Первая гроза

Будучи полковником, Демидов самолично «раскалывал» только самые «крепкие орешки». Чем сложнее было дело, тем больше становилась вероятность, что оно попадёт именно к тем, кто носят высокие звания. Когда-то давно, ещё только-только начиная делать первые шаги в госбезопасности, Дмитрий решил, что будет запоминать каждое своё убийство. Теперь Демидову это казалось чистой воды наивностью. Запоминаешь первые пять убийств, а дальше все они, вражеские морды, сливаются в одну. Да и не все подозреваемые погибали в подвалах НКВД. Случаи были разные, и запоминать всех жертв не было никакого интереса. Люди, готовые за три копейки продать Родину, не достойны того, чтобы о них помнили. По крайней мере, Дмитрий был в этом убеждён. И очень символичным выглядело то, что многие жертвы репрессий были захоронены в безымянных могилах. В ямах. И большинство из них никогда не найдут оставшиеся в живых близкие. В применении физического насилия главное — не переборщить. Арестованный не должен умереть, но должен страдать, и страдать сильно, потеряв контроль над тем сектором мышления, который позволил бы ему лгать и выкручиваться. «Примитивный страх», о котором недавно Демидов сказал Беляеву, часто толкает людей на ложь. Боль, причиняемая арестованному, должна притуплять страх и включать лишь один инстинкт — инстинкт самосохранения. Страх бывает не примитивным, он бывает осознанным. «У вас осталась жена и маленькие дети, товарищ Авдеев. Вы уверены, что стоит продолжать отпираться?», «А если мы привезём сюда ваших родителей и побеседуем с ними, гражданка Ионова?». Большинство людей готовы пожертвовать собой ради близких. Большинство, но не все. Каждый случай индивидуален и порой, в контексте следствия, требует ювелирной работы. То, что происходит в подвалах Лубянки, заканчивает одни истории, дописывая их кровью, и начинает другие. Пытки — это начало или конец. Иначе не бывает. Сложность такой работы зачастую заключается в том, что тот, кто проводит допрос, не знает, как подступиться к арестованному, на какие такие рычажки нажать, чтобы тот заговорил. В тридцатые, когда спрос с энкавэдэшников по арестам и раскрытиям преступлений был колоссальным, иногда приходилось подделывать подписи уже умерших допрашиваемых. Теперь, в послевоенное время, нормы ежемесячных арестов стали ниже. Это была понятная стратегия — во время войны и без того погибло слишком много советских граждан, а страну нужно поднимать. Система не стала мягче, но она перестала быть настолько безоглядно карательной. С окончанием войны у МГБ появилась новая головная боль. Дезертиры, предатели, перебежавшие на сторону врага во время оккупации, сепаратисты и прочий сброд. Многие из них в период с сорок первого по сорок пятый имели все возможности наладить контакт с западной разведкой. С особым удовольствием Демидов проводил допрос Шубина. Этот человек не только служил нацистам верой и правдой, убивая своих же в оккупированном Таганроге, он ещё и сбежал с тонущего корабля, как последняя крыса. Дмитрий с восторженным остервенением и особой ненавистью измывался над мразью. И когда тот, не выдержав пыток, умер, полковник с отвращением плюнул на его труп. Это было редчайшим проявлением эмоций для Демидова. Обычно ко всем преступникам у него было примерно одинаковое отношение. На сей раз Дмитрию попалась особенно «жирная рыба». Генерал Антонов был задержан по подозрению в шпионаже в пользу английской разведки. Такого, конечно, взять голыми руками не получится, но Демидов получил вполне однозначные инструкции — в ход