***
Опираясь на дверной косяк, Эд стоит между ванной комнатой и коридором и наблюдает за тем, как Арсений снимает с обоих запястий пленку, открывая две новые татуировки. Взгляд у Эда мягкий, укутывающий, он не вмешивается в самостоятельность Арсения и лишь смотрит, как тот закусывает губу от старательности и позже оглядывает татуировки, словно до этого не видел их никогда, а набивал вслепую. — Тебе нравится? Пусть Эд их и набивал, Арсений все равно спрашивает его мнение — спустя пять дней оно могло и измениться. — А шо нет? Ебейшие, — кивает Эд и, улыбаясь, легонько пихает его в плечо. — Номерочек мастера дашь? — Это мой личный, не хочу делиться своим, — смеется Арсений, вновь опуская глаза на аккуратные черные буквы. — Символично. «Memento mori» и «Carpe diem». Первая набита на левом запястье, а вторая, соответственно, — на правом. Долго Арсений не думает, когда что-то подобное приходит ему в голову, и на этот раз тоже — ему захотелось, Эд узнал у своего друга, когда есть свободное время на студии, и они поехали бить Арсению татуировки, причем он даже поставил условие прежде этого — набивать будет Эд. Дело не в доверии, а в самом факте, что эти слова, эти выражения будут написаны на Арсении навсегда именно им. Это жизненная необходимость Арсения, которую он не собирается скрывать и озвучивает вместе с желанием сделать татуировку. — Ты, главное, действительно лови, — Эд берет его ладонь в свою, удерживая, чтобы бегло осмотреть кожу сначала одной, а затем и другой руки. — Как на собаке. Хорошие татуировки, Арс, правда. Здорово ты это придумал. Надо мне тоже что-нибудь сделать, давно я не бился. — Скоро места не останется. — Найду, уж поверь.***
Восстановление дарит чувство вечного покоя. Арсений на забывает всего пройденного кошмара, но и не зацикливается на нем, что правильно и нужно лично ему для возможности идти дальше. Не оглядываются сильные. Оглядываются лишь те, кто на мгновения становятся слабыми из сильных, и Арсений рад, что ни на секунду он не слаб. В него вдыхают жизнь, как при искусственном дыхании, и он ощущает, что жив, что может чего-то достичь, что чего-то на самом деле стоит. Но прошлое, как бы ни казалось сначала, не возвращается. Начинается другая жизнь. Прошлого случиться не может хотя бы из-за того, что Антона в нем не было, а Арсений никуда его не отпустит — если есть Антон, значит, все вокруг — уже новое настоящее, ход к иному будущему. Все ушедшее остается скелетом в шкафу. В соцсетях Арсений лжет, что они с Эдом ездили по другим областям и работали там, а не объявляли это, чтобы оценить ситуацию без вмешательства со стороны. Клиентам кажется это нелогичным, мол, затрат только больше, а людей наверняка приходило в разы меньше, и Арсению приходится снова соврать — сказать, что в других городах есть знакомые маги и медиумы (не телевизионные врущие, а настоящие), с которыми он обменивался опытом и которые советовали его своим клиентам. Уже в это большинство верит, и Арсению больше не приходится оправдываться и придумывать лживые версии своего исчезновения. Действительность он похоронит, как Круэлла похоронила Эстеллу. Многие вопросы откладываются в долгий ящик, потому что Арсений оказывается неготовым к их решению и обсуждению. Ему, чтобы добиться нужных результатов, необходимо собрать себя заново из крошечных осколков и направить на свое преобразование все имеющиеся силы. Вершина так просто не поддается, и он понимает это так, как не понимает никто иной. Арсению стоит убрать все мешающее из жизни и, надев шоры, двигаться вперед. Ничего больше не должно его волновать. Есть он, есть цель — и на этом все. Стороннее так же бесполезно, как воздух для задохнувшегося. Арсений знает, к чему должен прийти, к чему он стремится, и будет идти до конца. Одной пощечины достаточно для того, чтобы осознать себя и выбрать один путь, с которого нельзя уходить, иначе смерть, иначе конец, иначе крах. Особенно ничего в мировоззрении Арсения не меняется, но на нем, как на еще не застывшем бетоне, остаются вмятины и следы прошлого. Там, где у большинства людей все ровно и гладко, у него шершавости и дыры, идущие едва ли не до внутренних органов. Другие могут пережить удары жизни, потому что у них есть запас прочности и нет этих ран, а Арсению больше нельзя допускать ошибок и петлять по лесу вместо того, чтобы идти по найденной тропинке. У него свой новый путь.***
