Под крышкой рояля

      Давно его голова не была настолько чиста и пуста. Нет, серьёзно, сейчас он думал лишь об одном — что никто не может так его бросать, даже Томас. Особенно он.       Они ещё не закончили.       Наверное, впервые с начала своего пути в качестве композитора ему было настолько всё равно, делает он ошибки или нет — сейчас его главной целью было как можно быстрее закончить и оказаться… у камина? Смешно, конечно нет, но доля правды в этом была.       Откровенно говоря, Дилан сам не знал, зачем вернулся обратно за кулисы, в ту комнату, и всё-таки вышел на сцену. Проще всего было думать, будто ему совесть не позволила уйти, хотя Дилан предпочитал считать, что сделал это для того, чтобы у Сангстера не было ни единого шанса выгнать его и отправить обратно. Неизвестно, почему, но ему казалось, что после концерта Томас точно согласится на… на что? Но дальше Дилан пока думать не спешил, потому что иначе у него начинали дрожать руки, а в груди становилось так горячо, что было невозможно дышать.       За то время, пока Дилан ждал такси на крыльце концертного зала и пока ехал обратно, он успел двадцать раз передумать. Точнее, притвориться перед самим собой, что передумал, и что едет к Томасу он только для того, чтобы расставить все точки над i. Сначала в это верилось с трудом, к тому же он старался не закрывать надолго глаза, потому что так иллюзия (ощущение чужого вкрадчиво тёплого дыхания на губах) становилась настолько реальной, что сердце едва не выпрыгивало из груди. Томас продолжал дразнить его, как он делал с самого начала их знакомства, и это настолько взвинчивало ему нервы, что он начинал задыхаться, если думал об этом слишком долго.       Впрочем, двадцати минут однообразных улиц и рутинных ночных пробок Дилану хватило, чтобы хотя бы создать видимость того, что он контролирует ситуацию, так что по ступеням чужого, но такого знакомого крыльца он поднимался твёрдым решительным шагом человека, который полностью уверен в своих силах. Преисполненный этой самой уверенности, он успел снять куртку, вымыть в кухонной раковине руки и пару раз плеснуть себе в лицо ледяной водой — тоже исключительно в целях укрепления уверенности, что он держит себя в руках.       Томаса не оказалось ни в его любимом кресле, ни в подвале с его драгоценными гитарами, так что в итоге Дилану пришлось вернуться в прихожую и впервые свернуть на лестницу слева от двери в гостиную. Раньше ему было не особенно интересно, что скрывается на втором этаже (Томас-то постоянно был в гостиной), да и из непрерывного потока музыкантов никто и никогда при О’Брайене наверх не заходил, но сегодня всё должно было быть странным.       Поднимался наверх Дилан, казалось бы, твёрдым шагом, но руки у него дрожали, да и в целом он чувствовал себя так, будто у него начиналась ломка. Конечно, в той мере, в какой он мог себе это представить: в противоположность распространённому стереотипу о том, что все актёры, певцы и иже с ними — сплошь торчки, О'Брайен к наркотикам не притрагивался. Но откуда же ему было знать, что с Томасом нужно быть осторожным так же, как с героином или экстази?       Уже даже не пытаясь объяснить самому себе, чего он так боится, Дилан привалился плечом к стене на верхней площадке и, прижавшись лбом к светло-серым обоям, прикрыл глаза. Стена была прохладная. И тонкая. Томас что-то говорил там, за этими сантиметрами перегородок, теплоизоляции и извёстки, и его размеренный голос действовал на него, как метроном — нет, сердцебиение не замедлилось, но перестало сбиваться и захлёбываться.       