может идти абсолютно всё, лишь бы был результат. — Товарищ Антонов, в ваших же интересах дать признательные показания, — почти лениво произнёс Дмитрий, приподнимая лист. — Меня удивляют и унижают ваши обвинения, — жёстко ответил генерал. — Меня тоже удивляют и унижают предатели Родины. Особенно в среде военных, которые должны быть на её страже, — спокойно, плавно ответил полковник. Откинувшись на спинку стула, он кивнул лейтенанту, сидящему за печатной машинкой, давая понять, что можно начинать протоколировать. — Полное имя, фамилия и отчество, — бросил Демидов. — Мои? — изогнул бровь Антонов. — Нет, мои, — ухмыльнулся полковник. — Вы знаете, как меня зовут. Демидов положил ладонь на настольную лампу и резко навёл её яркий ослепляющий свет на лицо допрашиваемого. Тот зажмурился. — Фамилия. Имя. Отчество, — отчеканил Дмитрий. — Антонов Александр Павлович. Застучала печатная машинка. — Дата и место рождения. — Тринадцатое декабря тысяча восемьсот девяносто третьего года, Москва. — Национальность. — Русский. — Семейное положение. — Женат. — Дети? — Сын и дочь. Студенты. Демидов, не отворачивая лампу от лица Антонова, сцепил пальцы в замок. — Вы бы не хотели, чтобы ваши дети пострадали, верно? — бесстрастно спросил полковник, переводя на генерала тяжёлый взгляд. — Что вы… собираетесь им сделать? — голос Антонова дрогнул. — Если вы дадите признательные показания, то ничего. — Я прошёл всю войну! — краснея, выкрикнул Александр Павлович. — Был лично награждён товарищем Сталиным за успешную операцию на Брянском фронте! Как я, мать вашу, могу признаться в шпионаже?! — А как вы могли снюхаться с английской разведкой? Вам не мешали ваши боевые заслуги… — едва заметно улыбнулся Демидов. — У вас есть доказательства? — помолчав, спросил взявший себя в руки генерал. — Например, у нас есть письменные показания вашей супруги, Елены Валерьевны Антоновой, в девичестве Кашириной. Цитирую: «Мой супруг, генерал Антонов, держит в доме иностранную валюту. Доллары. Я нашла их неожиданно, около месяца назад, когда хотела постирать его выходную рубашку. Когда я спросила у Александра Павловича, откуда у него деньги, он ответил, что это секретная информация, но добавил: «У меня есть знакомства в Лондоне». После этого мы к обсуждению данного вопроса не возвращались, долларов я больше не видела», — зачитав это, Демидов посмотрел на допрашиваемого и изогнул бровь. — Это немыслимо… — пробормотал побледневший мужчина. — Она не могла такое сказать… — Ой ли? Почерк вашей супруги, её подпись, — Дмитрий развернул листок генералу и протянул, показывая, а через несколько секунд положил на стол. — Что это были за доллары? — Да нет у нас дома долларов! — взревел Антонов. — И знакомств в Лондоне у вас нет? — Нет! — Значит, ваша супруга лжёт? — уточнил Дмитрий. — Вы её заставили это написать! — с лютым выражением лица отозвался генерал. Печатная машинка застучала активнее. — Мало того, что подлец, так ещё и трус. Так подставлять свою жену, — негромко произнёс Демидов и поднял телефонную трубку: — Вместе с Будкиным ко мне. Через мгновение в камере появились двое лейтенантов. Дмитрий кивнул им, тем самым давая команду: «Фас». Мужчины подошли к генералу. Один из них пнул ножку табурета, заставляя Антонова рухнуть на пол. Дальше последовали пинки тяжёлыми сапогами. Пинали сильно, в лицо, живот, пах. Демидов понимал, что матёрому фронтовику нужно что-то похлеще, поэтому это была лишь увертюра. — Достаточно, — спокойно произнёс Дмитрий спустя некоторое время. — Раздевайте. Полковник встал. Через несколько