Найденную для работы квартиру они довольно быстро подготавливают к приемам — ничего сложного в этом нет, кроме финансовой стороны вопроса. На этот раз ими снята не какая-то каморка под крышей, а однокомнатная квартира на первом этаже. Эду и Арсению удается разграничить пространство друг для друга, пускай они в этом сильно не нуждаются. Комнат достаточно, что же им пустовать? Гостиную отделывают, переставляя мебель (с разрешения хозяйки), под приемную комнату, а кухню превращают во все разом — и в рабочую комнату для Эда, и в склад, и в столовую, и в комнату отдыха. В общем, кухня становится многофункциональнее всех кухонь планеты, взятых вместе. Из клуба Эд увольняется, отлично зная, что заработанных на приемах денег будет даже больше, чем нужно для неплохой жизни. А при выборе он, конечно, отдаст предпочтение Арсению и магии, махнув рукой на клуб, куда пошел из-за нужды в деньгах и гарантии сближения с Егором. Эда неумолимо тянет к той прошлой жизни, которую он потерял не по своей воле, и он поддается, как кошка на кусочек сыра. Быть против для него оказывается нереально. Он и сам рад видеть, как все под влиянием вихря и бури меняется. А меняется практически все. Жизнь наполняется другим смыслом. А самое главное для Эда — Арсений наполняется светом изнутри, пуская яркие лучи во все стороны и без слов донося до всех вокруг, как он сейчас счастлив. Судя по всему, счастье для Арсения заключается именно в возможности быть целым и быть нужным. Без способностей он считал себя пустым, но вполне приятным для глаз сосудом, а теперь все меняется. Да и Антон очень ему помогает, поддерживая и находя нужные слова. Впрочем, они не сильно отличаются от тех, которые говорит обыкновенно Эд, но есть в них что-то такое, что меняет их и наполняет другой сутью, обмазывая, как медом, любовью и лаской. Из них самым понимающим оказывается Егор, видящий метания Эда, но ничего ему не говорящий насчет них. Он улавливает необходимый баланс, чувствует Эда настолько хорошо, что со стороны они могут показаться родственниками, и никогда не заводит ненужных разговоров. Если Эд захочет обсудить, то он — Егор надеется — придет со своими мыслями, выложит их на стол, как карты для пасьянса, и будет поочередно пояснять каждую, складывая их сначала в суждение, а затем уже в умозаключение. Егор подозревает, что Эду именно эту жизненную ситуацию стоит пережить в одиночку, будучи в окружении близких людей, что ему не нужны чужие советы, что он желает справиться со своими эмоциями и переживаниями самостоятельно и что никто не в силах ему помочь. Арсений, раз не пытается докопаться до истины, до далекой жемчужины в сундуке, зарытом в песок на далеком острове, тоже так считает и верит в способность Эда разрешить сложившуюся проблему без вмешательства. И, как бы ни хотелось, он не пытается заглянуть в Эда, обходя его самого и выставленные границы, и не использует для этого силы. Не с этого надо начинать новый этап их жизни. Антон видит и отлично ощущает происходящее, но не говорит с Эдом и даже не задумывается о том, как бы мог пройти их диалог. Они слишком далеки друг от друга, и привязанность — любовь — обоих к Арсению не гарантирует им понимание во всех аспектах. Тем более, что в этой ситуации они скорее столкнутся рогами и чуть не подерутся, нежели обсудят и придут к удовлетворительному выводу. Как бы часто они ни встречались, как бы ни узнавали новое друг о друге, они все равно никогда не станут очень близкими друзьями и останутся на уровне, который имеют сейчас. Эд не пойдет к Антону жаловаться на внутренние метания и неудачи, а Антон не напишет ему с предложением выпить в баре после того, как поссорится из-за чего-нибудь достаточно крупного с Арсением (а Арсений становится вспыльчивым и эмоциональным, окрашивая их жизнь в ярко-красные, блестяще-фиолетовые и ослепительно-желтые тона). Они друг другу доверяют, могут понять загоны, знают о проблемах и конфликтах, обсуждают кого-нибудь, пересекаются без Егора и Арсения, но не собираются переходить эту грань и сближаться больше имеющегося. Оба считают это бессмысленным — и, к счастью, тут они солидарны. А еще Антону и Егору приходится понять, что периодически Арсений и Эд будут выбирать друг друга. Обычно пары встречаются парами, и у них уже есть установленный день для совместного ужина или похода куда-нибудь. Но у Арсения и Эда тоже есть свои дни, когда оба отключаются от мира и уделяют время, эмоции и чувства только друг другу. Эта необходимость прочна и необсуждаема. И как будто бы ни Антон, ни Егор (он наверняка нет) не ревнуют, но есть какой-то осадок на языке, на горле, уходящий горечью вглубь. Плохо, но факт — ни те, ни другие это не обсуждают и молча живут дальше, словно ничего необычного не случается. Есть постоянная — Арсению и Эду нужно оставаться наедине, проводить так время и возвращаться в квартиры счастливыми, чтобы не сойти с ума и не полезть от тоски друг по другу на стену, сдирая выпущенными когтями обои. И никуда от нее не убежать и не спрятаться. Впрочем, ни один из четверых и не стремится к этому.***