А потом Томас вдруг засмеялся. Просто по-человечески засмеялся, и Дилан понял, что если не увидит Сангстера сейчас же, то никогда себе этого не простит, ведь Томас смеялся так редко… — Да, этого добра у меня достаточно, так что, если хотите, то можете и… — окончание фразы застряло у Сангстера в горле, когда он обернулся на звук отворяемой двери и заметил Дилана. Парни замерли, Томас — с прижатой к уху телефонной трубкой, Дилан — в дверном проёме, вцепившись руками в косяк с такой силой, что побелели пальцы, и ни один из них не мог разорвать этот зрительный контакт. Дилану не хватало дыхания, в глазах горело, так что он мог смотреть только на Томаса, а Томас… он просто молчал, смотрел внимательно, вызывающе, с лёгкой насмешкой, будто брал О’Брайена на слабо, будто ему было любопытно, сколько тот ещё продержится. — А, впрочем, лучше не сегодня, — вдруг произнёс Томас в трубку, заставив Дилана вздрогнуть. Он и забыл, что сейчас в мире существует кто-то или что-то, кроме этой комнаты. — Нет, просто сегодня не получится. Да и поздно уже.       Голос Сангстера почти не дрожал. Почти, так что это можно было перепутать с его обычным хрипловатым тембром, кто угодно перепутал бы. Но Дилан видел его взгляд. Этот чёрный, обжигающий, знакомый взгляд, от которого у него перехватывало дыхание и немели пальцы.       А потом Томас улыбнулся — его обычная лёгкая ухмылка уголком губ, которую Дилан видел по двадцать раз на дню, — и в голове О’Брайена что-то перемкнуло. — Да, завтра после двенадцати меня устроит, — кто-то словно втолкнул О’Брайена в комнату из коридора, он сдвинулся с места неожиданно даже для самого себя, но останавливаться в любом случае не собирался. Улыбка Томаса становилась всё шире с каждым его шагом. — Так что приходите, я…       Договорить он не успел.       Полностью игнорируя телефонную трубку у него в руках, Дилан прерывает Сангстера посреди предложения, обхватывает его лицо ладонями и сминает его губы в нетерпеливом, почти злом поцелуе. Он устал сомневаться, он старается не считать заполошные удары сердца до того момента, как Томас снова попытается ускользнуть от него, не хочет думать, как скоро это произойдёт, и просто пытается удержать его хоть на секунду.       Когда Томас мягко, но настойчиво снимает его руки со своих щёк, сердце Дилана вздрагивает в обречённом спазме. «Вот и всё», — такая мысль успевает вспыхнуть у него в голове, прежде чем Сангстер, вместо того, чтобы оттолкнуть, опускает его ладони себе на талию.       Что?       От неожиданности Дилан сам пытается отстраниться и заглянуть Томасу в глаза, но успевает лишь удивлённо вдохнуть, когда Сангстер подаётся следом, подцепляет его язык своим и втягивает в ещё один поцелуй — гораздо глубже и чувственнее, одновременно подаётся ближе к нему и обвивает его шею руками, прося обнять ещё крепче. И Дилан обнимает его горячие подрагивающие плечи, прижимает Томаса к себе так крепко, что у того перехватывает дыхание, но он лишь что-то едва слышно мычит О’Брайену в губы, не разрывая поцелуй.       Дилан не замечает, как Томас стягивает через голову майку, как расстёгивает ему рубашку, и его пальцы дрожат и срываются со скользких пуговиц, Дилан просто наслаждается возможностью целовать его по-настоящему, а не только во сне, жадно впитывает ощущения и беспорядочные торопливые поцелуи, задыхаясь от взбухшего где-то в горле сердца. — Дилан… — хрипло оброненное имя приводит О’Брайена в себя, и он внезапно понимает, что замер над Томасом, прижав его к кровати, и просто смотрит, не в силах оторвать взгляд. Кровати? Она всё это время была в комнате, и он просто не замечал её, или… Господи, да какое это имеет значение? Сейчас значение для него имел лишь Томас, лежащий прямо перед ним, обхвативший его за талию своими длинными и такими невозможно худыми ногами, и то, что между ними не осталось больше никаких преград. Всего одна краткая заминка, когда он встречается взглядом с горящим воспалённым взглядом Томаса из-под полуопущенных век, и внезапно понимает, что не знает, что делать дальше, но Томас рвано выдыхает «Я всё покажу» ему куда-то в шею, и снова всё становится просто.       