Я твоя верёвка с мылом, твоя ванна с бритвой.
В твоей таблетке яд, я всегда где-то рядом.
Я тебя найду везде — даже во сне.
Я в твоей душе свет Я твоя смерть.
***
Проснувшись уже под рассвет, Арсений приподнимается на локте, осматривает спящего рядом Антона, жмурится от теплого света, льющегося в комнату через окно, пропускающее вместе с тем и ранний утренний жар. Он встает, чтобы закрыть его, хочет включить кондиционер, но пульт не реагирует, и вспоминается, что еще вчера вечером после грозы что-то случилось с электричеством, и им пришлось рано уйти спать (в настольные игры явно нет смысла даже пытаться поиграть), так еще и без кондиционера. Хорошо хоть, на улице не так жарко, как обычно бывает, и Арсений все-таки открывает окно обратно и бесшумно выскальзывает из комнаты, взяв зажигалку для свечи, поставленной в ванной комнате еще с вечера. Безусловно, его триггерят и свечи, и зажигалки, распиханные по карманам, как в лучшие дни его работы. Но ничего не поделать — не светить же себе в лицо телефоном, еще утопить его не хватало для полноты картины его удачливости. В конце концов, свеча ничего ему не может сделать. Наверное. Арсений тихо запирается в ванной комнате, поджигает фитиль, ставит свечку на край раковины и умывает лицо, мокрыми пальцами убирая за уши мешающиеся пряди. У него уже нет желания возвращаться в постель, и он, скорее, пойдет почитает во дворе или один сходит на пляж, чтобы сделать фотографий и побыть в полном единении с морем. Но предстоит ему не это. Он мылит ладони, наблюдая за тем, как утекает вниз вода вместе с пеной. Затем все-таки поднимает взгляд на пламя свечи, а следом — и на зеркало перед собой. Он понимает, что видел Эд тогда, — в зеркале у Арсения закатываются глаза, блистая удивительной чистотой яблок, запрокидывается голова. Настоящий, существующий Арсений отшатывается от зеркала и врезается лопатками в стену, цепляя головой пустующие крючки для полотенец. Че пугаешься? Все вы пуганые такие. Ладно, ты еще не такой пуганый. Некоторые вон в окна бросаются, когда я с ними пытаюсь контакт наладить. Ты-то бывалый уже, понимаешь все. Не смотри так, че с лицом у тебя? Тот мужик, про которого тебе говорили, — это моих рук дело. Не выдержал маленько. Я че, виноват, что они все такие слабохарактерные и к окнам бегут сразу? Еще лучше — в дурку. Один ты понимал, что мне надо было. Думаю, ты не сильно обиделся, что тогда у тебя все отобрали. Так бывает. Когда надо, берут. Когда надо, отдают. Сам понимаешь. Ни одного не нашел, кто бы не дался ебу, поэтому, Сеня, снова здравствуй. Арсений молча смотрит на свое говорящее отражение в зеркале, а внутри горит от непонимания, ужаса и одновременно радости — прошлое, от которого он убегал, его настигло и поцеловало так страстно, что сил сопротивляться больше нет, хочется отдаться в эти сильные руки и позволить вернуться. Обращение раздражает его, и он мысленно фукает. Не кривись, Сеня. Радуйся, что я опять тут, и считай, что на этот раз тебе очень повезло. Не то что тогда. Но каков ты был! Молодец, тогда ты научился силы перетягивать из мысли в дело, этого я долго не мог добиться. Твой-то только спровоцировал. Потом другой твой так сильно тебя волновал, что ты случайно переусердствовал. Хороший урок? Думаю, отличный. Больше не полезешь. Вот проклянуть кого-нибудь — дело неплохое. И да, Сеня, ты его тогда хорошо отделал. Правда, то уже был не ты, но считай, что ты. Тело твое валялось, а мысленно ты еще стоял, добивал его с нашей помощью. Вот таких мне все это время не хватало. — Какой пиздец... — Арсений до этого момента не знал ничего о судьбе того урода, потому что Эд сразу скрыл от него исход, а потом уговаривал на это Егора и, следовательно, Антона, который мог случайно обмолвиться обо всем. — Я его?... Можешь считать, что да. — Какой, блять, ужас... Хотя... — в нем зарождается сомнение. — Он получил по заслугам. Сейчас будет шоу. Зови всех сюда. Бегом! От того, как громко гремит в голове голос, Арсений вздрагивает, не с первого раза открывает дверь, но все-таки вылетает из ванной комнаты, врывается в их с Антоном спальню и, оказавшись у кровати, трясет его за руку. — Шаст, пойдем, пожалуйста. Это надо... Это обязательно. Шаст, пойдем, пожалуйста, вставай давай! — Арс, куда в такую рань? Мы легли недавно, — не открывая глаз жалуется Антон и тянет его на себя за руку, чтобы завлечь обратно в постель и выспаться. — Антон, пожалуйста. Я сейчас разбужу Эда и Егора, пожалуйста, вставай. От этой умоляющей интонации Антон просыпается быстрее обычного и, щурясь, осматривает его испуганно-воодушевленное лицо еще сонным взглядом. Видимо, серьезность до него доходит, пусть он и не понимает ни сути, ни цели, и он начинает медленно подниматься, растирая лицо руками и вслепую ища