секунд в его руках оказался шланг. Лейтенанты дёрнули генерала, заставляя подняться. Демидов нанёс первый удар с чувством, с оттягом, по спине. Антонов заорал. Дмитрий принялся жёстко, быстро хлестать мужчину по всему, что попадалось на глаза. Тот дёргался в руках лейтенантов и орал. Затем полковник отбросил шланг и, неровно дыша, расстегнул китель. Подойдя к столу, снял его и повесил на спинку стула. — Несите ящик, — небрежно приказал. Для маститого генерала лучшей пыткой будет унизительная поза, в которой он должен будет простоять несколько часов. Лейтенанты приволокли ящик с большим количеством гвоздей, торчащих остриём вверх, и заставили дёргающегося от боли Антонова нагнуться так, словно он сидит на стуле. — В ваших интересах не сесть на гвозди, товарищ генерал, — ледяным голосом произнёс брюнет и сел за стол. — Выпрямляться нельзя. Взяв сигареты и зажигалку, он медленно закурил. Посмотрел в залитое кровью лицо Антонова. О, сколько было в его глазах! И злость, и ужас, и шок, и мольба… Лицо генерала поблекло, и пред взором полковника возник его милый, мягкий, тёплый Серёжа. «Как он там?» — подумал Демидов, сбрасывая пепел в пепельницу. Антонов застонал. Дмитрий представлял Беляева смеющимся, ластящимся к нему. И сердце наполнилось странной чёрно-розовой нежностью. Здесь, в подвалах, где царят только страх, боль и жестокость, думать о любимом мальчике было особенно прекрасно. Демидов испытывал истинное удовольствие, которое было готово стать физическим, представляя, как ласкает Серёжу, гладит по спине и бокам, животу, как целует его шею и чувствует на губах пульсацию венки. — Не могу больше… — прохрипел Антонов, «сидящий» на воздухе над гвоздями. А потом взять Серёженьку. Нежно и властно, шептать: «Ты мой», вколачивать тёплое тело в мягкий матрас. Балдеть от его податливости и медовости. О, истинное блаженство! Карие глаза полковника блестели, когда он представлял всё это, глядя сквозь Антонова. Выпустив дым носом, Демидов сбросил пепел в пепельницу и слегка улыбнулся своим мыслям. Сладкий Серёжа… И вдруг раздался вопль — генерал не выдержал и рухнул задом на торчащие вверх гвозди. Беляев кротко улыбнулся Дмитрию, и тот ощутил полёт бабочек в районе солнечного сплетения. …Лампа была направлена в лицо допрашиваемого. Тот сидел на табуретке, ощущая страшную боль в израненных ягодицах. Кровь стекала на пол. Демидов подходил к пленнику и орал в ухо, оглушая: — Признаёшься, что работаешь на английскую разведку? — Признаёшься, что завербован англичанами с тридцатого года? Задавая эти вопросы, он отходил и прохаживался вдоль стен, заведя руки за спину. Пытка криком и светом дополняла пытку с гвоздями — первая рушила всяческую психологическую броню, вторая заставляла глаза слезиться, и спустя какое-то время Антонов уже перестал что-либо видеть. — На что обрекаешь семью, генерал? — проорал ему на ухо полковник, снова подходя. — Чтобы они вот так же сидели в собственном дерьме и расхлёбывали твою вину? Ты же фронтовик, Антонов! Лейтенанты стояли рядом и следили, чтобы тот не рухнул. С начала допроса прошло уже больше часа и теперь генерал напоминал не холёного мужчину-военного, а жалкого трясущегося бродягу. — Так что? Работал на англичан? — спустя несколько минут Демидов снова вернулся к допрашиваемому и заорал ему на ухо. — Завербован, Антонов? — Да… — разрыдался тот, истекая потом и кровью. Лейтенанты облегчённо вздохнули и синхронно вытерли пот со лбов. Дмитрий подошёл к раковине, включил воду, взял кусок мыла и начал мыть руки, с нежностью думая о Серёже.