Квартира сразу становится родной. С самого первого дня работы в ней Арсений чувствует себя хорошо — хорошо в том смысле, в каком понимают люди, то есть примерно так, как дома. Как показывает первый ритуал, здесь есть покойник, о котором даже хозяйка не знает, и Арсений сразу решает: будет пользоваться им в своих целях. Родственников можно вызывать по просьбе, но какой смак, когда есть иной проводник, не дьявол, не демон и не черт. Арсений способен проникать глубже, просить, искать и доставать информацию и покойников во благо себе и удовольствие черных сил, но ему нравится присоединять к себе новых помощников и иметь самые разные возможности — от обращения к дьяволу до приказа местному покойнику. Учитывая то, что со временем в квартире обоснуются другие покойники, понявшие, что тут можно получать общение и энергию, Арсений создаст вокруг себя целый покойный бордель из мертвецов. Отличие Арсения-прошлого от Арсения-настоящего в том, что он учится контролировать себя во время ритуалов и направлять ту или иную сущность на ему нужную дорогу. Если Арсений-прошлый стелился под дьявола, направлял его в себя целиком и отдавал контроль над своим телом на все время ритуала, то Арсений-настоящий способен по желанию возвращаться, что-то говорить и даже прерывать работу, если дьявол вдруг начинает перегибать. Чертов он в себя и вовсе не пускает. Реже дьявола в нем бывают демоны — среднее, не такое сильное, но и не слабое существо. Арсений становится избирательнее, злее и отчаяннее — все, что мог, он уже отстрадал, и жизнь, которая сейчас у него есть, вымучена настоящей кровью и слезами. После тех испытаний, которые ему пришлось пройти, Арсений не готов жертвовать больше ни дня и терять свою жизнь, похожую скорее на короткую звездную вспышку, чем на долгий полет метеорита среди космических тел и тьмы. Меняется манера работы, меняется сам Арсений, а с ним и Эд — теперь он не покидает квартиры во время сеансов и всегда забирает Арсения на перерывы между ними, чтобы привести в чувства, напомнить, как он его любит и ценит и напоить чаем с какими-нибудь пирожными. Многое Эда триггерит, но он ни от чего не отказывается — ведет записи клиентов, выслушивая кратко (чтобы отсеивать придурков и обманщиков) истории, занимается оформлением страниц и сайтов вместе с Антоном, помогает при трудных ритуалах Арсению и поддерживает, если тому вдруг необходим кто-то для работы (бывает так, что Арсению требуется канат в мир живых, в реальность, и он использует именно Эда, даже если в квартире по случайности оказывается Антон). — Почему ты продолжаешь работу здесь? — спрашивает, садясь в кресло для клиентов, девушка, лет двадцати семи. — Место сменили. Я была у вас раньше, года полтора назад, мы еще тогда на «ты» перешли. Не помнишь? — Нет, — Арсений качает головой, зажигая свечу и ставя ее в красивый серебряный подсвечник (подарок Эда). — Я много работаю с людьми, вряд ли кого-то могу узнать. Какой был случай? — Я просила... Мой парень изменял мне, и ты предложил проклясть его... Мы тогда все сделали. — Бумеранг? — интересуется Арсений, усмехнувшись и подняв глаза на нее. — У меня разбился на машине отец неделю назад. Только похоронили. Это моя вина? — Может быть, — хмыкает Арсений, очерствевший и забивший в себе эмпатию. — Посмотрю сейчас. Обычно никто не жалуется на мои проклятия, тем более, если они за что-то. Очевидно, твой мужик совсем охуел, раз я за простую измену его проклял. А с ним, кстати, что? — Я не знаю, он закрыл все свои социальные сети, а друзей общих у нас не осталось. — Посмотрим и это, раз пришла. Со звоном Арсений опускает на стол клинок, кладет пучок сухих трав, спички, спутанные белые веревки, пододвигает к себе зеркало и сразу тянется в ящик, расположенный с его стороны и открываемый только к нему. В следующую секунду по поверхности стола скользит упакованный скарификатор, брошенный Арсением. — Как попрошу сделаешь, — он кивает на скарификатор, наклоняет свечу над зеркалом и капает млеющим воском на собственное отражение. — Без приукрашивания буду, как покажут мне. Мой сегодня не в настроении сказки в уши лить, все по совести будет. Она кивает — и молчит, потому что боится страшной правды, которая при существовании может ее убить. Арсений выпрямляет свечу, ставит подсвечник к углу зеркала, зажигает от пламени кончик пучка травы и взмахивает им, разжигая огонь и давая ему сил на игру. По комнате расходится запах пожара, августа, когда все полыхает от жуткой последней жары, и только Арсению привычно это. Над зеркалом он держит горящие травы, слегка покачивая, от чего вниз падают пламенеющие крохи и остаются навсегда на поверхности. — Еще даже не спросил, а мне уже показывают мужика какого-то. Покойного, конечно, — прищурившись, комментирует Арсений то, что достоин видеть только он. — Седой, с пузом. Я бы побоялся с таким в лифт заходить. Но внутри, говорит, как мишка, как медвежонок... Это он так говорит, — без задней мысли Арсений машет горящим пучком себе за плечо и обсыпает толстовку пачкающим пеплом, прежде чем возвращает к зеркалу ладонь. — Любил тебя пиздец. Сейчас позовем. Не дожидаясь ответа и не задавая вопросов, Арсений оставляет травы дымиться на зеркале, поднимает из-под стола мешочек с кладбищенской землей, высыпает по периметру зеркала тонкой полосой, а