Истлевшие

Альберт Максимилиан Рихтер. Она прочитывает выведенную на бумажке формулу и почти морщится от напыщенности. Тупее имени и придумать нельзя было. И в глаза новому психологу заглянуть не успела, а уже тошно. Желудок воет, сетуя на съеденную за обедом пасту. При несварении положены каши, но Сара плевала на правила. В сущности, Сара плевала на саму себя и только. Верхняя пуговица на школьной блузке оторвалась, галстук развязался — поправить наряд, вот незадача, никакого желания. Разбитая посредине и прокушенная в уголке губа мелко покалывает, девчонка беззвучно шипит, совсем не желая жаловаться. Короткие светлые волосы растрёпаны так, что это почти неприлично. В целом, заявляться в таком виде на сеанс к мозгоправу за две сотни баксов — уже верх неприличия. Оливкового оттенка рубашка прорисовывает по контуру широкую мужскую грудь, выделяя заметные через ткань мышцы. Густые русые волосы блестят в редких лучах солнца, даже будучи собранными в хвост, а из-под закатанных по локти рукавов проступают сетки зеленоватых вен. Сара напряжённо сглатывает, однако дух мятежа покидать хрупкое тело не собирается. От оглушительного хлопка роскошной дверью репродукция на прилежащей стене вкрадчиво вздрагивает. А он продолжает восседать как ни в чём не бывало. И идеально ровной бровью не повёл. Лишь показалось — на губах тень улыбки отпечаталась. Ремень сумки соскальзывает с плеча, и та с грохотом падает в угол комнаты. Сама девица плюхается на стоящий напротив кофейного столика стул с изумрудной обивкой. Сара водит ногтями по трещинкам на поверхности. Они неуместно напоминают ей крохотные Марианские впадины. — Док, — шипит девчонка вместо учтивого приветствия. — У вас даже стулья для посетителей неудобные. — Можете пересесть на диван, Сара, — насмешливо отозвались из-за стола, усеянного кипами бумаг, — я ведь могу называть вас так, не мучая официозом? Стол из красного дерева, тяжеленная дверь с ручками по форме львиных голов; пара массивных шкафов дружно ломятся от выставленных по алфавиту досье пациентов. Смрад по кабинету витает такой, будто небольшой склад ванильных свечей подожгли внутри. И паста просится наружу. Сара запрыгивает на диван с ногами, елозя по светлой коже подошвами берцев. И, когда эти идеальные брови самую малость ползут ко лбу, она с довольным видом мурлычет: — Уж будьте добры. Он сперва подумал, что ногти у неё должны быть короткими и чёрными, обязательно с облупленным лаком на концах — слишком юная и психованная. Импульсивная, то есть. Разумеется. Приходящих по первому взгляду выщёлкивать — как хобби, спортивный интерес, подогрев и утверждение навыка в своих же глазах. И он, задержав взгляд дольше положенного на тонких пальцах с изящными блестящими ногтями, понял, что начал сдавать позиции непростительно рано. — Просто Альберт, Сара. — Хорошо, мистер Рихтер. Она меняет позу, закидывая ноги на подлокотник — ещё более неприлично, но, слава богам, так дорогущая эко-кожа почти не страдает. Зато страдает психиатр. Юбка и без того нецеломудренно короткая, а в этом блядском положении даже психиатру за две сотни баксов простора для воображения не остаётся. И трижды неуместно эта всклокоченная школьница с десятитонным резервуаром для яда так порочно, так неправильно и не вовремя заводит. — Будьте добры сесть нормально, — тишина прерывается покашливанием. — Собираетесь учить меня хорошим манерам? — И не подумаю, — прохладно ответил он. Он всегда так говорит — с никакущей интонацией. Негромко, чётко и совершенно невозмутимо, чем раздражает. Сара хмыкает. Сара отчего-то слушается, спуская ноги на пол. Кладёт руки на свои же плечи и пялится в пол, украдкой почёсывая запястье. Он присматривается. На тонких запястьях причудливые созвездия белёсых шрамов складываются в целую галактику — и вдоль, и поперёк, и крестиком на угол. На шее в разрезе разошедшегося воротника то и дело мелькает багровый синячок. По волосам расчёска плакала. Понять бы ещё, что больше глаза мозолит — задержавшийся на краю стола гребень