа, вешает себе на левую руку саквояж и наполовину застегивает свою черную шуршащую куртку. — Ты, конечно... пиздец.***
Тяжесть дня ощущается во всем: в молчании, в редком тонком свисте чайника, в лежащем в пледе и смотрящем в стену Арсении, в не откладывающем телефон Эде, который опасается что-либо спрашивать у вымотанного и уставшего Арсения, по виду, не готовому ни к какому разговору на свете, даже если разговор пойдет о милейших котах или ужине, так и не сложившемся. Из-за сумрака в комнате — верхний свет не зажжен, горит только настольная лампа, направленная в противоположную от них сторону, — обоим хочется задремать или просто прикрыть глаза, но ни Арсений, продолжающий пилить стену взглядом, ни Эд, листающий ленты социальных сетей по пятому кругу, не засыпают и не пытаются этого сделать. Обычно от усталости люди выключаются только коснувшись головой подушки, а у них, ко всему прочему, есть еще и кроющее ощущение прошедшего пиздеца. Особенно у Арсения, который за вечер насмотрелся на неделю вперед. Хорошо, что в такой момент они решают остаться вместе и Эд не уезжает, как обычно, на такси домой. Им необходимо в молчании чувствовать друг друга и исходящую от касаний поддержку — Эд периодически гладит Арсения по голеням, напоминая о себе, а Арсений, когда переворачивается с боку на бок, подставляется под поглаживания свободной от телефона ладони. — Сигареты ты куда дел? — кинув взгляд на стеклянный столик перед диваном, Арсений садится поровнее. — Дай мне. В молчании сняв с себя чужие ноги, Эд поднимается, выходит в коридор, с несколько мгновений шуршит курткой и, не желая искать сигареты в вещах Арсения, приносит свои. Все равно курят практически одинаковые, разницы нет. — Держи, — он кидает Арсению в руки пачку, проходит всю комнату и открывает окно, предполагая, что Арсений останется в постели. — Постоянно консультируешь всяких этих товарищей, которые в кроватях курят, сам-то куда? — Я же не пьяный и не грешник, чего со мной станется? — Сигарета и без греха загорится, — фыркает Эд, садясь на подоконник и скрещивая ноги. — А уж про твою безгреховность сложно говорить. Арсений курит, не обращая внимания на этот шуточный выпад. Да, он периодически обращается к черной магии, но не всегда, чтобы платить жизнью. Те, кто часто обращаются к черной магии, могут предполагать свою смерть как причастную к чему-то магическому. А Арсению, работающему с душами и связывающемуся с дьяволами и демонами, подобное определенно не угрожает. Но замечание Эда вполне логично, пускай Арсений и не обращает внимания на его слова. — Меня так распидорасило там, — откровенничает Арсений, за проведенное в тишине время немного отошедший. — Редко такое случается. Она как будто во мне была вместе с ним, особенно на крыше. Если бы ты не ездил со мной, я бы ебнулся быстро. — А глаза твои эти были? — Нет, не помню, — он качает головой, стряхивая пепел прямо на стол, и опускает голову так, что волосы едва не задевают пламя. — Если бы были, я бы не пережил. Семья еще тяжелая такая... Мать — тиранша. Тетка эта нашептывала ей, очевидно, как девчонку воспитывать. Жалко ее даже с учетом того, что я привык к пиздецу в жизнях. — Не хочешь перестать ездить по людям? Можно хотя бы на зиму убрать поездки из листа предложения. — В пизду такую помощь, если я не могу выезжать. Эд, понимаешь, мне хуево, но потом становится легче от понимания, что я кому-то помогаю, подсказываю... Я же не всегда с покойниками разбираюсь, бывают алкоголики, наркоманы, и им тоже я нужен. Растирая лицо руками, Эд ударяет пятками по батарее, спускается с подоконника, берет сигарету из пачки и прикуривает у Арсения, склонившись к нему и оперевшись рукой на его плечо. А затем молча опускается рядом, кладет ближнюю ладонь ему на колено и вздыхает с ощущением, что грудь ему придавливает огромной каменной плитой. Под футболкой ему жарко, а ладони мерзнут из-за впущенного в комнату холодного ветра. Оба