пятками тапочки. Арсений в это время уходит к Эду и Егору, без стука (бессмысленно стучать, они не проснутся от этого) открывает дверь, приближается к той половине постели, на которой спит Эд, и присаживается на корточки. — Эд, — шепотом, потому что резко дергать его из сна не хочется совсем. — Эд, просыпайся. Эд, ты ахуеешь, вставай. — Шо такое? — привычка тут же реагировать сквозь сон на просьбы Арсения остается с ним и, видимо, никогда никуда не денется. — Эд, ты просто ебнешься, — признается Арсений, не зная, как иначе все объяснить, и в следующие секунды не контролирует себя, как раньше во время ритуалов со временным подселением в себя. — Вставай, блять. Все проспишь. Подымись ты, не еби мозги. Эд тут же распахивает глаза, садится на постели и ошарашенно смотрит на Арсения перед собой. У него совершенно обычные глаза, взъерошенные и примятые подушкой волосы, милая родинка на кончике носа, но Эд чувствует — их в комнате сейчас не трое. — Арс? — Буди его, — уже своим голосом просит Арсений, поднимается и без объяснений возвращается в ванную комнату. Через минуту Антон, Эд и Егор стоят у распахнутой двери в ванную, смотря на Арсения, опирающегося руками на раковину и закрывшего глаза. На шее у него выделяется пульсирующая часто вена, волосы прилипают ко лбу, и он в своей эстетике прекрасен. Все происходящее понимает только Эд, ничего не сумевший и не захотевший объяснять Егору: он должен увидеть это сам. Никто, впрочем, вопросов не задает — Арсений выглядит как человек, который все расскажет прямо сейчас и прямо здесь. Странным кажется то, что именно в коридоре, но Егор как-то быстро теряет эту мысль и только бессмысленно смотрит на Арсения в ожидании. Арсений запрокидывает голову, разминает шею короткими плавными движениями, не глядя берет свечу с раковины, льет себе горячий воск прямо на руку и шикает на Антона, который успевает только податься вперед и распахнуть губы в вопросе. Как будто на внешнем управлении, Арсений резко возвращает взгляд в зеркало и сжимает губы, выдыхая носом. Только Эд различает в блеске глаз знакомую яркость, теперь его пугающую. — Боишься почему? — спрашивает Арсений, пальцем указывая на Антона. — Не бойся, — он оборачивается к ним троим, профессионально щурит глаза на Егора и хмыкает. — У тебя у кого-то из родственников праздник. Покойничий праздник. Надо помянуть обязательно. Не надо своих забывать. — Что, блять? — Егор машинально делает шаг назад, непонимающе трясет за локоть Эда, не дающего ему сейчас необходимого внимания. — Что это за хуйня? У него же... Это как... Арс, как ты это?... — Это не Арс. Это я. И сказал ему я. Знаешь сказку про демона и ангела на плечах? Это то еще наебалово, я у Арса не на плечике, я у него в голове, за спиной, но точно не на плече, я не попугай. А вот родственничка лучше помянуть, выпить хочется ему. Арсений блестит на Егора горящими глазами, сжимает пальцами раковину, опять жмурится, вращает головой по часовой стрелке, будто у него очень сильная мигрень, и хмурится, дергая носом, как волк при охоте на убегающую лису. Этого очень трудно не испугаться, и только Эд, понимающий безобидность дьявола для них, выглядит относительно спокойным — эмоции у него бьют ключом из-за того, что Арсений снова видит и плавает в своем трансе, а на появление темной силы он уже давно не реагирует страхом. — Это что за хуйня? Эд, давай его обратно как-то... Эд, как его оттуда вытянуть? Эд, что с этим делать? Эд, ты слышишь меня? — Не трогай, он сам, — настаивает Эд, немного смещая Егора в сторону, чтобы тот не начал Арсения трясти при желании. — Это пиздец. Я в ахуе. Не трогайте его сейчас. Я знаю, когда надо, если что-то не по плану. — А это может идти по плану?! — с пробивающейся в голосе истерикой спрашивает Егор, держась за руку Эда и рассматривая молчащего и стоящего перед ними Арсения. — Конечно. Антон никак не реагирует — он просто не осознает происходящего и не знает, как нужно действовать в данный момент, чтобы не навредить и не испортить случайно чего-нибудь. А еще он почему-то не испуган — есть непонимание, есть ощущение нестабильности, есть опасения, но страха, парализующего, уничтожающего разум, нет. Как будто он к этому готов. Как будто он этого кого-то не боится. Как будто раньше, в том жутком болезненном прошлом, он уже чувствовал эту энергию вокруг себя и привык. — Этот, — Арсений пальцем тычет в грудь Антона, сделав шаг вперед, — не боится, меня-то не забыть. Спасибо мне еще скажи, что не гниешь сейчас в земле, а живой стоишь тут и меня наблюдаешь, — видно, как за веками у Арсения вращаются глаза, словно он что-то видит и улавливает, несмотря на полную темноту; помедлив и помолчав театрально, он делает шаг в сторону и указывает уже на Егора, но не касается, хотя дьявол, конечно