затем берется за клинок — еще бы ему после всего брать кровь с помощью скарификатора. Тонкое лезвие толкает кожу, пробивает ее и пускает кровь, гонимую к надрезу мягкими выученными движениями. Капли падают на зеркало, и Арсений их размазывает по нему, как будто рисует палочкой на луже после дождя и готовится к отправлению бумажного кораблика. А дальше кто? Страшный жуткий клоун? Или лишь зеркало в канализации? — Крови давай, — Арсений дожидается, пока она выдавит крови на его отражение, и, взяв, взмахивает тлеющим пучком трав, разгоняя запахи. — Есть деньги? Бумажные, — уточняет на всякий случай. — Да, да, сейчас. Она тут же сует раненую ладонь в карман, вытягивает чуть надорванную сторублевую купюру и протягивает Арсению. — Клади, — командует Арсений, но поправляется. — Давай сюда лучше. Держи в голове, что платишь моему. Отданную купюру он сворачивает в сигарету, придавливает и бросает сверху на капли крови вместе с травяным, горько пахнущим пеплом. — Открывай, открывай, работать пойдем, все ей расскажешь, через меня выйдешь рассказывать, — Арсений склоняется над зеркалом и глядит на собственное отражение, несмотря на кровь, воск, пепел и деньги. — Открывай-открывай-открывай полностью, входи в меня, входи-входи, откр-р-рывай. Все посмотреть хотим, и батька ее, и мужика бывшего, урода, мы с тобой его уже отработали. Открой во имя нечистой, деньги бери, забирай-забирай, она принесла, — помолчав, он поднимает глаза на нее. — Отец твой хочет вина, белого, полусладкого, а моему надо за все на кладбище принести водочки. — На какое? — Отцу вино понесете и водочку там же оставите. По рюмкам разольете, остальное — по сторонам на перекрестке. Отплатите. Дьявольщина любит, когда ей дары приносят. Он же вам не собака, чтоб за «спасибо» работать. На пару минут Арсений возвращается к зеркалу, продолжая заговаривать и нашептывать, смотреть и снова просить, пока не получает достаточно оформленных мыслей и не замечает пришедшего за спину клиентки покойника. — Отец пришел твой, — он пальцем затушивает догорающие травы и оставляет их на самом краю зеркала. — Недоволен, что ты связалась с магией, что ко мне пришла. Ничего не говорит, стоит, руки собрав на груди, деловой... Осуждает. Вот на левом виске рана, о руль ударился, мне показывают. Один в машине, а должен был быть с кем-то... Если бы был с кем-то, то не разбился бы, мой говорит. По трассе ехал, не в городе. Трезвый, не обдолбанный ничем, как всегда ехал куда-то. Въебался, с р-размаху въебался, аж машина в хлам. Мой недоволен, — Арсений оборачивается через плечо, хмурится и снова смотрит за спину клиентки. — Иконы в машине были. И не одна. Господь не помог. Не нравится моему, очень не нравится. Иконы побились эти, когда разбился. Не могу понять, почему он разбился... Как будто раз — и все. Но это не случайно. — Мне сказали, что темно, дорога после дождя мокрая... — Нет, бред какой, — Арсений заламывает пальцы, крутит их и сплетает в замок. — Очень болят пальцы. Он переломанный был, пальцы прямо раздроблены, месиво, блять. И лицо, аж не узнать. Вмандился он во встречную машину, в большую, Господи помоги. У него какая-то... — он морщится, будто ему под нос сунули нашатырь, и наклоняется к зеркалу. — Покажи, как разбивался, покажи момент, покажи мне смерть, покажи, кто виноват. Показывай-показывай-показывай, потом заплатит тебе... Черная машина у твоего отца, не знаю, мой говорит, что я знаю... Что знаю? Показывай-показывай, что я знаю? — словно выслушав, он закусывает губу. — Хёндэ Солярис черного цвета. А навстречу ему камаз белый, грязный, как сволочь. Тот водитель выжил, но как мертвец все равно, мой говорит. В коме, может быть. Хлоп — и загорелось разом, твой отец сразу отключился. Случайно это? Открывай-открывай-открывай, случайно или девка платит за проклятья дохуя? Отвечай, рассказывай все так, как есть, все хочу услышать, увидеть... Нет. Нет, говорит. Давно еще умереть должен был, лет десять назад. На встречку просто так не выезжают. — Значит, я виновата? — Бес попутал, — хихикая и смешно морща нос, хрипит Арсений и поднимается слитным движением из кресла, чтобы обойти стол и встать позади клиентки. — Давно должен был отойти уже, а уж как вышло, так вышло... Бесятина прибрала, долго слишком бегал, себя отмаливал как будто. И вы еще со своим мужиком чокнутым, вот и внимание повысилось. Но помер бы все равно в эти дни, не прожил бы и недели лишней. Не авария, так лифт бы рухнул, в переулке бы зарезали за бутылку водки. Фартовый был долго, кончилась лафа. Мой смеется стоит, показывает иконы опять, типа, не помог Бог, не фартануло. Девушка настолько тиха и молчалива, что похожа скорее на мебель, чем на человека. Только плачет, рукавами лицо трет, слушает и боится обернуться на Арсения, а тот топчется немного на месте, но потом все же приближается и кладет обе ладони ей на плечи. — Вот так бы стоял отец, был бы живой. Всегда сзади