***

Дачный дом полковника был не только очень просторным, но и комфортным. Беляев, несмотря на боль, посидел на разных диванах и креслах, и в какой-то момент даже уснул. Проснувшись утром, он разложил вещи и принял душ. К счастью, у Демидова была ванная комната. А ещё у него была большая библиотека. Разноцветные корешки книг так и манили! Только здесь, в тишине природы, в благоуханном одиночестве, Сергей в полной мере осознал, как он вымотался за последние месяцы. Постоянно находясь в состоянии стресса, студент не очень умел расслабляться. Сейчас он открыл для себя выпивку, а раньше и того не было. Поэтому первый день в заточении прошёл даже хорошо. Беляев отключился от своих вечных проблем и ни о чём не думал. Он пролежал в гамаке с книгой до самого вечера, а потом заварил чай и выпил его с печеньем, которое нашёл в красивой синей жестяной банке. Когда за окнами уже была разлита акварельная синь, и тишина стала густой-густой, как сметана, парень решил покопаться в ящиках большого дубового серванта, что стоял в гостиной. Почтовые марки, конверты, карандаши, старые газеты, запонки… Ничего интересного. Почти ничего. Внезапно на глаза попалась старая фотография. Поднеся её к лицу, Сергей с удивлением увидел на снимке Дмитрия. Тот был значительно моложе. Беляев дал бы ему лет двадцать пять. Справа стоял тоже молодой человек и тоже в форме, правда, другой — в чём-чём, а в военном обмундировании Серёжа не разбирался. По другую сторону от Демидова стояла невысокая женщина в простом платье с цветочным принтом и массивных туфлях, которые носили в довоенные годы. Перевернув фотографию, Сергей прочитал: «Дима, Стёпа и мама. 15 июня, 1934 год». «Значит, ему тут двадцать четыре. Почти угадал», — подумал Беляев и присел за круглый дубовый стол. Подперев щёку кулаком, он смотрел на снимок, думая, как же это странно — видеть родственников или просто близких людей молодого Демидова. Он уже видел его друзей и даже был представлен, но понятия не имел, есть ли у него родня. Сергею казалось, что такие люди появляются сами собой и уже в таком грозном состоянии, в зрелом возрасте, с погонами на плечах. У таких людей не может быть мам и пап, равно как и слабостей. Никаких сантиментов. А семья, прошлое — это всегда в некотором роде сантименты. Вздохнув, Беляев приставил фотокарточку к настольным часам. Даже в молодости Демидов не блистал улыбкой, смотрел в объектив спокойно, без каких-либо эмоций. Ощущая слабость из-за нахождения на свежем воздухе, парень отправился спать. И снился ему молодой Дмитрий. Во сне студент снова называл его Димой, и полковнику это, кажется, даже нравилось. По крайней мере, он улыбался и держал ладонь Беляева в своей. Кожа у него была тёплая, пахла степной травой и табаком. Второй день в изоляции выдался не таким спокойным. Снова полезли идиотские мысли. Сперва Сергей вспоминал Морозова, Лену и Семёнова, потом злился на Эберга, а вместе с ним и на себя. Затем мозг решил совсем уж разгуляться и ни в чём себе не отказывать: стал подкидывать воспоминания о школьных годах. Как часто Серёжа думал о себе: «Ненавижу себя». Спросил учитель, а Беляев из-за стеснительности тупо стоял и моргал, сгорая от стыда? «Ненавижу себя». Обратился ученик из параллельного класса и Серёжу бросило в краску? «Ненавижу себя». — Малахольный! Девчонка! — кричал в спину тот же самый задира, а потом бросал ему в затылок снежок. Почему не дать в рожу такому забияке хоть раз?! Почему не ответить не менее едко? «Ненавижу себя». «Господи, я никогда никому не был интересен! Но что нашёл во мне этот человек? Я должен выяснить, почему он сделал меня