В какой-то момент Дилан просто замер над ним, прижав к матрасу, и смотрел, не делая больше ничего, и его взгляд будоражил, распалял и так разогнавшееся сердце, и оно ускорялось с каждой секундой. Смотреть на Дилана было тяжело, смотреть снизу вверх — ещё тяжелее, но просто вот так ждать и изнывать от его изучающего взгляда (ох, пару дней назад он бы всё отдал за то, чтобы Дилан посмотрел на него таким взглядом) от того, что так близко, что так мучительно и долго — это было просто невозможно. Возбуждение накапливалось и тяжелело, и каждый удар сердца отдавался по всему телу волной колючих мурашек, и наконец терпеть становится настолько невыносимо, что он готов умолять это прекратить.       И Дилан отмирает, сдвигается с места и наконец позволяет Томасу направлять его и делать с ним всё, что он захочет — сначала осторожно и неторопливо, свыкаясь с ощущениями и прислушиваясь к каждой клеточке своего тела, пока Томас изнывает и плавится под ним, прося о большем, а затем с каждым разом всё глубже, распаляясь, ускоряя темп и срывая с губ Сангстера короткие глухие стоны, пока это не отдаётся по всему его телу вспышкой такого чистого, острого наслаждения, что у Дилана на секунду слабеют ноги, и ему самому едва удаётся сдержать судорожный изумлённый вздох.       За ним следует ещё один вздох, больше похожий на вскрик, и в нём удивление уступает место ярчайшему удовольствию, затем ещё один и ещё, и так пока Томас не вытягивает из него все силы без остатка.

***

      Томас — первое, что попадается Дилану на глаза, когда он просыпается. Неожиданно далеко, так что приходится потратить секунд пять на то, чтобы понять, почему засыпавший рядом с ним Томас оказался сейчас совсем в другом месте.       Сангстер, уже одетый, будто и не ложился, сидел на подоконнике, подтянув одно колено к груди, и с задумчивым видом следил за извивающейся лентой сигаретного дыма. Каким-то образом заметив, что Дилан проснулся, он оборачивается от окна, и на секунду О’Брайену кажется, что тот мимоходом вытирает глаза.       Нет, только кажется, этого ведь не может быть. — Здравствуй, — Томас улыбается, выпускает изо рта струю дыма и отворачивается к окну, и это слишком вежливое и сухое слово неприятно царапает слух. В душе снова поднимаются загнанные по углам сомнения, и Дилан, стараясь не обращать на них внимание, садится в постели и с силой проводит руками по лицу и волосам. Смутное ощущение, что что-то не так, мешается у него в голове, не давая улыбнуться в ответ.       Пауза затягивается, и прежде чем Дилан понимает, что ничего не ответил, Томас успевает сделать выводы сам. — Что ж, тогда скажи вот что, — всё так же не глядя на него, Томас сминает окурок в пепельнице, и от его вкрадчивого тона становится холодно и тоскливо. Дилан внезапно понимает, что не хочет, чтобы Сангстер заканчивал вопрос. — Что ты от меня хочешь? — В каком смысле? — ему с трудом удаётся разлепить губы и выдавить из себя этот жалкий вопрос. В идиотской попытке как можно дольше не погружаться в этот разговор. Это неправильно, он не должен был такое спрашивать! — В прямом, как и всегда, — Томас поворачивается к нему, спускает ногу с подоконника. — Почему ты сейчас здесь, со мной? Из любопытства?       