же, с удовольствием ощутил бы его страх и им бы напитался вдоволь: Арсений противостоит этому внутренне, борется с влиянием и отличает внешнее желание от собственного. — А ты очень боишься. Не бойся. Не меня бояться нужно. Ваш Арсений отлично справляется с тем, чтобы мне сейчас противостоять. Я бы очень хотел немножко эмоций откусить у тебя, но он не дает. Растет мальчик. Ты, — теперь Арсений кладет ладонь целиком Эду на грудь, туда, где сердце, и тот не противостоит, только обхватывает его запястье пальцами и гладит отстраненно, зная, что нужно сейчас Арсению, — знаешь, какой он был давно. Еще ни хуя не умел. А сейчас и мне противостоит, возмущается, не хочет, чтобы твоего трогали и пугали. Вспомни и забудь, такого Арсения больше не будет. Другой будет. Тот же, но другой. Ты поймешь. Звучит как прощание перед вечным расставанием, но дьявол-то точно не собирается после этого Арсения оставлять — тем более, он уже сейчас может блокировать некоторые запросы и действия, а что будет дальше? Но сейчас Арсений приходит в себя, ударяется бедрами о раковину и съезжает на пол, поджимая к груди колени и закашливаясь. У него хлещут из глаз слезы, которых еще мгновение назад не было, и Эд сразу же к нему бросается, стукаясь коленями о пол и маша призывно рукой, мол, «подходите сюда, вы ему нужны». — Арс, все, это ты, все хорошо. Шо было? Шо-то ты видел? Как это случилось все? — Арс, ты слышал, что говорил? — опускаясь рядом, Антон берет одну его ладонь в свою и бросает короткий понимающий взгляд на Эда. — Нет, он не слышит, он не здесь обычно, — мотает головой Эд, сплетая пальцы с пальцами свободной ладони Арсения, и хмурит брови, потому что Арсений молчит. — Арс, слышишь меня? Нас слышишь? Как это случилось? — Я все видел, — тихо заявляет Арсений, стеклянными глазами оглядывая Эда, Антона, Егора за их спинами и ту часть ванной комнаты, которую может в своем положении. — Меня назад вернуло. Туда. Я все видел со стороны, как фильм. Это я сделал, я?... — Арс, все, забудь, не думай об этом, — Эд тут же трясет его за руку, стирает свободной ладонью с его щек слезы и зарывается в волосы пальцами, чтобы удерживать и ловить взгляд, несмотря ни на что. — Арс, это прошлое, это давно, это нахуй забудь вообще. Главное — это то, что ты здесь с нами сейчас. — Он вернулся. Они вернулись. Заметно и невооруженному глазу, насколько сильно сейчас раздроблен непониманием, опасением и прошлым Арсений. Ясное дело: ему страшно. Но не из-за того, что с ним и через него говорит дьявол, а из-за того, что едва-едва задавленное прошлое показывается на горизонте и приветливо машет рукой, тем самым прося встречать с хлебом-солью. Арсений на грани — хочется то ли смеяться, то ли плакать. И он не делает ничего, зависнув и ничего не предпринимая. Если бы это случилось дома, на улице, где-то в примерочной родного города, то было бы, очевидно, легче. Для сущностей понятие расстояния размыто, но Арсений осознает — они вокруг, они за ним наблюдали и наблюдают. И, что бы он ни делал, как бы ни старался себя уберечь от новой волны, они рядом всегда. Ему от них не избавиться, потому что в нем оказывается слишком много силы — и не только магической. Кстати, это и подкупает — Арсений не прыгает в окна, не пытается избавиться от окутывающего его голоса, принимает целиком, дает говорить через себя, а сам валится куда-то в небытие на это время, как будто ненужная кукла. В нем есть внутренняя сила человека, пережившего слишком много, чтобы бояться какого-то дьявола, с которым он достаточно времени был (и есть, судя по случившемуся) на короткой ноге. Темные силы ощущают страх: они питаются разными эмоциями, любят как возбуждение, так и страх, поглощающий разум. И из Арсения сейчас уже достаточно вытянуто — в него легче войти, когда он эмоционально нестабилен и разбит, когда вокруг иная обстановка, когда нет прямо сейчас рядом тех, кто может помочь противостоять. А Арсений со флешбэками от свечи, стоящей вблизи зеркала, — очень лакомый кусочек, особенно для дьявола, у которого все его последующие жертвы от ужаса кончали с собой. И этим просто воспользоваться. Раз — и Арсений опять его слышит, ощущает и допускает внутрь себя беспрекословно. Ошибка Арсения в том, что он даже не предполагал до этого момента возможность возвращения сил и не тешил себя ложными надеждами. И, как следствие, был не готов к резкому появлению того, кто направлял его и управлял им ранее. От этого Арсений сейчас и ничего больше не может ни сделать, ни сказать — в голове раз за разом проворачивается мысль, что прошлое здесь, дышит в затылок, проникает в голову. А если он сильно задумывается, борясь против серой пыли, брошенной в глаза, то вспоминает все увиденное за то время, когда дьявол общался через него, буквально