или гнездо в шевелюре пациентки. И он держится, держится, держится. А потом поднимается со своего чёртового стула, бесстыдно елозя деревянной ножкой стула по паркету, наверняка оставляя чёрные полосы, цепляет расчёску и останавливается за спиной девицы. — Что ты... — успевает растерянно возмутиться она. — Похожа на ежа, — невозмутимо подмечает он, делая первый взмах расчёской. Сара протестует. Сара шипит, дёргается, когда клочья спутанных волос застревают меж частыми зубчиками гребня, тихо ругается, зовёт Дока мучителем и просит отстать. Сара сдаётся, когда взмахи становятся частыми и безболезненными, а спутанная каша опускается на плечи мягкими волнами. Оборачивается, смотрит на него, а губы поджаты — дрожат. Внутри страх клокочет — бессмысленный, странный. У импульсивных подростков черта есть такая — они в искренности страшны для самих себя. Сразу обнажаются душами сверх требуемого. — Вы знаете, зачем были направлены ко мне, Сара? — мгновенно спрашивает Док, заняв исходную позицию и вооружившись блокнотом с ручкой. — Осведомлена, — холодный взгляд прошёлся по коротко остриженной кутикуле. — Видите ли, я работаю с особо, — губы замирают в издевательской усмешке, и Сара сглатывает против воли, — тяжёлыми случаями. — Девица фыркнула, лениво мазнув ножкой по коже до грязноватого росчерка. — Я не считаю свой случай достойным драгоценного внимания высочайшей персоны Дока. — На вашем счету около восьми попыток самоубийства. — Не считая тех, когда меня успевали поймать с поличным, — равнодушно подметила она. Док покачал головой, цепко разглядывая собственные заметки. — К сожалению, мне не удалось пообщаться с вашим отцом лично, но я знаком со многими специалистами, имевшими честь поработать с этим случаем. — О да, их методы не возымели требуемый эффект, — с показательно преувеличенным интересом вздохнула девица. Док хмыкнул, чиркая в своём блокноте свежие записи. Монотонный скрежет ручки о страницу раздражал неимоверно. Сара зажмурилась, глубоко вдохнув. Попыталась представить, что он там пишет. Движения отрывистые — пишет, зачёркивает, пишет, снова зачёркивает. И почерк у него, наверное, такой же непонятный, как у всех врачей — с глупыми закорючками. — Характеристика от школы совершенно не льстит вам, классный руководитель и сверстники отмечали неоднократно повторяющиеся вспышки агрессии. Сара нехотя оторвалась от разглядывая ногтей, холодно уставившись на Доктора. «И что с того?» застыло раздражением в воздухе, и он понятливо продолжил: — Вы помните произошедшее накануне вечером четырнадцатого октября? — Смутно, — ком встал поперёк глотки. — Вы совершили преступление, Сара. — Вот как, — чертят алым по воздуху эти поганые губы. Глаза юной пациентки становятся стеклянными. Тяжело вздымающейся груди касаются тонкие пальцы. Сара завороженно смотрит на скатывающуюся мелкими ручейками бордовую кровь, не узнавая своих рук. На подушечках пальцев извилистые полосы окрашиваются алым, вкрадчиво впитываясь. Страх пронзает тело — и губы расходятся в полустоне ужаса. «Нет-нет-нет», — шепчет она, повторяя как заведённая игрушка. Белоснежное платье с шифоновой юбкой до середины голени — она его на последний день рождения покойного дяди надевала. Пальцы нащупывают витую ручку, торчащую из клетки рёбер ниже груди. Окружающий мрак мелко дрожит, прежде чем вернуться на место. Сара мотает головой, чтобы поскорее прийти в себя. Сбрасывает ногу, чернящую изыск светлой эко-кожи, стискивает пальцами собственные плечи и самую малость теряет контроль. — С вами всё хорошо? — длинные пальцы делают с полдюжины щелчков перед самым носом и тянутся к стакану. — Да, — и язык не желает слушаться. Сара хмурится: от химозного привкуса тошнота усиливается. Совсем позабыла, что мозгоправам за две сотни баксов доверять нельзя. Особенно когда пациенту известно сверх положенного. Голубые глаза впиваются в жёсткие черты болезненно, она просит с плохо скрываемым придыханием: — Прекращай этот цирк, Док. Он пожимает плечами. Жест напомнил попытку отмахнуться