— Дьявол, которого ты знаешь, лучше дьявола, которого ты не знаешь.
Он в защите толком никогда не нуждался. Иногда накатывали моменты, когда сам хотел предстать эдаким рыцарем в блестящем и сияющем, но чтобы иначе, чтобы в обратную сторону — нет. Вокруг пахнет медицинско-химозно, что-то где-то надрывно пищит и тикает — прямо как питерпеновский крокодил: отмеряет сводящим с ума ритмом секунды, в которые его давление, сердцебиение и состояние в норме — в норме для человека со сломанным носом, ребрами и еще невесть чем. Томми поворачивает голову к окну, жмурится — проведенные в темноте бессознательного дни отдают в голову звоном и ощутимой болью. Потом приходит чувство тошноты от, возможно, сотрясения того, что старательно природа запирала в черепную коробку, дабы люди это берегли; приходит чувство отрешенности. Накатывает осознание, что придется долго валяться на жесткой кровати, облаченным в горошковое больничное безобразие, истыканным трубками и присосками, точно он — подопытная ящерица, или на ком там обычно ставят опыты; еще является мысль, что он чертовски давно не спал в одиночестве и, наверное, даже уже разучился. А за последнее цепляется то и это, всякое-разное: яркая картинка солнечной Атланты, в меру скромная квартира на четвертом этаже привычного строения; там тихо, а потом кто-то додумывается позвонить, сообщить, что Риордан, в сотовом которого этот номер забит на случай чего-то экстренного, снова совершил что-то, так от него ожидаемое — в своем репертуаре, в дань старым привычкам и собственной природе. Кричать женщина, весьма неприятным характером наполненная, что неизменно отражается на ее внешности, сразу, конечно, не будет. Бросит что-то типа «Как неожиданно» или «Я говорила тебе!..»; ругань появится, когда девчонка скажет матери, кидающейся клишированными фразами, что возвращается, потому что он там страдающий, избитый, переломанный — нуждающийся; так редко действительно в чем-то нуждающийся, но в ней, при этом, постоянно. Может, добавит, что очень одинокий, хотя он не одинок: тут медсестры и пронырливые интерны на практике, которые разглядывают, как выглядит человек, раз за разом кидающийся на передовую рукопашного. Химозность проспиртованного окружения разрезает что-то иное — сливочное, по-весеннему кисловатое на схватившейся корке сахара. Так может пахнуть только одно в его жизни, и Томми отворачивается от окна, чтобы в дверном проеме взглядом наткнуться на нее и прикинуть, сколько лежал в манящем бессознательном, раз она успела пройти процедуру промывки мозгов любящей родительницей и уже стоит здесь, перед ним. Улыбается, и слезы блестят в уголках глаз, и выкручивает пальцы в жесте сильной нервозности.Ты знаешь, мама, он какой, Он не такой, как все, он не такой, другой
На ней одно из тех платьев, которые надевает леди, чтобы, смеясь, убегать от офицера по приусадебному участку, опоясывающему какое-нибудь богатое имение. Убегать, оборачиваясь; а пораженный в самое сердце мужчина обязательно бежит следом, скидывает камзол — или что они там носят; весь взмокший, раззадоренный. Потом отвлечь его чем-то, незамеченной мышкой нырнуть в гущу цветущих кустов роз, закрыть ладошкой рот и хихикать, страстно и со всей силы желая, чтобы он скорее нашел. Да, что-то такое, но вместо всего этого она стоит в душной больничной палате, а он даже не офицер, и камзола у него никогда не было. — Привет. Голос хриплый, крошащийся — именно такой, какой получает человек за то, что позволил телу на продолжительное время отрубиться. — Думал, ты в Атланте. Он быстро прикидывает, что она бы всего этого не успела. Не успела бы получить горсточку нравоучений бдящей за личной жизнью дочери орлицы, не успела бы стать ее разочарованием — опять из-за Томми, всегда из-за Томми. Прикидывает, а с математикой у него всегда было плохо. — Но я не в Атланте. — Верно. Томми улыбается ей в ответ, демонстрируя налитые кровью десна — болящие, отзывающиеся огромной волной нездоровой чувствительности на каждое такое действие, и это рушит все то, что между ними, почему-то, возникло: все то противное напряжение и наэлектризованность невысказанных эмоций. Девушка подходит быстро, стремительно, опираясь ладонями на больничную койку по бокам от него, нависает, и ее мягкие волнистые волосы, пахнущие соленой карамелью и домашней выпечкой, щекочут Томасу щеки. Она его целует, лишь едва уловимо прикасаясь губами, и улыбается, когда ощущает его ладонь, которой он скользит по ее щеке — присоска на указательном пальце, необходимая для фиксации чего-то там, с глухим пластиковым звуком ударяется о ее сережку. Штука, измеряющая сердцебиение, начинает гадко пищать — частым высоким звуком. — Я приготовила тебе пирог. — Правда? Она довольно кивает, все еще над ним нависает, и Томми приподнимается, чтобы губами дотянуться, но она отстраняется и смеется. — С кремом? — А ты заслужил пирог с кремом? — Не заслужил. Она опускается чуть ниже, оставляет поцелуй на его скуле, перетянутой хирургическим стежком. — Не заслужил, но он с кремом.Надёжный, ласковый, родной, Он только мой, он мой.