стоял, обнимал, привычка такая была. И сейчас тоже, ты только не чувствуешь. А еще жалуется, что ты какого-то Игоря не бросила, что мужики у тебя херовые. Брови такие широкие, седые уже, низко посаженные хмурит. Очень недоволен из-за какого-то Игоря, Славика какого-то вспоминает, могилу свою показывает. Справа пусто, как будто мамаша ваша приготовила себе место, а слева... Слева крест деревянный, невысокий... Вот этот Славик там и похоронен. Пару раз с могилой что-то было, как будто мародерили суки какие-то. — Было такое, да, даже лопату находили потом у ворот. Это специально к нему? — она немного подается вперед и поворачивается на Арсения, смотря глубоко-глубоко своими голубыми глазами. — Это брат мой, его... его долго искали, нашли только через два года, мама до сих пор не верит. Арсений встряхивает короткими (после возвращения в бизнес плясок на костях и бедах он стрижется, как бы отрубая прошлое от настоящего, настоящее от прошлого) волосами, лезущими в лицо, жмурится, запрокидывает голову, чтобы смотреть в потолок, и делает два шага назад, как от опасности. Плечи у него опускаются, лопатки заостряются. Он трет себе глаза, разворачивается, идет через всю комнату к зеркалу во весь рост и опирается на него двумя пальцами правой руки. Непроизвольно кусается губа, бровь нервно подергивается. Сжавшийся, настороженный, вспоминающий, Арсений перебирает мысли, морщится и свободной рукой машет себе за спину, в сторону клиентки, от его действий резко обернувшейся и теперь смотрящей на него во все глаза. — Убили. Один низкий, волосы очень странно сбриты. Хватит, блять, не хочу, — он кривит губы, разворачивается на пятках и, подхватив на ходу железный таз с полки, возвращается за стол. — Не хочу смотреть, а он мне, блять, показывает... Господи помоги. Второй, — схватив губами воздух, он продолжает, — лысый, в очках. Неприятные типы, очень неприятные. Не с теми связался. Но тут не случайно, его специально убили, ждали этого очень... Лысый готовился даже. Фу, блять, Господи, спаси и сохрани. Не хочу смотреть, хватит, все, не хочу, отпускай до беса, на все четыре стороны отправляй, только не мне, — Арсений так бледнеет, что кажется, будто у него совсем нет крови, будто ее выпил вампир, заигравшийся в любовь и забывший, как обращать людей. — Отец твой стоит за тобой, говорит, что чувствовал, подозревал, что помрет. — Это из-за меня? — Да блять, — выругивается Арсений то ли на нее, то ли на дьявола, то ли разом на всех, ногой выдвигает табурет из-под стола, на него с грохотом ставит таз, в который через мгновение ссыпает все с зеркала и следом бросает зажженную спичку с красивой красной головкой. — Ему помереть раньше надо было, он избегал. Все, время вышло, бегать больше не давали. Тут и Господь Бог не поможет, хоть по двадцать часов в день ему молись. Все, замолчи, — он отмахивается от нее, как от назойливой мухи, влетевшей в распахнутое поздним летним вечером окно и теперь бьющейся о стены и потолки, и лезет в карман джинсов за сигаретами. — Игоря бросать надо, отец твой говорит так, и мой тоже хуями его кроет так, что уши вянут. Сейчас посмотрим и бывшего, и кого угодно... Арсений закусывает сигарету передними зубами, прикуривает от горящей свечи, остающейся на столе, берет зеркало, легко смахивает пепел и практически вертикально располагает над тазом, чтобы смотреться в него. Кончик сигареты приятно краснеет, точно смущается, когда Арсений затягивается. На поверхности следы крови, воска и размазанного пепла — глядеть на себя трудно, особенно при сигарете в зубах и запахе тлеющих трав из таза. Ему не хочется ничего больше смотреть сегодня: ему опять страшно. Такое бывает. Накатывает, эмоции берут верх — и Арсений больше не хладнокровный мудак, готовый за деньги проклясть, и Арсений уже ждет воспоминаний и готов заплакать от того, как боится своего прошлого. И сейчас именно это и происходит — вместо брата клиентки Арсений видит воспоминания Антона, пропускает через себя ту решающую все ночь и сжимает ладони, стараясь унять тремор. — Открывай-открывай, как мы поработали, показывай мне, что с уебком тем, показывай-показывай, — Арсений выдыхает в сторону дым, набранный в легкие мгновением раньше, облизывает сохнущие губы и вглядывается в собственные глаза. — Если недостаточно, так мы добьем ему, больше себе приберешь, все будет в лучшем виде. Открывай-открывай-откр-р-рывай, заплатят до хуя, ты ж знаешь. Открывай-открывай, показывай мне, давай. Может, я даже помню отчасти этого вашего бывшего, — пожимая плечами, говорит Арсений. — На лбу еще какое-то пятно, родимое пятно, наверное. Живой, от чего б ему помирать? На смерть надо делать жестче, мы его с тобой припугнули только.... Хотя я б ему не завидовал, пацанчик просто так не отделывается, получает по заслугам. Никого нет у него, его так же, как он вас, кинули. Рыжая какая-то девка была у него, так она ему изменила, да и не с одним. Как будто специально