Дилан открывает рот, сам не зная, что собирается говорить, но сейчас это и не важно, главное — заставить Томаса замолчать. Но Томас лишь слегка повышает голос, и вопросы следуют дальше, один за другим.       И его взгляд, он действительно спрашивает на полном серьёзе, но разве он не понимает? По глазам Сангстера ничего нельзя определить — его взгляд пуст и холодно-вежлив, и лучше бы он разозлился на него, хоть Дилан и не видел никогда, как Томас злится, но это в любом случае лучше, чем смотреть так. — А что ты собираешься делать дальше? — хуже всего было то, что Дилан и сам не знал ответов на его вопросы. — Уйдёшь прямо сейчас или останешься на день? А может, на неделю? На месяц?       Уйти? Он не хочет уходить, чёрт, Томас, не строй из себя идиота! А Сангстер смотрит на него и всерьёз ждёт ответа. Он что, его выгоняет? Да какое он имеет право?! — Ну, ты же говорил, у тебя на сегодня планы, — еле выдавливает из себя Дилан, в попытке защититься, задеть Сангстера в ответ, но его выдают дрожащий голос и взгляд, почти кричащий о том, чтобы Томас прекращал валять дурака. — Не хотелось бы тебе мешать.       Губы Сангстера трогает еле заметная улыбка, он кивает, прикрыв глаза, и слезает с подоконника. — Я не требую от тебя ответа прямо сейчас, Дилан, — он уходит? Он что, уходит?! Томас, чтоб тебя, не смей вот так… — Просто хочется прояснить всё сразу и не тратить время зря, понимаешь? Так что подумай, и, если придёшь к выводу, что получил от меня всё, что хотел, я пойму. — Томас! — последняя отчаянная попытка остановить Сангстера и заставить хотя бы на секунду замолчать, и О’Брайену кажется, что Томас действительно замирает на мгновение с ладонью на ручке двери. Но, наверное, ему это только кажется, потому что в следующую секунду Томас приоткрывает дверь и выскальзывает из комнаты.

***

      Сначала это вспышка чистой ярости, как в первые дни их знакомства, злости, что Томас снова уходит от него, что строит из себя оскорблённого, ничего не объясняя, снова выставляет его идиотом, а Дилан не понимает, в чём проблема и в чём он виноват. Эгоист хренов, и что это всё значит?! Несколько секунд даже хочется вот просто назло Сангстеру всё бросить и уйти, но, во-первых, Дилан не знает, где его одежда, во-вторых, ему нужно в душ. В конце концов, ему ведь тоже необходимы ответы. Так что этот порыв проходит, Дилан перестаёт злиться на закрывшуюся дверь и задумывается.       Сначала ему казалось, что единственное, чем Томас привлек его внимание — это его нетипичный, неповторимый шарм, этот образ мягкого, но одновременно уверенного и гордого человека. Такого Дилан никогда не встречал у девушек, и это очарование должно было рассеяться, когда он узнал причину — что Томас был… гомосексуалистом. Потому что это, казалось бы, всё объясняло. Но нет, его интерес к Сангстеру не угас, даже напротив. Как там Томас сказал, из-за… любопытства? Но дело ведь не только в этом? Пожалуйста, пусть дело будет не только в этом! Потому что он хотел остаться там, где он сейчас. И ведь всё началось гораздо раньше, чем он узнал, что Томас… Дилан раздражённо отмахнулся от этого слова. Короче, дело точно не в этом — взгляд Сангстера задевал его за живое с самой первой минуты знакомства. А ещё Томас совершенно не обращал внимание на его грубость и вспыльчивость.       Но тогда что с ним такое?       В таких вопросах взрослые люди обычно склонны всё чрезвычайно усложнять, запутывать, загромождать сомнениями, раздумьями и проблемами очевидные ответы. Будь люди проще, и жить было бы легче, но обычно до взрослых, сознательных или влюблённых не сразу доходит, что у сложного вопроса может быть элементарное решение.       Он что, и правда сейчас об этом подумал?