от излишне назойливого насекомого. Алые губы выдавили горькую усмешку. Серая страница блокнота в руках Доктора равнодушно перевернулась и впитала ожесточённый росчерк чернил. — Тошнит от тебя, — выплюнула Сара, скрещивая руки на груди. Она позавчера рассталась с очередным двухдневным мальчиком. Он оказался в шумном клубе, чтобы стряхнуть с подплечников отсыревшую пыль. Выпивка, танцы — словом, прелести случайной ночи. И всё в нём кричит о факте охоты — от повязанного на шее свеженького шёлкового шарфа до костюма, сидящего беспрецедентно. Она замечает его сразу же, как только зрение привыкает к статичной ряби. Салютует мужчине пустым бокалом мартини и закидывает оливку в рот, показательно облизывая фаланги пальцев. Он настиг свою маленькую жертву уже на танцполе, чем обрёк себя на пытку длиною в стандартный клубный трек. Бёдра бесстыдно жались к паху, а тонкие пальчики то и дело пересчитывали пуговицы рубашки, сократив к концу вечера их количество ровно вполовину. И они нашли друг друга подходящими. Как две половинки одного извращённого в самом мерзком смысле целого. Сара подтянула колени к груди, обвивая их руками. Самообладание трещало по швам с мерзким клацаньем. Это всегда был их своеобразный спорт. Сродни излюбленному увлечению, вслух о котором ни за что не признаешься. Как перечитывание одного и того же дешёвого женского романа по сотне раз, как коллекционирование самых абсурдных безделушек и мерзковатых достижений. Безвкусный, хуже не выдумать — оттого тайна становится запретнее. Её цель — выбесить его, вечно невозмутимого, до точки кипения. Вытянуть как можно больше, получить отклик, эмоции, отдачу незнакомым в его исполнении раздражением или гневом. А он однажды возжелал сломать её. И со свойственной педанту целеустремлённостью постепенно шёл к цели. Он продолжил что-то сосредоточенно выписывать в клятый блокнот. Горло сохнет, тошнота душит. И от запаха ванили никуда не деться. Символично. Не смог пообщаться с отцом. Какая жалость. Смотреть на кресло с изумрудной обивкой невозможно. Точь-в-точь то же, что было в номере отеля. И он сам был таким же чопорным и навязчиво пахнущим ванилью, будто эта премерзкая придурь от него неотделима. Ненавидишь нюанс всем сердцем, а он въедается отвращением в рецепторы, под кожу, в глубину ногтей, становится звенящим маячком и вечным спутником. — То, что я могу удивить... — обрывок фразы девушка выдохнула на ухо, легонько кусая мочку. — Ещё мягко сказано, милый... Она вытянулась расслабленной кошкой на кресле с потёртой изумрудной обивкой, смело игнорируя огромную кровать. Привёл в дорогой отель, будто качественную шлюху. Сара резюмирует, что заведение тянет на целые пять звёзд, царапает коготками подлокотник, наслаждаясь тихим скрипом кожи в тишине. Одна ножка закинута на другую, колени скрещены. Юбка собрана складками на талии — наверняка помнётся, но девушка лишь ёрзает, с показательным равнодушием подминая под себя ткань вслед за его самообладанием. Он наслаждается соблазнительностью зрелища, терпким запахом её тела и бронзовой кожей стройных ног. Она горит под цепким взглядом, чуть вытягивает ножку, разминая, и распускает волосы. Она осторожна — и тем права. Одно резкое движение — и он возьмёт её прямо на стеклянной столешнице, по которой красотка тут же проказливо постукивает ноготками. — Как тебя зовут? — интересуется девушка, круговыми движениями разминая уставшие после двухчасовой пляски на танцполе стопы. — Ричард, — отвечает незнакомец, скидывая с плеч пиджак. — Тогда я Джессика, — глядя чуть исподлобья, с полуулыбкой ответно врёт она. И тем лучше. У воспоминания будет заметный ярлык, а правдивый он или нет — сути не имеет. Тем привлекательнее: ночь становится ещё более случайной, наливаясь дьявольскими оттенками черноты, а заявленные знакомцы — окончательными проходимцами. — Сколько тебе? — только и спрашивает он, задирая юбку. Тело подрагивает, раздразненное одним только холодом столешницы под животом. Контрастно горячие пальцы обводят округлые