наклонив его головой под воду. Арсений заново переживает те дни, больше других, конечно же, путешествует по последнему и решающему моменту их истории. Сохранить себя ему помогало незнание, кто же сделал тот главенствующий шаг и окончил все. А теперь он осознает — он, он и еще раз он. Без всякой мишуры и помощи других людей он управился — да, не прямо-таки он, а его сила, но это ничего не отменяет. Эта сила сейчас выходит из спячки, разбуженная пришествием дьявола, и Арсений чувствует, как она разрывает внутри вен свои коконы и вновь пускает по крови тяжелую, как свинец, обязанность. Не так страшно снова услышать сущность, как почувствовать в себе ту же самую мощь и понять, что тренировками и работой он поднимет ее до прежнего уровня и — при старании — даже выше. Он может, и забившееся быстро и четко сердце доносит это до его заледеневшего от страха разума. — Нужно купить все, — сжимая ладонь Эда своей, Арсений кивает ему несколько раз, точно прося подтвердить и согласиться. — Я все сделаю.***
После случившегося Арсения выключает — Эд уводит его в спальню, укладывает и обещает побыть немного, пока он не уснет и не удостоверится в том, что сон исключительно положительный. Спит он практически до самого вечера, и Эд успевает съездить в специализированный магазин, купить все, что может Арсению пригодиться, заехать в продуктовый (за водкой и сигаретами, конечно) и принять мысль о том, что Арсений наверняка будет сегодня делать что-то, привычное прошлому. Больше всего времени отнимает разговор с Егором и Антоном, которые, пусть и осознавали, не могли понять, что дальше делать и как все пойдет. Им необходимо узнать правду сейчас, суметь принять решение до подъема Арсения. Антон, только выслушав Эда, соглашается на все — возможно, в нем говорит и долг за спасение, но это оказывается неважным и сторонним сейчас. А вот Егор не решается сразу, глядит на Эда неуверенно-задумчиво и нервно дергает ногой, закинутой на другую. Не так просто принять вываленную информацию и согласиться на поездки на кладбища и погосты — от этого, конечно, можно отказаться, да и Арсений в дальнейшем будет ограничиваться Эдом в своей работе, только решение озвучивать надо здесь и сейчас. — Если ты боишься, то можешь остаться дома, — пожимает плечами Эд, пытаясь не выдать своего желания видеть Егора рядом с собой сегодня вечером и включать его во всю без исключений жизнь. — А я нужен там вам? — Думаю, да. Скорее всего, без Егора никак — все-таки Арсений был выбит из серой поглощающей пустоты именно ими тремя. Но Эд это предусмотрительно не озвучивает. — Думаю, мы все ему нужны. Я еду в любом случае, — и, помедлив в раздумье, Эд добавляет чуть тише. — Я поеду и в том случае, если мне скажут, шо придется сдохнуть. Я Арсения больше не отпущу. Я ему совершенно точно нужен. Едешь ли ты, решай сам, Булк. Я не буду брать ответственность и принимать решение за тебя. — Я поеду.***
Ближе к вечеру они выезжают на снятой машине к кладбищу, выбранному Арсением на карте. Не то чтобы для этого нужны великие знания, но Эд не стал заниматься самодеятельностью и предложил имеющиеся варианты Арсению. Кладбище находится у черты, разделяющей яркую активную жизнь и размеренное, плавно шествующее существование. Никто им не помешает. В машине едут молча. Только один раз Арсений спрашивает, не хочет ли кто-то остаться подождать. Ответа не следует, и он кивает понимающе, сжимая сильнее рюкзак, стоящий на коленях. Эд бросает на него короткий взгляд и возвращается глазами к дороге. Говорить больше не о чем. Все ждут. Каждый, правда, своего, но ждут ведь. — Тут поверни, — просит Эда Арсений, вытягиваясь и рассматривая через лобовое стекло какую-то полузаброшенную дорогу. — Мне навигатор пишет, шо дальше, а потом только налево. — Поверни, — Арсений смотрит требовательно-мягко. — Эд, поверни. Я знаю, что говорю. Пожав плечами, мол, «твоя проблема будет, если мы заедем в глушь», Эд сворачивает с основной дороги, опускает стекло со своей стороны, выключает кондиционер и спускает солнцезащитные очки на кончик носа, молча рассматривая медленно сменяемые друг другом деревья и кусты по сторонам. Есть еще опасение, что Арсений считает себя всемогущим, еще не взяв полноту сил, но Эд доверяется ему снова — и не проигрывает ровным счетом ничего. Выезжают они к кладбищу, и Арсений усмехается сам себе, едва ли не на ходу открывая дверь и выходя. Эд ставит машину на траве, съехав с дороги, чтобы не загораживать ее, несмотря на то, что ее, судя по виду, не особо часто используют. — Ты уже знаешь, куда мы пойдем? — уточняет Антон, догоняя Арсения и беря его за локоть аккуратно-влюбленно. — Да, — Арсений оборачивается к машине, мельком оглядывает Эда, говорящего с Егором, и ускоряет шаг. — Не трогайте меня до последнего. Я