Истлевшие

Её поступь остаётся лёгкой, едва слышимой. Я узнаю её присутствие по нотам аромата, по одному ощущению, а порой и наитию. Это её условие, которому я, каюсь, поддался — безоговорочное доверие, полная моя капитуляция и вычеркнутая из перечня чувств ревность, которую она первым же броском обозвала неуверенностью. Право, ну что я могу предложить кроме вечности и себя — проклятого урода? «А мне ничего кроме того и не нужно, раз я выбрала тебя», — ответила она, раз и навсегда потушив сомнения. Солгала с широко распахнутыми глазами, прежде чем сбежать. — Моя дорогая, отчего с годами не размениваешь старых, глупых привычек? Она не меняется. Плавно качает бёдрами, вышагивая на излюбленных шпильках. И всё так же чудесно пахнет. Правда, вот же досада, не мной. — Вроде возни с древним монстром? — елейно парирует она, приземляясь на край дивана и ловко закидывая ногу на ногу. Дразнится, зная, как слаб я перед её красотой, облачённой во мрак. Она цокает, качая головой, швыряет в пол выуженную из волос шпильку. Платина каскадом переливов рассыпается по плечам. — Сдаётся мне, я делаю то не по своей воле. И не поёжилась легонько оцарапавшему обнажённые колени ветерку. Повела плечом, позволяя лямке платья соскользнуть. — Дерзость никогда не была тебе к лицу, — качаю головой, отнюдь не поощряя. Она перебивает меня — доподлинно зная, как сильно я эту её привычку терпеть не могу. — И что же мне к лицу, любовь моя? — щелчок пальцев идентичный моему — пощёчина сбивает личину. Гладкость нижнего слоя маски не удовлетворяет, раззадоривает, злит. Она ненавидит, когда воздвигнутые ею постулаты оказываются нарушены, пускай и собственное её поведение нарушает всякие границы дозволенного. Её касался другой. Она пропахла им насквозь. Но Сара поднимает взгляд, в котором плещутся первородные черти, взгляд, перед которым я не устоял в первый и последний раз, чем сполна поплатился. Она жжёт, дерзостью насквозь прошивает. И выкрашенные кармином губы, подрагивающие взбешенно, кружат голову. — Покорность, смирение, опущенные веки и твоя ладонь на моей голове? О, моя милая, ты не была такой никогда. — Мне не нужна твоя покорность, — горячим потоком огладил обнажённое бедро. Дрогнула, ресницы едва уловимо затрепетали. Усмешка затянула углы губ личины. Может она и позабыла о том, но не одной ей известны мои слабые места. — Ну, может, время от времени, — мягко, глубоко, жаром выводя по коже узор. — Мне нужна королева. — Королева чего? — выдыхает, нагло поднимая кончик строго очерченной брови. Смеётся тихо и возбуждённо. Желает большего. Скучала. — Уродов? — Одного единственного. Яд иссыхает на клыках прежде чем Сара успевает хоть грамм жидкого огня на личину прыснуть. Выпрямляюсь. Не отпускаю её, но отдаляюсь достаточно, чтобы дать понять — разговор окончен. Сбрасывает колено, на миг оставляя бёдра широко разведёнными. Смачивает слюной пальцы и ведёт по ноге, беглым касанием задевая промежность. На ней нет белья. Подготовилась. Сара поднимается, становясь против меня. Каблуки помогают слабо — она гораздо ниже. Миниатюрна, молода, свежа. И одним взглядом сеет внутри такую бурю, что лишь ею может быть упокоена. — Выслушай внимательно, моя дорогая, повторений не будет. Ты можешь бежать так далеко, как позволит твоё хрупкое тело и слабые конечности. Ты можешь взять билет и уехать в любую точку этого мира. Но когда ты наиграешься и явишься, я заберу одного из твоих дорогих друзей. И так будет каждый раз. Каждый раз, когда ты решишься убегать от меня. Она упрямо вздёргивает подбородок, будто я и без того не понимаю — угрозами эту спесь не сбить. Что ж, значит сыграем... Шагнул за её спину, ладонью обнимая тонкую шею, рывком притянул к себе, сжимая крепче. — Я буду отнимать их у тебя одного за другим, пока у тебя не останется другого пристанища. Пока у тебя ничего не останется — ничего кроме меня. Она капризно выгнулась, отпрянула, даром бёдра лишь теснее вжались в пах. За стянутые на затылке волосы потянул к себе, губами касаясь мочки. Зубами