***

      Томас не признался бы в этом даже самому себе, но из комнаты он элементарно сбежал, испытав огромное облегчение, когда перестал чувствовать на себе этот искренне непонимающий обиженный взгляд. Да уж, он был совершенно не готов к тому, что самым сложным из всего, что он делал за эти сутки, будет выйти из комнаты. Впрочем, с появлением Дилана в его жизни всё как-то сразу стало на порядок сложнее.       Тот факт, что он в принципе принялся задавать Дилану вопросы, уже показателен: он не понимает, что О’Брайену вообще надо, и, что хуже всего, ему не всё равно. Но Дилана разве поймёшь?.. Раньше таких сомнений не возникало — Томасу обычно удавалось довольно легко понять, что от него хотят, и заранее установить дистанцию, условия, да и в принципе сделать общение приятным и необременительным, а расставание — лёгким и щадящим для всех. А сейчас…       Стремясь хоть чем-нибудь занять голову, Сангстер поставил греться воду, вытащил из посудомойки заварочный чайник и потянулся за банкой заварки, но, вместо того, чтобы взять её, случайно столкнул жестянку с полки. Вздрогнул, поймал её в воздухе и на мгновение замер, раздражённо зажмурившись, стараясь сдержать ругательство напополам с нервным смешком. У него ведь натурально, буквально, в самом деле всё валится из рук, и как же его бесит, что в данном случае это не просто оборот речи! Томас с силой ставит банку на стол, сдерживаясь, чтобы не зашвырнуть её куда подальше, и, закусив губу, вцепляется пальцами в столешницу.       Взять хотя бы тот взгляд, каким О’Брайен провожал его до двери, или его обиду, или вообще почти любой момент — это всё, конечно, давало соблазн верить в лучшее, в светлое будущее и в замок на розовых облаках, но он не пятнадцатилетка, поэтому должен быть осторожен. Прежде чем пускать Дилана в свою жизнь дальше постели, ему необходимо убедиться, что это не обернётся ещё одной раной. Это разумно, с этим не поспоришь. Он сделал всё так, как нужно, сказал всё, что было необходимо, так почему ему сейчас так тоскливо?       Потому что он не уверен, что это нужно было говорить? Точнее, уверен, что говорить нужно было не это.

***

      После того, как Дилан позволил себе допустить, что он к Томасу всё-таки не совсем равнодушен (пока — чисто теоретически), стало легче. Так что спустился он на первый этаж (после того, как минут десять простоял в душе, перепробовав все стоящие там флакончики и бутылочки — не смог удержаться) в приподнятом расположении духа. Раз Томас задаёт вопросы, значит, ему тоже интересно, а это же хороший признак, правда?       Сангстер обнаружился на кухне, его сгорбленная напряжённая фигура О’Брайена, конечно, расстроила, но и добавила немного в копилку его самодовольства — ему не плевать, Томасу тоже не плевать! Как же он любил всё ясное и определённое. И деловитость Томаса он тоже любил, по крайней мере, в данный момент — Сангстер уже поставил чайник (видимо, не мог отказаться от чая ни при каких условиях, будь то душевные муки или глобальная катастрофа), и шум закипающей воды позволил Дилану подобраться к нему незаметно.       