знаю, что делаю. — Ты уверен, что сможешь проконтролировать все? — Даже если нет, — он трет пальцами лямку рюкзака, висящего на одном плече, и первым входит в отпертые ворота кладбища, — я умею кое-что другое. Видимо, это последствие так называемого, блять, воздержания от магии. Как в сексе, понимаешь? Если долго не, ну... Если долго не трахаешься, потом пизже все ощущается. И тут что-то похожее — я долго не колдовал, если хочешь так называть это, и сейчас готов ко всему. — Ты можешь противостоять ему? Антон перенимает привычку не называть дьявола дьяволом вслух. — Не знаю, — Арсений на пару секунд останавливается: глядит на могилу какой-то девушки. — Думаю, что-то такое есть. Раньше не мог. Если бы не мог и сейчас, то Егора бы он точно припугнул больше, чем тогда. Я могу что-то делать, но я не понимаю, как я это делаю. Оно само происходит. — Мы точно вовремя поймем, что тебя нужно вытаскивать? — Эд все знает. Арсений бросает это так небрежно, будто никакого смысла не видит в этом, еще раз оглядывается, различает отдаленные знакомые фигуры Эда и Егора, говорящих у машины, хмыкает и останавливается, разворачиваясь к Антону. Глаза у него голубеют пуще всех тех раз, когда он был счастлив и возвышен над проблемами. В нем топится радость, всплывает удушенный труп с ножевым. В Арсении чувствуется что-то другое, что-то чужеродное, и Антон догадывается, кого ощущает сейчас помимо Арсения. Можно сказать, что кладбище дает простор фантазии, но это лишь отговорка для слабых и неверящих. Кладбище дает силу, направляет ее. В Арсении этот кто-то именно сейчас выделяется, как обычно выделяется труп из живых, кошка из собак, умный из глупых. Арсений раскачивается, перекатываясь с пяток на носки кроссовок, но все же берет Антона за руку и обнимает, подаваясь вперед и задирая голову. В нем что-то борется, где-то в голове происходит последняя из личных битв, пускай все давно решено. Улыбнувшись коротко, натянуто, Арсений приподнимается и целует Антона. На кладбище никакой романтики, но Антон чувствует, что счастлив, — и ему ничего больше не нужно так сильно, как это. Затем, быстро отстранившись и не глядя назад, Арсений заворачивает на боковую тропу и идет среди тихих участков, отделенных друг от друга заборчиками. Его плечи ровные. Его лопатки сильно выпирают через футболку. Его бедра так правильно покачиваются, когда он идет вдоль могильных плит, что Антон засматривается. Кладбище кладбищем, а бедра красивые. За то время, которое тратится Эдом и Егором на разговор и на то, чтобы догнать их, Арсений находит ту могилу, к которой его тянет больше всего, но останавливается в паре метров и поворачивается по часовой стрелке, осматриваясь вокруг и игнорируя друзей. Он наклоняет голову, делает шаг в сторону, заглядывая за спину Егору, и легко дергает бровью, говоря: — Молодая девчонка стоит сзади. Не твоя. Увязалась просто следом. Откуда-то оттуда, — он машет рукой в ту часть кладбища, которую они еще не видели и не посещали, и Эд прослеживает, глазами ища могилу. — С окна прыгнула. Год назад, может быть. Плевать. Арсений отворачивается, открывает низкую калитку могильного участка, заходит внутрь, ставит рюкзак на пошатывающуюся серую лавчонку, рукой прочесывает волосы, лезущие в лицо и разбрасываемые ветром, и хмурится. Пару минут он так и стоит — думает, затем открывает рюкзак, достает бутылку водки, открывает ее выверенным движением из прошлого и разом плещет в стороны, как музыкант со сцены на концерте поливает водой толпу. Капли летят и на соседние могилы, орошают землю, разбиваются, а Арсений уже закуривает и оценивающе рассматривает купленное Эдом зеркало. — Шо ты будешь делать? — Не мешай, — поморщившись, будто это не его Эд, а совершенно чужой и бесполезный человек, Арсений раскуривает сигарету достаточно и бросает себе под ноги, не затушив. — Под руку пиздишь. — Может, мне съебаться вообще отсюда нахуй? Никто под руку тебе пиздеть не будет. Арсений поворачивается к нему всем телом, глядит на него, подняв обе брови, разводит руками и возвращается к работе, доставая зеркало, толстые свечи, красивые спички с красными головками, ритуальный нож с рукояткой, на которой выбит череп, зеркало без отделки по краям, шуршащие стерильные пакетики со скарификаторами и черный кусок ткани. Он устраивается напротив могильной плиты, примерно определив, где под землей заканчивается гроб, чтобы не быть над покойником. На него с холодного изображения глядит мужчина лет тридцати пяти, хотя, если посчитать годы его жизни, окажется, что ему только двадцать семь. Это Арсению, откровенно говоря, безразлично — он расстилает ткань, кладет посередине зеркало, выставляет по диагонали на его краях две свечи, зажигает им фитили, раскрывает один скарификатор, режет средний палец