отомстила за вас. Хочешь, чтоб он прям охуел от жизни? Давай сделаем? — Он же уже получил? — Да и хуй с ним, — ухмыльнувшись, Арсений откладывает зеркало на стол и вскидывает брови играючи. — Пусть пиздит меньше, че с него брать, кроме того, что дали за так. Если нет, то я не заставляю, нахуй он мне нужен? — Мне кажется, он уже получил по заслугам, — неуверенно заявляет она, очевидно, боящаяся последствий (наверняка в ней ни капли веры в слова Арсения о том, что отец умер бы и без ее желания отомстить бывшему парню, что его магия не возвращается к тем, кто за нее заплатит) и не желающая проживать боль вновь. Арсений жмет плечами — ее дело, но он, будь на ее месте, сделал бы еще больше гадостей — может быть, и не он, а дьявол, не утративший способности влиять на мысли, суждения и умозаключения. Хотя, в целом, это ее решение понятно — он привык, несмотря на достаточно долгий безработный промежуток, и способен не думать ни о чем, проклиная кого-то, а она этого опасается, загнув себя в бараний рог предположением, что она виновата в смерти отца магическим вмешательством в жизнь. Но эта ее мысль, конечно же, от эмоций. Арсений точно знает: она заплатила сполна, потому к ней претензий нет. Скорее всего, странности в смерти, как уже сказано, от того, что бес попутал. Не все люди умирают чинно и мирно в своих постелях, и смерть ее отца обыкновенна. Арсений циничен до мозга костей и считает, что авария — постоянность, от которой никто не может уйти, что бы ни делал. Говоря о жутких смертях, он вспомнит авиакатастрофы или то, как умирал ублюдок, в свое время мучавший Антона. В этих смертях есть ужас и необычность, как бы аморально это ни звучало. Авария — клише для Арсения, работающего со смертями почти шесть лет (без учета перерыва, потому что тогда они ему снились и везде казались, не нужно обесценивать его мучения). Считать так имеет право только видящий, если брать в расчет людей. Дьяволы, ангелы, боги — это уже не люди. И лучше бы Арсений был не человеком.***
Вода приятно шумит, кутает, прячет в свои волны, в свое божественное тепло, граничащее между раем и жизнью. За волнами, мерно ходящими, как грудная клетка после легкого бега, прячутся те, кто обыкновенно не показывается и до последнего себя скрывает. Вода тепла, но опасна для боли — неизвестно, что может ждать человека за этим волшебством и сумеет ли он потом выбраться. Она затягивает подобно страстному человеку, предоставляет все — счастье, умиротворение, тишину, разделяемую плеском, любовь — и потом тянет за волосы к своей метафорической ладони, как император, обозленный на члена Государственного совета. И Арсений, он в этом может поклясться, кинется целовать эту протянутую руку самостоятельно, как только ее ему предложат. Арсений хочет целовать руку невидимой и неведомой силы, своего императора, забывающего о войне тогда, когда меркнет вся жизнь под влиянием любви. Если бы представилась такая возможность, Арсений целовал бы его руки, схватившись за запястья, соглашался бы на все, шел бы под роковой венец с цесаревичем, любил и прощал бы, находил и терял бы, только целовать бы эти тонкие цепкие руки с длинными пальцами и холодной кожей, похожей на змеиную чешую. Сквозь эту броню он пробивался бы, пока не умер, и рад был бы погибнуть в имя своего императора, взгляда которого достаточно для полноты любви и ласки, для желания сгинуть в его славу. Это наваждение Арсению неясно — он стоит перед водой, разливающейся в реку. Дышащий лесом, влажностью и своим императором, Арсений чувствует себя самым счастливым человеком на планете — нет ничего лучше. На нем пелена. Он в плодном пузыре, он рожден в рубашке. На Арсении броня, снятая с самого императора, с того, которому он всецело доверяет, несмотря на предательства и боль. Арсений переходит дорогу на красный — он не умрет, пока его охраняют цепкие холодные руки. Никогда Арсений не уйдет вслед за покойниками, если будет еще необходим. И он это знает — и в нем нуждаются, им дышат, через него работают самые честные и одновременно самые жестокие руки. Когти дерут его изнутри, он любим, он любит, искры летят из глаз, но Арсений понимает — ничего этого не было бы, если бы он не был с ним, со своими императором. Из воды, такой спокойной и мирной на первый вид, выплывает густая серая масса энергии, какая зачастую складывается в существо, пришедшее из другого мира. Но теперь это что-то долго собирается, склеиваясь внутренней тягой в единый силуэт, и Арсений глядит на это, вдыхает запах воды и ощущает, что жив, что ничего отраднее этого не получит. В нем догорает костер мести, чтобы можно было бросить пылающую спичку в окно светлого дома. Арсений несет добро через зло — гады должны быть наказаны, пострадавшие и расколотые болью — счастливы и успокоены. Убивая убийцу, человек становится убийцей — Арсений согласен быть ужасным злом, если это так важно для чересчур принципиальных, если это поможет