В последний момент Томас всё-таки заметил его, вздрогнул от неожиданности и развернулся настолько резко, что запнулся о собственную ногу и потерял равновесие. Дилан успел как раз вовремя, чтобы поймать его. — Ты всё ещё здесь, — Томас нервно покосился на его руки у себя на плечах, но выворачиваться не стал, как Дилан ожидал, только настороженно отодвинулся, насколько позволяет узкое пространство между кухонным столом и барной стойкой. — Ты надеялся избавиться от меня до двенадцати, я помню, — Дилан сам убирает ладони у него с плеч, но только для того, чтобы упереться в столешницу, замкнув Томаса в кольце рук. — Но решил, что не могу уйти, не выяснив, чем ты моешь голову. Я так-то разочарован. Думал, будет что-нибудь поэкзотичнее: драконья струя, кровь девственниц или что-то в этом роде, а репейное масло — это как-то… — Что? — Томас на секунду даже перестал обращать внимание на то, что О’Брайен прижимает его к барной стойке, вспышка возмущения на мгновение затмевает всё остальное. — Да какого ты вообще… — А ещё я думал над твоими вопросами, — как ни в чём не бывало добавил Дилан, всё так же нависая над ним, как Сангстер сам недавно нависал над жестянкой с чаем, и воздух у Томаса в лёгких мгновенно заканчивается. — Они оказались не такими уж и лёгкими.       О’Брайен выждал несколько секунд — не скажет ли Томас что-нибудь, — но тот молчал, провожал каждое его движение глазами и старался только дышать как можно тише. — Не сосчитать, сколько раз за эти три… или четыре дня, — Дилан наморщил лоб, подсчитывая, вопросительно взглянул на Томаса, надеясь на подсказку, но тот смог лишь едва заметно покачать головой, — я задавался вопросом, что такого я натворил в прошлой жизни, что в этой мне достался ты. Почему именно ты. И с каждым разом ответ менялся.       Томас слушал внимательно, ловя взглядом каждую, даже самую мимолетную мысль в его глазах, слушал с таким выражением, будто от того, что Дилан сейчас скажет, зависела его жизнь. — И что ты решил сегодня? — пересохшие губы еле шевелятся, а сердце заходится в горле. Он готов, он хочет это услышать? Может, пока не поздно, лучше… — Что я не знаю, — это точно не то, что Томас ожидал получить в ответ, и О’Брайен понимающе улыбается. Он ведь и сам ещё не до конца свыкся с этой мыслью. — Я ведь вспомнил, с чего всё началось — и, знаешь, сначала я тебя просто терпеть не мог. И твою улыбку, — Дилан опускает глаза на его губы, и Томас нервно сглатывает, — и твою манеру постоянно поправлять чёлку, и то, что ты знаешь себе цену.       Он снова встречается взглядом с Сангстером, и у него что-то тоненько и пронзительно вздрагивает в душе, когда он читает в этом взгляде замешательство и… так, а это что, а? Он что, растрогался? О’Брайен едва сдерживается, чтобы не расплыться в довольной улыбке, а внутри у него тем временем всё корчится от умиления. — Сейчас же я готов отдать всё и ещё немного сверху, чтобы видеть тебя так часто, как это только возможно. Не представляю, как это произошло, и я бы на самом деле очень хотел это выяснить. Пока рабочая версия — любовное зелье или приворот, но, думаю, у нас будет ещё много времени, чтобы разобраться. Я ответил на твои вопросы?       Томас пытается что-то сказать, но ему не удаётся выдавить из себя ни звука. — У меня к тебе встречный вопрос, — между тем с ухмылкой продолжает О’Брайен. — Не волнуйся, он проще, чем твой, — казалось, сейчас Томас утратил свою способность улыбаться — так напряжённо и выжидающе он сверлит Дилана взглядом, а Дилан не может удержаться от соблазна поддразнить его и тянет с вопросом, специально выдерживая паузу. — Тебе ведь было не всё равно, что я отвечу, так? — застигнутый врасплох, Томас кивает почти против своей воли, и глаза О’Брайена вспыхивают. Он не улыбается, нет, но лукавую улыбку всё равно видно где-то там, в глубине его зрачков, а затем он подаётся ещё ближе и договаривает уже на грани слышимости: — Тогда мне этого достаточно.       