точным уверенным движением и, массируя и сгоняя кровь к ране, капает на собственное отражение алыми каплями. Начитывает на этот раз он так негромко, что слов не различает даже Эд, считавший, что даже по губам поймет то, что будет говорить Арсений во время ритуала. Не глядя он проталкивает пальцы в грубую землю сбоку от себя, сгребает ее и сыпет на зеркало по периметру, цепляя и свечи, на которых огонь почти утихает от этого. Ножом Арсений начинает рисовать что-то на зеркале, оставляя разводы и царапины, и не перестает говорить — бесконечно много, но не так быстро, как прежде. Постепенно он склоняется все ниже и ниже, пока не встречается со своими же глазами в отражении. Ему в моменте кажется, что его жестоко обманывают темные силы, но стоит мелькнуть этой мысли, как в голове разом возникает десяток видений — преимущественно со смертями, что логично, раз они на кладбище. — Этот, — Арсений кончиком ножа показывает на могильную плиту перед собой, — на машине разбился. Гонялся с кем-то. Не справился со своими демонами. Не такими, как у меня, но все-таки не справился. Сейчас Арсений выглядит правильно — он в своей стихии, в своем предназначении, его жизнь обретает черные краски, которые он готов видеть, в него снова вдыхают жизнь, возвращая то, что было отобрано и спрятано за семь замков, лишь бы он не добрался. Видений перед глазами не хватало так сильно, что в данный момент Арсения разрывает между «неправильно радоваться чьей-то смерти» и «я не радуюсь смерти, мне нравится видеть что-то, что не видят другие». — Сюда женщина приходит часто, — он поднимается, покачивается с носка на пятку и обратно, затем садится на дряхлую лавчонку, поджимает под нее ноги и обнимает себя за плечи обеими руками, несмотря на нож. — Вот так сидит, плачет, с ним разговаривает. Он к ней приходит, а она не понимает этого. Его аж трясет, что она его не видит... Злится, кричит что-то на нее тогда. И на меня кричит, выгоняет. — Не лучше ли тогда уйти? — шепотом спрашивает Антон у Эда, перестраховываясь. — Мало ли... — Он сам знает, когда нужно уйти, — отрезает. — Нет, даже не женщина. Девушка молодая, я бы лет двадцать пять дал. Мать к нему не приходит сюда, да и вообще никто, кроме этой девушки, не приходит. Арсений поднимается с лавчонки, выходит за пределы участка, становится в метре от следующей калитки и минуты три молча гипнотизирует другой могильный камень. Как дежурный, он без препятствий оказывается внутри, когда ему этого захочется, стирает пыль с небольшой фотографии овалом на плите, прижимает целиком ладонь к ней и слушает самого себя. Ему приятно от ощущения, что его разрывает от мыслей, от чужих жизней, от видений. Это забытое чувство доставляет удовольствия больше, чем секс, хотя не Арсению сравнивать. Выйдя, он переходит на другую сторону небольшой кладбищенской дорожки, открывает калитку к одинокому покосившемуся деревянному кресту с именной табличкой далеко внизу, приближается к нему и останавливается сзади, положив ладони (одну с ножом) на горизонтальную поперечину с разных сторон от вертикальной. За ним наблюдают, и один только Эд не боится происходящего — после ночей на кладбище, где они вдвоем проводили ритуалы на восполнение сил или заканчивали работу на несчастья, болезни и проблемы, ему уже спокойно в этом месте днем и без прихода дьявола. — А тут и без меня поработал кто-то, — хмыкает Арсений, встретив сопротивление. — Не было бы всей хуйни, мы бы могли устроить человечку... Арсений возвращается к участку, где начинал, но внутрь не идет, подходит к Антону и берет его за руку, лоб кладет ему на плечо для большего соприкосновения и сильного ощущения. Какой-то цели он не преследует, просто делает то, что велено изнутри, и от этого его еще больше накрывает — мало того, что он не за деньги, а по собственному желанию здесь, так еще и требование идет из груди, прямиком из сердца, а не из разума, которым может управлять дьявол. — Ничего не хочу говорить, — подумав, подытоживает Арсений и от Антона отходит, слишком много всего увидев и старательно подавив в себе слезы. — Все и без этого знал. Как только Арсений делает шаг в сторону Эда, тот поднимает обе руки вверх и едва не выплевывает слова в лицо: — Я же пизжу под руку, а вдруг и дальше помешаю? Ни хуя не увидишь, а я буду виноват. Но Арсению, как и предполагает Эд, наплевать — ему только удобнее взять его за обе ладони и пустить в себя, приложив их к собственной груди. Хочется чувствовать по-разному, получать информацию иными способами, и он легко исполняет это желание, переключаясь не на вытягивание информации из кого-то, а на втягивание в себя. Так проще, да и Эд больше открыт к нему, несмотря на напряжение, повисшее между ними с приезда на кладбище. Может рвануть от того, что один — огонь, другой — бензин, но Арсений уверен — сейчас все под контролем. По плану не пойдет — плана просто нет, но порядок будет, как у самой щепетильной домохозяйки на кухне. Стоя сейчас перед Эдом, Арсений хочет его прочесть как роман-эпопею, не всем подвластный и не ко всем благосклонный. И Эд, понимая это, мысленно повторяет одну и ту же фразу, как заведенная игрушка, как градоначальник с головой-органчиком, как ребенок, знающий сложение лишь этих букв. Якобы сдаваясь, Арсений опускает голову и закрывает глаза. Блок слишком чувствуется и больно бьет, не давая сосредоточиться и услышать все, что требует его воспаленный разум. Жизненная необходимость — все в себя принять, не дать ускользнуть ни одной мысли. — Молчи, — просит Арсений так, будто от этого зависит вся его жизнь, будто ото лжи он растворится, как сахар в чашке чая. Ласка, с которой на макушку Арсения смотрит Эд, неимоверно далека и так проста, что никто и никогда ее не объяснит. А про себя он твердит раз за разом одну и ту же фразу, желая достучаться и эгоистично перебросить ответственность, ведь он не сам это скажет, а Арсений сам прочтет среди других мыслей, идей и желаний. Это отвратительно, но Эд иначе не может. Ювелир чувств и ощущений — Арсений. Он способен пропустить их через себя и создать такой букет, который никому больше на ум никогда не придет. В своем деле, в своей жизни Арсений хорошо одинок — на его ступени под небесами нет никого, кроме него. Весь он в единстве и благом одиночестве. Божественная свобода есть в каждом его видении — вихрь мыслей его захлестывает и он ищет нужную среди тысяч, как иголку в стоге сена. На каждый его вдох приходится выдох Эда. В судьбоносной мимолетности мгновения столько смысла, что книги всего мира в сравнении лишь фальшивка. Лавина тепла захлестывает Арсения на пустом месте. Он ни с чем это не связывает и продолжает перебирать, как библиотекарь — книги, мысли одну за другой, точно гончая собака, ищущая зайца, которого принесет к ногам своего императора и бросит, махая хвостом в ожидании похвалы. Юность, которой так не достает Арсению, берет его целиком и ведет под венец. Его лицо молодится за миг — на лбу прячется тонкая морщинка, у глаз кожа разглаживается, губы растягиваются в улыбке и не портят красоты щек и скул. В нем расцветает весна, еще не пришедшая, но уже забравшая лучшего человека в небытие четырьмя выстрелами. — Почему так? — тихо спрашивает Арсений, не понимая, как необходимая мысль уходит из рук, как Эд ставит на нее блок и как добраться до нее вопреки этому. Таинство ритуала дохнет, как муха в застенках брошенной избы, и застревает в паутине, сплетенной добрым пауком с тонкими, вездесущими лапками. Мысленно Арсений бьется в стену, отделяющую его от ключа к правде. Его просто не пускают, заложив все двери кирпичом. Некуда бежать, некуда торопиться — все напрасно. Елисейские поля — наручные часы, отбивающие последние секунды чьей-то жизни. Пизанская башня — олицетворение судеб тех, кто отвержен не только родными, но и чужими. Висячие сады Семирамиды — жизнь, наполненная всем ужасным и всем прекрасным одновременно, но не устойчивая ни на секунду бытия. Арсений — разбивающаяся ваза, стоящая слишком близко к краю и пошатнувшаяся под ветром, влетевшим в окно ранним весенним утром. Босфор перекрыт, перетянут ядовитой сетью. Порты заперты навсегда. Арсений не может остановить свой корабль, из рук вырывается штурвал, потому что так дик и яростен в рвении освободиться и уйти во вращение, подобное бесконечному двигателю. Яблоко Эдема Арсению просто необходимо — если он все возьмет под контроль, если под его рукой будут куклами двигаться даже дьяволы, Арсений узнает эту сокрытую мысль и познает себя, познает его. В апогее Арсений способен на все, в нем сочетается несочетаемое — пожар и ливень, шторм и штиль, ураган и тишь, жизнь и смерть. — Нет. Никогда, — не своим голосом заявляет Арсений и, подобно кукле, которой он хотел сделать остальных, возвращается к месту ритуала, тут же садясь. — Закрывай, закрывай все, больше не хочу, не буду, не надо, хозяин. Закрывай, закрывай во имя всех, во имя свое и мое. Закрывай и больше никогда не пускай. Закрывай-закрывай-закрывай. — Что он увидел? — шепотом спрашивает Егор, взяв Эда за локоть и сжав совсем аккуратно, так чутко и влюбленно, что дрожит запутанное сердце. — Не знаю, — лжет Эд, неотрывно смотря на то, как на спине Арсения, склонившегося к зеркалу, выделяются острыми крыльями лопатки. — Он ничего не увидел, — Антон лишь предполагает, на самом деле, а взгляд Эда убеждает его в собственной правоте окончательно. — Не смог. Как ты это сделал? — Не знаю, — теперь Эд говорит правду, самую настоящую, самую чистую и самую смелую. — Это не я. В Арсении реагируют не способные к миру страх и желание