нести убитым горем правду и отмщение. По заветам Великой, стадий горя не пять, а шесть — отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие и месть. И Арсений понесет эту месть в себе, отдавая и забирая эмоции и ощущения для господства над настоящим злом. Он — зло игрушечное, глупое, несущее итогом добро и будет им, невзирая на слова и на осуждение. Пускай сама ситуация дарит отрицание, пускай омерзительные сейчас полицейские вносят гнев на блюдечке, пускай внутренние метания вяжут бант на торг, пускай психолог лечит депрессию, пускай стены принимают ваше горе, а Арсений на вытянутых раненых руках будет демонстрировать всем месть и маршировать с ней — это единственный здоровый марш, марш мести. Парады с бряцканьем оружием — гадость и мерзость, и будут прокляты все их участники и затейщики. Парады мести — лучшие парады, Арсений пронесет вместе со смыслом жизнь эту мысль и передаст ученикам. Током бьет — ладонь ложится на плечо. Арсений оборачивается, отрывая взгляд от воды, и пусто-холодно-любяще смотрит на одернувшего его Эда. — Шо ты залипаешь? — с улыбкой спрашивает Эд и кивает себе за спину, не переставая глядеть в родные голубые глаза. — Мы зовем тебя уже минут десять. — Там есть кто-то, — как психически больной произносит Арсений, оборачиваясь на реку. — Живой? — Нет, мертвый, — он мотает головой, как болванчик, как сумасшедший, и берет Эда за запястье. — Ты не видишь? Только я?... — Арс, — Эд берет его за плечи, полностью разворачивает и становится плечом к плечу, — я не вижу никого. Ты сам это знаешь. Как материнская слеза, Эд чист и обелен — Арсений отряхивает с него всю пыль поступков и желаний, ставит его на ноги, не говоря об этом. Эду только любить, дышать ранним осенним воздухом, пить залпом половину рюмки виски, смеяться с глупых шуток, смотреть детскими голубыми глазами, работать на свет и быть добром. Но он с Арсением, который его будет за это тянуть из грязи и каждый раз отирать от брызг злобы и крови. Всем вокруг наплевать, и Эд может легко отказаться от него, как от прокаженного, но не делает этого — любит, греет в своей душе его холодное тепло и всегда держит в ладонях огонек, которым готов ежедневно поджигать стремление Арсения. — Он утонул, — с простотой и отстраненностью шепчет Арсений, а затем опускает пальцы и сцепляет их с пальцами Эда. — Сам по себе. Он был тут один. Совсем один, Эд. Страшно это, умирать одному. Я бы так не хотел. Но так легче отпускать. — Разве? — Да, конечно, Эд, конечно, легче, — Арсений закусывает губу, думает пару секунд и вслед мотает головой. — Он не хотел умирать, он хотел умереть уже наконец. Понимаешь? — Разница огромна. — Ему было больно, — жалуется он, ощущающий воду в своих легких и давление на своем теле. — Но он был рад и грустен одновременно. У него было все и не было ничего. Ты понимаешь меня? — Да, понимаю. — Он был бы рад, случись все раньше, но тогда остались бы дела, люди... А они без него не смогли бы. Он был врачом. И он всех, кого мог, спасал, всех тянул, лишь бы оставить шанс на хорошую жизнь хотя бы у других. Он не так давно здесь был. Но это уже прошлое. И он — это прошлое, и его дела — это прошлое, и его руки — это прошлое. Эд, я так боюсь быть прошлым. — Ты всегда будешь моим настоящим. Арсений шумно сглатывает, поворачивает голову к Эду, с дрожащей нижней губой осматривает его лицо, выдавливает улыбку и кивает: «я знаю, мой милый, я знаю». — Он видел этот уходящий свет через воду, чувствовал солнце, уже его не греющее, и умирал, — Арсений говорит это, неотрывно глядя Эду в глаза, словно есть в этом смысл и суть. — Солнце светило не ему. Природа уже не для него раскидывалась и цвела. Люди шли уже не к нему, но шли же. Он умер, умер целый человек, человек-судьбоносец, человек с золотыми руками и лучшими желаниями, а все вокруг такое же. И ничего не меняется с его смертью, а ведь его любили, у него была любимая собака, жена, дети, постоянные пациенты. У них ведь весь мир рухнул, а все-таки ничего не изменилось. Мир остается тем же, солнце такое же горячее, луна все еще белеет по ночам, а его уже нет, понимаешь? Нет человека, который нес лишь добро, а все такое же, всем, кроме близких, плевать. Так возможно? — Арс, возможно все, — не сдержавшись, Эд не к месту улыбается и большим пальцем гладит чужую холодеющую кожу, и нет ничего важнее этого прикосновения. — Я хочу быть в настоящем. Не в прошлом, не в будущем, Арс. В настоящем, где я люблю тебя, люблю Егора, где я занимаюсь тем, шо мне по душе, где я еще могу быть личностью. Даже если завтра все рухнет, даже если завтра этот безумный ублюдок с дрочильней на цыганское барокко сделает шо-то непоправимое, я хочу оставаться в настоящем и любить вас, потому шо никогда не будет столько времени и сил, сколько есть сейчас. Я не хочу думать о том, что может произойти, я хочу жить и любить. Помедлив, Арсений понимающе кивает и хочет обернуться на Егора и