Да, он много в жизни действительно не заслужил, но имеет, и она — самый явный этому пример. В темных глазах мелькает что-то невысказанное, но очень ее гнетущее. Она разгибается, садится около его ног прямо на кровать, хотя рядом есть стул, но Томми очень рад, что она этот факт игнорирует. Проводит ладонью по стянутым напряженным мышцам, легко и чуть ощутимо стукает костяшкой указательного пальца по его коленной чашечке — почти доктор, который молотком проверяет отзывчивость твоей нервной системы; и такому доктору он доверился бы с огромной радостью. — Мама поймет. Фраза разбивается в воздухе тысячей острых осколков, но Томми видит, насколько ей становится легче, когда она это говорит, хотя оба знают, что лжет. Не поймет, и в этом раскрывается очень гадкий факт, что жизнь отрывается именно на таких милых и нежных девочках, которые заслуживают быть счастливыми безо всяких оплеух от Вселенной. Заслуживают хороших отношений с замечательным парнем, который и храбрый, и ласковый; и сотни цветов к ногам, и с ежовыми рукавицами на полке до востребования; который к ее матери — в классическом костюме и с лучшими манерами, чтобы поразить и растопить заботливое родительское сердце; и обязательно с конкретными планами на будущее. У него ни того, ни сего — ни одного, ни другого, ни третьего: оголенный комок нервов, у которого из одежды для официальных мероприятий — чистая черная футболка без дыры на вороте, а вместо списка планируемых достижений на грядущие годы — гелевые бинты в ящике стола и шингарды.А я за ним, как за стеной, Ты знаешь, он, он такой смешной, А я до слёз наговорилась с тишиной.
Он все это, конечно, не высказывает. Кивает, косится на пирог, стоящий на столике у двери, переводит взгляд обратно, всматриваясь в посветлевшие глаза девушки, и вроде бы должен раскаяться. Дать себе установку составить план на ближайший год, обзавестись конкретикой в жизни; явиться к ее матери на поклон — снова, еще раз, но чтобы теперь без выкрутасов, запихнув собственную гордость как можно глубже: посидеть, послушать, насколько он ее дочери недостоин, будто сам того не знает, покивать. Хотя бы сделать вид, что согласен с выставленным списком претензий, пойти на контакт, чтобы прекратить принимать участие в непрекращающемся перетягивании его девчонки, которой — еще чуть-чуть, — и не останется ничего, кроме как разорваться. — Хочу домой. Она улыбается, пересаживается на стул, чтобы быть к нему ближе, ложится грудью на кровать рядом с вытянутой рукой, к которой подключена прозрачная трубка капельницы. Переплетает их пальцы, но аккуратно, чтобы не выскочила игра — он об аккуратности рядом с ней всегда забывает напрочь. — Я знаю. Конечно, знает. Знает его от начала до конца, от первой до последней точки, по которым двигается в задаче какой-нибудь скоростной поезд. Глаза привыкают к яркому весеннему солнцу, тело привыкает к тянущим болевым ощущениям от сломанных косточек и разорванных тканей — все в нем привыкает к любому факту, кроме одного, но самого главного — он, срастающийся, должен спать без нее, в одиночестве.