своим! Почему именно меня. Может быть, так я смогу его больше понять. Но почему он такой мрачный? Почему пугает? Почему ревнует? Боже, я с ума сойду», — насиловал сам себя Беляев. Сидеть всё ещё было больновато, поэтому Сергей большую часть времени лежал. Лежал и накручивал себя. Он пытался представить своё будущее с этим человеком. И оно казалось чем-то из области фантастики. Как можно жить в паре с таким взрослым человеком? Он ведь ему в отцы годится. В голове Серёжи мелькнула шальная мысль: «А я бы хотел такого отца». Покраснев, студент уткнулся лицом в подушку и засопел. Ему совсем не нравилось думать подобным образом о Демидове. Не хотелось и видеть сны, в которых тот был не Демидовым, а Димой… Ближе к вечеру мыслительный понос стал неуправляем, и Сергей уже ощущал злость. Злость на всех и вся, больше всего на себя, но и Дмитрию досталось. Зачем тот повёз его в подвал НКВД? Зачем показал эти зверства? «Ты знаешь, зачем», — мелькнуло в голове. Да, он знал. И понимал, что у него нет выхода, кроме как принять всё это и попытаться играть по правилам полковника. Он ведь чуть не намочил штаны и не начал молить Демидова: «Я больше не буду, я на всё согласен! Умоляю, нет!». И ведь начал бы молить, если бы мужчина не дал понять, что не намерен его арестовывать. Но пересилить страх было сложно. Как, вообще, приблизиться к такому закрытому Демидову? Да и получится ли у него это после всех совершённых ошибок? Беляев не знал, а неизвестность всегда довольно жутковата. Серёжу бросило в жар. Чтобы отвлечься от гнусных мыслей, он стал искать радиоприёмник, но не нашёл его. Зато отыскал патефон. Поставив пластинку, начал слушать музыку, стоя у стены и глядя на тёмные облака сирени за окном. А потом звякнула калитка и на улице послышались шаги. Сердце парня сжалось и затрепетало. Он прикрыл глаза, слушая, как Дмитрий пересекает сад, поднимается по крыльцу, заходит в дом и останавливается на кухне. Волнующий скрип сапог… Стало тихо. Набравшись смелости, Сергей вышел из комнаты и оказался на кухне. Полковник стоял у стола, на котором лежал свёрток, что мужчина только что принёс. Медленно сняв фуражку, Демидов повернулся к студенту. Тот чуть не вздрогнул от колкого страха. Ничего не говоря, брюнет двинулся на него и парень шарахнулся в сторону, освобождая проход. Дмитрий спокойно прошёл в гостиную и положил фуражку на стол. Тёмный взгляд остановился на фотографии, что так и стояла, прислонившись к часам. — Кто это? — тихо спросил Сергей, когда молчание затянулось. Полковник неспешно повернулся, ничего не говоря. Глядя на шикарные чёрные волосы, поблёскивающие в свете электрической лампы, Беляев испытал что-то похожее на прилив приступа нежности, и его очень удивило это чувство, ибо к нему была примешана львиная доля страха. Зачёсанные назад пряди Демидова слегка вились там, где начинается шея, и Серёже это почему-то вдруг понравилось. Словно такая мелочь каким-то таинственным образом делала их ближе. Вот только брюнет упорно молчал, глядя на парня с лёгким интересом и, конечно, привычной мрачностью. А голос из патефона лился, словно тёплая вода: «Тихо вокруг. Сопки покрыты мглой. Вот из-за туч блеснула луна, Могилы хранят покой. Белеют кресты — Это герои спят. Прошлого тени кружатся вновь, О жертвах боёв твердят. Тихо вокруг, Ветер туман унёс, На сопках манчжурских воины спят И русских не слышат слёз». «Интересно, сколько он может так стоять?» — подумал Беляев, заводя руки за спину и еле сдерживаясь, чтобы от волнения не шаркнуть ногой. Даже пить захотелось. А Дмитрий смотрел и смотрел, гипнотизируя Серёжу своими выразительными тёмными глазами.