ягодицы, щекоча кожу. Противоположный край стола стиснут пальцами. — Девятнадцать, — насмешливо срывается в новую ложь она. — Удачно подобрал момент для таких вопросов, красавчик. Шлепок обжигает кожу, поднимая желание к той запретной черте, когда преодолённая грань возбуждения заставляет позорно умолять. Они возвращались в тот номер снова и снова как два голодных безумца, как наркоманы, зависимые от связывающей два тела дикой страсти. Не говоря друг другу ни слова, лишь получая необходимую дозу удовольствия, отбирая дрожащими руками, переговариваясь ударами тела о тело, всхлипами, шипением. «Ричард» неизменно надевал строгий костюм и брал «Джессику» на стеклянном столе в тех бесноватых клубных шмотках, что предпочитала она в память обстоятельствам первой встречи. Антураж дикости и безумства, когда она является в номер полураздетой, не удосужившись даже нацепить на себя бельё, а его волосы собраны в привычный хвост, который девушка раз за разом порывисто рассыпает по плечам, массируя голову пальцами. Сара перестала находить парней на день и оставила клубы. Новое увлечение удовлетворяло все потребности с лихвой, не болтало лишнего и не требовало внимания свыше тех крышесносных мгновений единения, когда пальцы на ногах подгибаются от ощущения заполненности. Когда из глаз текут слёзы от облетевшей с порывистости мишуры, когда прелюдия и не нужна — она мокрая от одного его присутствия. Сексуален, словно дьявол. И каждый раз, задыхаясь от невозможности терпеть очередную пытку укусами, шлепками, когда он нужен сейчас же и сразу, на всю длину, быстрее, властнее, чтобы подкашивались колени и беспрестанно закатывались в удовольствии глаза, а порывистость толчков смешивалась с накатывающим болезненным возбуждением, — перед стекленеющим взглядом застывало изумрудное кресло с исцарапанным в напоминание об их знакомстве подлокотником. Бёдра окатило кипятком, мир перед уставшими глазами качнулся. Перед взглядом застыло убогое кожаное кресло с сотнями мелких Марианских впадин на жёстком подлокотнике. Тонкие запястья с едва заметными крестами шрамов придавлены к столешнице. Ваниль исчезает лишним элементом, кресты тают под прикосновениями. От шеи психиатра пахнет персиковым гелем для душа. Так сладко, что съесть его хочется. Миниатюрные ручки пациентки зарываются под воротник, накрахмаленная ткань тошнотворно хрустит под пальцами. Проблемы начались в тот вечер, когда администратор вежливо сообщила, что бронь на облюбованный номер истекла. Столешница, одурманивающий холод которой тело продолжало помнить, взорвалась внутри неё мириадами осколков, впившимися в душу намертво. Она выкупила бронь на несколько недель, каждый день приходила на их место в тех же коротких платьях и без белья, ждала до кромешной темноты и в конце концов глушила слёзы найденным в баре виски. Началась ломка. Не хватало жёсткой хватки пальцев в волосах, толчков в тело, выбивающих из лёгких воздух, боли, которую смакуешь своеобразным букетом ощущений. Она бы звонила ему в пьяном угаре, если бы знала номер. Приехала бы прямо так, чёрт знает в чём, традиционно без белья, если бы знала адрес. Пошла бы как собака искать по ветру, но перспектива забрести в подворотню и быть там изнасилованной до полусмерти не прельщала. И она слишком поздно поняла, что тот, кто не требовал ничего и был удобен, занял мысли без остатка. Искушённая свежеобретённой зависимостью, Сара впадала в тоску от клубных плясок. Не помогало даже в тандеме с алкоголем. Накатывающая от воспоминаний тоска положение предельно усугубляла. Прежние мальчики на пару ночей своей мышиной вознёй вводили в исступлённый вой. Праздные прикосновения, безвкусное шипение на ухо и ладони, слишком мягко, неуверенно и не так касающиеся её. Полураздетая, пьяная, с чёрными от туши разводами под заплаканными глазами. В одну из проведённых в отеле в одиночестве ночей ей причудились любимые прикосновения. Терпкие, резкие, до багровеющих синяков. Она разрыдалась от тоски, когда наваждение прошло, а затем напивалась до