Томас ещё секунду или две смотрит ему в глаза, смотрит с надрывом, со страхом, пока до него не доходит смысл его слов, и от этого ищущего взгляда Дилану становится тепло-тепло, настолько, что, кажется, ещё немного — и он расплавится. А потом по лицу Сангстера прокатывается судорога, он закусывает губу, чтобы сдержаться, но не сдерживается и… он что, сейчас фыркнул? Томас прикрывает глаза, пытаясь вернуть серьёзное выражение лица и согнать с губ улыбку, и ему это даже удаётся, но ненадолго — стоит снова поднять на Дилана взгляд, он не выдерживает и, издав какой-то сдавленный полувсхлип-полусмешок, разражается хохотом. — Да пошёл ты, — Дилан выпрямляется, хмурится, пытаясь скрыть за грубостью смущение и непонимание, и, досадуя на себя и на Сангстера заодно, хочет отстраниться. Но Томас удерживает О’Брайена за плечи, притягивает ещё ближе к себе и, не переставая смеяться, крепко обнимает, делясь с ним своей дрожью и своим смехом.       И, пока Томас пытается успокоиться и отдышаться и не может его видеть, Дилан терпеливо ждёт, сопротивляясь нарастающему желанию улыбнуться. Он не спешит обнимать Сангстера в ответ, нет, но, прикрыв глаза, прислушивается к его сердцебиению, лёгкому и частому, и у него самого внутри вдруг словно взрывается сверхновая — резко, ярко, обжигающе, и всё от простого осознания, что это из-за него, что это он заставляет Сангстера трепетать, и сердце Дилана взвивается к самому горлу и тоже торопится, будто стремясь нагнать, и это чувство на секунду делает его таким счастливым…       Томас наконец затихает у Дилана на плече, и это заставляет О’Брайена (не без труда) вынырнуть из этого состояния разомлевшей на солнце бабочки и взять себя в руки. — Угомонился? — Томас снова фыркает, но сдерживается. Отстраняется от его плеча, но отпускать Дилана не спешит, убирает со лба сбившуюся чёлку и поднимает на него искрящийся взгляд. — Что на тебя нашло? — Ты, — просто отвечает Томас, потом улыбается и прищуривается. — И ты был великолепен. Долго репетировал?       Спрашивает, а сам легко водит пальцами О'Брайену по шее, поглаживая, отвлекая от своих слов и заставляя сосредоточиться на щекочущих прикосновениях. И Дилан, прикрыв глаза, млеет от этих осторожных пальцев, и старается только не шевелиться, потому что каждое касание отдаётся тянущей сладкой болью по всему телу. Слишком лёгкие, слишком невесомые, слишком мало... — Минуты две, — хрипло отвечает О'Брайен, пока пальцы Сангстера соскальзывают у него с шеи, по кромке роста волос перебираются за ухо, потом на щеку, и Дилан почти непроизвольно подаётся следом за его ладонью.       А потом чужие пальцы обхватывают его подбородок, и Томас оставляет на губах О'Брайена короткий тёплый поцелуй. Можно ли считать, что они таким образом скрепили договор? Дилан лениво приоткрывает глаза, пытается во взгляде Сангстера прочитать ответ на свой вопрос, но тот лишь довольно улыбается, и невозможно удержаться от того, чтобы улыбнуться в ответ. Не мог он быть серьёзным, когда Сангстер так светится.       Пришлось.       Томас напомнил ему, что рядом с ним необходимо быть бдительным постоянно, когда попытался поднырнуть под его рукой и выбраться на свободную часть кухни. Дилан еле успел удержать его за локоть. — Так, эй, и что мы решили? — Сангстер, как всегда, ничуть не смущается его требовательного взгляда, смотрит весело и нахально, будто не имеет ни малейшего представления, о чём речь. — Сейчас ты просто не можешь не ответить. Не имеешь права не отвечать! — Что решили? — вскинув брови, Сангстер повторяет вопрос, намеренно растягивая слова, потом ухмыляется. — Что ты больше не трогаешь мои шампуни. А, и ещё, — и он, невероятно, поднимает руку и легко треплет его по щеке, снисходительно добавляя, — я вполне справляюсь и без любовных зелий.