ту легонько оттягивая. — Давай же, сбеги снова к своему щенку... Поведай ему, что ты, вся, целиком, и сердце, и душа смоляная, чёрная — моя, что я — твоя каинова печать. — А ты меня клейми, — шепчет хрипло, протестующе, но к касаниям льнёт. — Чтобы уж точно все знали, кому принадлежу. Рассмеялся. Сделал вид, что пускаю — рухнула бы, не будь то шуткой. Не слабость, всего лишь вера. И униженной себя чёртовка не ощутила. Ладони заковали крепче, оглаживая всё её мелко трепечущее вызревшим за чёртовы месяцы отсутствия желанием тело. Сжав в ладони челюсти, развернул к себе. Губами к губам, на одном выдохе произношу: — У меня есть идея получше. Я тебя короную. Её взгляд проясняется. Чертыхается, вырывается, колотит в плечи, когда её стройное тело подхватываю, унося вглубь хозяйских покоев. Падая в прохладу простыней, сжимается, глядя волчонком. Но поздно, буря уже подняла весь мир на воздух. Она — ураган. Она же — мир. — Я не хочу тебя, — гневным взглядом припечатывает. — Ты лжёшь, моя нежность. Не краснея. — Да ты состоишь из лжи, из лжи и ненависти! Что ты... Перестань! А ну оденься, мы не договорили! Взвизгивает так, словно впервые узрела мужскую наготу. Я и прежде прибегал к этому — когда она своими выходками изводила так, что иссякшее терпение в лучшем случае сулило слоям ткани быть разорванными. Мне жаль лишать себя удовольствия самолично избавить её от одежды, но щелчок следом же развевает чёрный бархат по ветру. — На что ты так... — злость заполняется сомнением, почти страхом. Она понимает. Опускает взгляд на собственное нагое тело и заливается краской. — Ты чёртов ублюдок! Мерзавец! — Ну-ну, — расставляю руки пошире, усмехаясь. — И теперь не обнимешь мужа? Тебя ведь не было... Дай подумать... Год? И что же, не скучала? — Представь себе, ни капли. Лавовый жар касается внутренней поверхности бедра. Её дыхание сбивается. Злится так, что порыв щекочет затылок. И поделом ей, нечего было меня оставлять. — Лгунья. — Лжец. — Шлюха. — Ах, ты... — она подрывается. Хочет подойти, иглу выше сердца вогнать. Знает, чем чревато. На личину одна за другой сыплются пощёчины. Покрывало, сжатое в её пальцах, жалобно похрустывает. — Что, отвела душу? — вдогонку прилетает ещё один удар, а после невидимая горячая ручка стискивает горло. — Ты не посмеешь говорить со мной в таком тоне. Ты не посмеешь говорить обо мне такие вещи. Оставь своим чудикам, оставь девчонкам Сентфорском, которые по тебе сохнут. И теперь ты не коснёшься меня. Не посмеешь. — Не глупи. Ты пришла за тем, чтобы я тебя касался. — Нет. Я пришла, потому что оказалась готова к этой встрече. А ушла — потому что мне нужно было время. Потому что однажды ты мной воспользовался. Потому что когда-то не оставил выбора, а теперь я вынуждена целую вечность смотреть в твоё мерзкое, лживое лицо. Не жмёт чужая кожа, а, любовь моя?.. — Ты не посмеешь. — Я не посмею?! Если бы не увернулся, горячий поток навылет прошёл бы через голову. — Что за манера такая — драться?.. Кто тебя научил?.. У тебя паршиво выходит. Если бы была на то способна, взревела бы. Прикрыла веки, осаживая гнев. Точка невозврата маячит на периферии, угрожает страшным. Но новый взгляд, который она дарит мне — льдом окатывает из ушата. Я не избавил её от дивных туфель, и стук тонких каблуков высчитывает последние мгновения моей вечной жизни. Моё сердце давно уже в её ладони, сожми посильнее — прольётся кровь. Она замерла в паре сантиметров. Кожа местами алая от наливающихся укусов. — Спасибо за тёплый приём, моя любовь. Ты прав, я была в объятиях другого. Он касался меня. Целовал. Но я не позволила ему завладеть собою. И тебе не позволю уж тем более. Спасибо за то, что сразу обозначил границы. Жаль, что не сказал всего этого тогда. Развернулась, волосы мазнули по коже пощёчиной. Вкус её кожи на губах вспыхнул. — Если думаешь, что у меня не достанет духа уйти от тебя обнажённой — ошибаешься. Навсегда запомнишь, как тебя покинула единственная женщина, любившая тебя, которую ты раздел, но не смог затащить