синхронно выдыхают дым перед собой, переглядываются, и Арсений продолжает, пальцами зачесывая волосы назад: — Ты разберись со своей жизнью сначала, внимательнее будь, — заявляет с таким видом, словно прямо сейчас глядит Эду на жизнь и считывает каждый возможный поворот, чтобы предупредить. — Мне там казалось недавно... — Арс! Не надо хотя бы меня смотреть, ладно? Шо за цирк такой? Я живу, а ты там со своими проверяешь, не сдохну ли я завтра где-нибудь? — Эд не так возмущен, чтобы действительно злиться, но и чувство это не из приятных. Конечно, Эд знает, что Арсений иногда ради профилактики проверяет его жизнь и влезает без спроса (и без мыла) туда, куда не просят, но слышать напрямую об этом все еще странно. Лучше бы Арсений, которого без конца кроет и сводит с ума все вокруг, проверил себя. Но это уже не в его принципах, как он сам любит говорить. А про Эда спокойно все узнает, а теперь и предупреждать начинает! Скоро их утро будет начинаться не с фраз о заебанности, а с того, что может произойти у Эда в жизни и с кем он может в ближайшие недели переспать. И ему это определенно не нужно. Он и сам может попытаться узнать о себе через таро, которые Арсений на дух не переносит и о которых говорить по этой причине не стоит. Ощущениями все приходит, а вот просто взять и поделиться — не для Эда. — Я не на смерть же смотрю, так, помаленьку на личную. Из благих целей. Должно же быть что-то хорошее от сил, кроме возможности помогать людям в трудных жизненных ситуациях. — Это благодарить надо тебя? За заботу, блять? — Да нахуй не нужно это, — Арсений тушит сигарету о край стола, поворачивается к Эду и прижимается носом к его щеке. — Я кровью плачу, водкой, энергией, но никак не твоим «спасибо», — голос он намеренно меняет, делает хриплым, да так, что легко понять его шутливость. — Я заебался и без твоих попыток в нравоучения. Захочу — посмотрю, не захочу — не посмотрю. В конце концов, ты память мне не сотрешь, да и смотреть там нечего особо, кроме твоего кудрявенького этого. — Какого кудрявенького? У Эда не то чтобы среди друзей кудрявых нет, но и среди знакомых все либо налысо бритые, либо с гладкими волосами. И слова Арсения кажутся ему неудачной шуткой или бредом, что очень маловероятно. Ошибиться Арсений не способен — научен своему мастерству, нельзя сказать, что он неверно трактует виденья. Еще и кудрявенький. Эд, естественно, никакой не гомофоб, сам ловит себя изредка на мысли, что тот или иной парень ему симпатичен как потенциальный любовник, а не друг, но заявление Арсения удивляет и сбивает с толку. — Обычный кудрявый пацан, откуда я знаю? Это у тебя надо спрашивать, что за кудрявенький? — Арсений усмехается так по-доброму, что Эд забывает и про вероломное вторжение в собственную будущую жизнь, и про потенциального кудрявого парня. — Или сам не знаешь пока? — Хрен знает, может, кто-то завивку сделает, станет кудрявеньким, тогда я и буду с ним туда-сюда. — Я бы почувствовал кого-то из ребят. Левый чувак какой-то, — делая вид, что личная жизнь Эда ему совсем не интересна, Арсений отмахивается. — Ну твоих парней, про которых ты говорить не хочешь. Боишься, что заколдую их, в зеркало засуну? Откровенно говоря, Арсений над Эдом смеется. Так бывает, когда он, ощутив достаточно сильный эмоциональный всплеск, переводит дыхание и начинает с кем-то говорить — из него лезет гений сарказма, язва и потомственная сука, знающая, о чем спросить и в какой интонации это сделать. А уж про то, что Эд кудрявого парня из виденья только встретит, Арсений знает изначально, но сейчас намеренно этого не замечает и, скрывая смех, шутит. И Эд, раз смеется и пихает Арсения в бок, отлично понимает это. Не зря они давно рядом друг с другом — читают друг друга, как открытую книгу, и могут определить с ходу причины радости, грусти или подавленности. И — удивительно — Арсению для этого не нужно быть медиумом. Ему просто необходимо быть чутким лучшим другом.