такой же степени беспамятства несколько дней подряд и, в конце концов, окончательно содрав корки со всех ран, перестала искать утешение в алкоголе. Галлюцинации, агрессия. Бесполезное, тошнотворно искусственное беспокойство нелюбимого папочки. Она безумно злилась на равнодушие, недогляд с его стороны. Будь он внимательнее, единственная дочь бы не оказалась на игле разрывного удовольствия, запоздало в самом деле рвущего на лоскутки. Бесчисленные драки, страшные сны. Грань между реальностью и кошмарными пузырём её страхов истончается. Она глотает таблетки, душит себя и режет вены. Ей стали сниться сны, в которых она бесконечно умирает, беспомощно захлёбываясь своей кровью. И когда она просыпается, новые лица медсестёр неизменно сообщают, что всё будет хорошо. Она видела, как пронзает себя ножом, прокручивая его в животе, калечит, уродует, а следом в утренних новостях объявляли обнаруженное тело жертвы маньяка с перезанным горлом, изрядно потрёпанное. Боль сточилась о страдания. Стерпела, приняла как привычку. Она отказывалась говорить с раздражающими психиатрами, на которые заботливый папаша спускал деньги. Смотрела зверем на всех, кроме... Его дыхание на коже запустило механизм восполнения обугленных воспоминаний. Пальцы невесомо касаются бёдер, обводя выступающие кости, дотрагиваются до кромки белья и тянут кружево вниз. Щелчок спускового затвора заставляет дёрнуться — и она тянется к его рукам, сквозь слёзы протестующе мыча. Она ненавидит. Терпеть не может. Точка невозрата пройдена — она в его власти. — Помнишь ту ночь? — доносится из обволакивающего мрака. — Какую из наших?.. — кусая губы, мокрые от непрерывно текущих слёз, сипло шепчет она. — Ты помнишь, дорогая, ну же.. Её оглушает новая вспышка. Её ноги дрожат. И руки, и губы — она вся пульсирует от мёртвого холода. Или скорее по привычке. Стискивающая талию ладонь кажется знакомой. Страшно открыть глаза и ещё кошмарнее отстраниться. Если это не он, если ей лишь кажется, если память вновь мучительно издевается — она не переживёт этот очередной раз. Если это прекратится — совершенно точно не выдержит. Но терпко покусывающий кожу жар ладони ощущается в точности так, словно он вновь рядом. Руки оборачиваются вокруг талии плотнее, и она по памяти тянется к поцелую, привставая на носочки. Восторженный стон срывается с губ: движется точно, как он, безумно похоже, это с ума сводит — и Сара зарывается в волосы, рассыпая знакомый шелковистый каскад по плечам. Извивается в руках, кусает едва не с остервенением: скучала безумно с тех самых пор, как он так мерзко оставил её одну. Воспоминание о последних событиях ночи мелко покалывает плечо, тревожит вспышкой, и она отстраняется. — Что ты делаешь здесь? — только и вырывается из иссушенного горла вместо всего невысказанного за месяцы его отсутствия. Он смотрит на неё чуть исподлобья, улыбаясь совсем не безобидно, и глухой, дребезжащий страх возвращается, покусывая девичьи колени. Мужчина смахивает упавшие на лоб пряди, кивком указывая за спину. Девица сглатывает, оборачиваясь. На земле тряпичной куклой застыло тело с торчащей из груди рукоятью ножа. Длинные волосы разметались по асфальту, лица почти не видно, кровь... Повсюду. На одежде и собственных руках, на его лице, которого она жадно касалась мгновением ранее. Сара пошатнулась. Непременно упала бы, если бы не те же горячие руки, держащие крепко, надёжно — как сотни раз прежде. — Это ты... Да?.. Ведь это ты... — бормочет она, в ужасе холодея до беспамятства. Он лишь качает головой, бархатисто смеясь. — Твои руки в крови по локоть, любовь моя... — шепчет он в её шею, и прикосновение желанных губ к коже изъедает насмерть. От роящихся мыслей отвлёк холод стекла. Из глаз хлынули слёзы, взгляд покрылся ледяной коркой, застекленел, и в нём нелепой цветастой закладкой застыло кожаное кресло. В изумрудной обивке, с бесчисленными голосами сотен крохотных Марианских впадин. — Спи, моя нежность, — донёсся шёпот сквозь дымку обволакивающей дрёмы. Спи, Сара, ты в его власти.