в постель. Оревуар. Под подошвами плещется керосин. Она собственноручно подбросила зажжёную спичку. Сжатая в ладони шея. Она теряет равновесие, впечатываясь в мою грудь. Поднимаю, впиваясь поцелуем в губы. Удары сыплются на грудь секунду, другую. Она покорной куклой повисает в моих руках. Отрываюсь лишь когда иссякает кислород. И взваливаю свою королеву на плечо. Расхристанная подо мною, она дрожит. Запястья прижаты над головою, гнев испил её до дна. Обнажена не кожей, сердцем. Снова та же обожжёная покорность, что явила в ту ночь в стенах больничной палаты, позволив испить себя. — Хочешь, чтобы клеймил? — рычу ей в шею, кусая, огибая следом же губами линию крепко сжатых челюстей. Она хрипло, отчаянно смеётся. — Уже намертво к себе привязал. Дугой выгибается от плавного скольжения ладони, напряжение расходится игловыми уколами, разрядами высоких частот. Губами собираю дрожь, языком прохожусь по увивающим тело россыпям жемчужин пота. Натягивается тетивой, обмякает следом же. И взгляд свой полыхающий то и дело прячет за пушистыми ресницами. Отнюдь не в смущении дело. — Столько лет прожила, а всё такой же глупой осталась. Неужели дело в том, что тело лишено способности стареть? Хриплый смех завершается стоном. Расслабляется всё же, в касаниях подчистую растворяясь. — Это бы объяснило, отчего с высоты прожитого ты остался таким идиотом, — голос дрожит, грудь вздымается, а лёгкие припекает, когда лавовый хлыст обвивается вокруг шеи. Знает, достаточно лишь сжать запястье — путы растворятся. Но Сара лишь бёдрами подмахивает, потираясь о пах, ногтями проходится по плечам, царапает лопатки. Лицо багровеет, а она усмехается, закатывая глаза. — Твоя взяла, — колдовство пало. Сара закашлялась, я поднялся, позволяя сесть. Придушенная, она держалась за горло. На коже отчётливо проступал след. — Уходи, если так этого хочешь. В порядок она пришла споро, пускай голос и оставался хриплым, а рука не сходила с шеи. — И что, тогда заберёшь одного из них? Они — не я. У каждого семья, родные, целая жизнь. Есть что терять. — Не заберу. Катись к чёрту, раз так того желаешь. Я блефовал. Я лгал. Как тебе угодно. Уходи. Но она не ушла. — Убери со своего лица эту гадость, — просьба прозвучала мягко. Но именно с такой интонацией не спорят — ей верят. — Хочешь полюбоваться на своего урода на прощанье? — колебался. Секунду, не больше. — Смотри. Ну же, смотри! Движение пальцев в воздухе — подбородок поднят. Она вскрикнула, схватившись за горло. Вздрогнул, отпустил. Пала, опершись на руки. Покрывало под пальцами неприветливо захрустело. С таким шелестом заслоны падают. — Тебе не надоело это всё? — надтреснуто спросила она. — Посмотри, к чему наша злость приводит. Ну же, смотри, — взгляд упрямо отводил. Обнажён оказался не когда предстал без одежды, но сейчас, явив, как оно есть, уродство. Отчего-то важно это для неё было всегда — видеть правду. Истину. Смекнула, в чём дело, подползла, становясь на колени подле меня. Ладони легли на щёки, голову подняла, притянув к себе. — Да плевать я хотела на твои шрамы, идиот чёртов. Я их люблю. Каждый люблю. И тебя тоже люблю, чудовище. — Таки любишь? — Люблю, мерзавец, — жала голову к груди, целовала, целовала. — Но ты больно мне делаешь. Невыносимо просто. Поэтому я убегаю вечно. — Значит, пора что-то менять, — толкнулся лбом к её лбу, притягивая хрупкое тело ближе. Огладил плечи, лопатки, обнял, замирая губами у виска. — Я тоже люблю тебя. Безумно, без памяти люблю. Только не сбегай больше. — А ты не лги мне. И прекрати скрываться, будто до сих пор отвращения моего боишься. — Не стану. — Не буду. Пухлые губы мягко прижались к моим. По её щекам струились слёзы, тела переплетались также обессиленно, отчаянно, как две души, кромешно чёрные, уже почти двадцать лет. Вскоре пробудится от своего сна юдоль уродств, скоро в самом деле станет она моей королевой. — Это я твоя каинова печать, любовь моя. Не она, я. Я — погибель твоя. Сдаётся мне, в этой роли ей не будет равных. Она гораздо безжалостнее меня.