Антона, которые, наверное, готовят мангал к шашлыкам и устраивают им «поляну», как любит говорить Антон, но все-таки отказывается от этой идеи и молча смотрит на Эда, будто бы он — это весь мир для него в мгновении. И уже никто не важен, как Эд, потому что Арсений чувствует любовь, растекающуюся по венам, и хочет, как кот, ввернуться в родные объятия, но ничего не предпринимает. Молчание дорого, и Арсений рассчитывает его цену в убитых нервных клетках. Впрочем, он больше не молчит: — Даже если будет война? Эд приподнимает брови, глядит удивленно-взволнованно (но не из-за того, что может случится война, а из-за опасения за здоровье Арсения, потому что невозможно в здравии говорить об этом), сжимает Арсению пальцы крепче и разглаженным, ровным, изрисованным навечными татуировками лицом успокаивает его. Нечего даже думать об этом, и он уверен в том, что ничего не может произойти. Этот вопрос в непонятном никому порыве возникает из пустоты и туда же, видно, отправляется, раз Арсений так обеспокоенно-устало глядит перед собой. Ничего не случается с Арсением просто так. Никогда. Он терял, чтобы находить; он молчал, чтобы быть услышанным; он спрашивал, чтобы его слова были опровергнуты и поставлены на голову. — Арс, какая война в двадцать первом году двадцать первого века? Мы же не звери, шобы опять была война, — Эд прослеживает взгляд Арсения, угнанный, как стадо коров, на воду, и поджимает губы в нервном неуверенном движении лица. — Арс, с чего ты это взял вообще? «Желтуху» интернетную почитал? Последние месяцы Эд живет с мыслью, что Арсений никогда не полезет в будущее и не захочет подстелить себе или близким соломку, и теперь она его спасает, сохраняя здравый разум. Но Арсений ему не отвечает — и это, вопреки безграничному доверию, вызывает сомнения в собственной правоте у Эда. Он в той тревожной ситуации, когда с детства знает, что дважды два будет четыре, а при настойчивом повторении вопроса задумается и на секунду усомнится в постоянной. — Арсений? — с нервозностью в движениях и голосе Эд переспрашивает. — Арсень, ты шо? — Я хочу есть, — выдернув свою ладонь из ладони Эда, Арсений обнимает себя за плечи и разворачивается к Антону и Егору. — И выпить. Дай мне своего пива. — Арсень? Ты можешь мне сказать, если шо-то... — Я хочу твоего пива, — настаивает Арсений, делая предупредительный шаг назад. — Пойдем, — соглашается Эд с таким видом, будто предает родную мать, и дополняет, чтобы уверить Арсения в честности. — Пойдем, я налью тебе пива. В воде, от которой они отходят, Арсений больше не видит никого — только волны, тишь и благодать.***
Стараясь забыть (точнее, забить все воспоминания внутри себя), Арсений отключается — от мира, от проблем, от сети, от всего, что не оказывается внутри мыльного пузыря. К счастью, в нем и Эд, и Антон, и Егор, и алкоголь, и, в конце концов, шашлык. Они говорят, если вообще говорят, на легкие непринужденные темы, советуют друг другу сериалы, поднимают темы не выше конфликта у звезд и уже сейчас стараются договориться о следующем таком выезде. Что-то подсказывает, что ничего не повторится: они будут уже другими. Да, они будут вместе, вчетвером, но время их изменит даже за несколько дней — впрочем, как и всех нас. К концу Арсений совсем перестает слушать их и молча, как-то понятно-нежно лежит у Эда на плече головой, периодически приподнимаясь, чтобы наколоть на вилку холодный шашлык или долить себе пива из их общей бутылки. Так проще, потому что сил не остается никаких. И Эд понимает это лучше всех — Антон, конечно, прекрасен, но Эд — это вечное, это навсегда, это глубокая проникновенная любовь с душевной близостью и корнями друг у друга в сердцах. Именно поэтому Арсений опускает голову на плечо ему, а не Антону или Егору (до него и вовсе не достать), а Эд именно поэтому не сопротивляется, занимает положение удобнее и особо не двигается. Телом Арсений здесь, с лучшими людьми его жизни, но мыслями он витает то где-то в работе, то в увиденном сегодня, то в размышлениях о нерадужном будущем, то среди вспоминаемых нечаянно приколов из социальных сетей. Ему отлично быть в кругу близких, но наедине с собой при этом. Есть в этом романтика, полагаемая лишь одному Арсению. Ни у кого боле не получится так же эстетично и вдумчиво, как у Арсения, пропадать в мыслях и сохранять внешнее — может, и псевдо-, — спокойствие. И все складывается именно так, как ему требуется, как необходимо для полного единения и комфорта. Эд его любит. Антон его не ревнует и тоже любит. Егор подливает пива, жарит еще одну порцию мяса (он ближе всех к мангалу, это честно) и улыбается с таким доверием, что Арсений понимает: они друг друга никогда не предадут и не оставят. Как бы сильно ни хотелось убиваться и разбиваться о камни горестных размышлений, Арсений только радуется в перерывах между глубокими провалами в самоанализ и единоличное рассуждение в голове. Так, наверное, выглядит счастье и мир в душах.