рвать и метать на своем пути. Он замахивается, уводя руку за плечо, и бьет ножом в центр зеркала. Осколки летят на землю, на него самого свинцовым дождем. Свечи падают на землю, не затухая, и трава рядом едва не перехватывает пламя на себя — Арсений инстинктивно бросает нож, зажимает горящие фитили свечей и тушит огонь о кожу, выплескивая боль и ненависть. Ему хочется кричать — и он кричит, зажмурившись и опустив ладони на осколки зеркала и то, что от него осталось. В искаженных отражениях Арсений, когда распахивает веки, видит то ли ярко сверкающие глаза, то ли чей-то силуэт за собой, то ли все разом — и наводнение, и извержение вулкана, и метеорит, и ядерная катастрофа. Погружаясь в неадекватное состояние все глубже, Арсений сжимает в ладонях осколки, соскребая их с остатков зеркала и земли, и рассыпает вокруг как песок. На коже пролегают тонкие кровавые полосы и он небрежно смазывает кровь на самую большую часть зеркала, оставшуюся целой после удара. Первым реагирует Антон. Он врывается на участок, наклоняется, за плечи Арсения разворачивает и встряхивает, заглядывая в залитые слезами глаза. — Арс, давай пойдем отсюда? Арс, хватит, достаточно, уже сли... — Нет. Не слишком. — Арс, ты же должен слышать меня, — пытается уверить хотя бы самого себя Антон, оборачиваясь на Эда, который, подойдя без Егора, стоит в метре и молча наблюдает, будто в трансе. — Что нужно сделать? Как это убрать? Ты говорил, что знаешь, что делать, если что-то идет не так. Эд, блять, хватит молчать! — Не знаю, — по инерции шепчет Эд, качая головой и собирая брови на переносице в непонимающем жесте. — С хуя ли?! — шокированно выкрикивает Антон, отпускает Арсения, преодолевает расстояние до Эда и берет за плечи уже его. — Иди и помоги, блять, ты знаешь, Эд. Иди, пожалуйста, иди. Эд, ты знаешь. — Нет. Эд и сам не сможет ответить, что сейчас с ним происходит. Он — перезагруженный компьютер, не понимающий команд первые пять минут после включения. Эмоций никаких, их словно отключили кнопкой на пульте. Ощущений тоже. Вместо них — пустота. — Ты знаешь, Эд. Чтобы действовать, Эд должен найти себя среди груды металлолома внутри. Ничего нет. Нужно закапываться, дышать кислым воздухом, нырять в штыри, заборы, куски крыш и гаражей и искать. Он поднимает глаза на Антона, выдыхает, вдыхает полной грудью, собирается с мыслями и слышит, что Арсений опять берется за нож и добивает оставшиеся куски зеркала точечными ударами. Молча Эд вырывается из хватки Антона, жмурится на мгновение, а затем берет рюкзак, достает оттуда другую бутылку водки, открывает быстро и четко, ставит ее на лавку, сует в зубы сигарету, закуривает, от нее прикуривает еще несколько и оставляет рядом с бутылкой. К Арсению он подходит медленно, как лев перед прыжком, но за руки его хватает резко и грубо, оттягивает, опрокидывая назад, возвращается за водкой и раскуренными сигаретами, чтобы бросить их на осколки зеркала и засыпать землей, вырванной с какими-то крошечными корнями и растеньицами. Вдохнув побольше дыма, Эд следом бросает и сигарету из зубов, опускается осторожно на колени перед Арсением и выдыхает прямиком в лицо. Арсений жмурится, тянет руки к лицу, чтобы потереть глаза, но Эд их перехватывает, осматривает кровоточащие ладони и обожженные пальцы и складывает их, накрывая своими с тыльных сторон. — Арс, — он зовет его именно так, как необходимо. — Арсений. Впервые за несколько минут Арсений смотрит осознанно, как живой человек, как понимающий и слышащий. И смотрит на Эда. — Руки болят, — подергивая плечами в нерешительности, произносит Арсений. — Шаст, отведи его в машину, нужно обработать... — Я не хочу, — капризно заявляет Арсений, словно его здравомыслие и внутренний возраст уничтожены во внутренней борьбе. — Без тебя не хочу. — Я приду, — обещает Эд, вставая и поднимая вместе с собой Арсения, послушно тянущегося вверх, к солнцу, как сорванный тюльпан тянется к свету из окна. — Мы же не можем оставить так чужую могилу. Иди с Антоном. Я приду.***
Последним в машину садится Эд, как можно тише закрывая дверь и кладя ладони на руль, чтобы сверху опустить голову и закрыть глаза. На переднем пассажирском сидит Егор: сзади Антон держит на коленях голову Арсения, гладит его по волосам и успокаивает лишь касаниями. — Эд? — Я здесь, да, — кивая самому себе, отзывается Эд и оборачивается к задним сиденьям, показываясь обеспокоенному Арсению, впадающего постепенно в апатию и болезненное спокойствие. — Не болят? — он говорит с Арсением так, как обычно говорят с большинством детей, и тот мотает головой совершенно правильно для ситуации и обстановки. — Вот и хорошо. Когда Эд заводит машину, Егор отворачивается к окну, опирается локтем на дверцу и молчит, избегая разговора взглядов. Эд понимающе не настаивает.