Трудности начинаются потом

— Вероятно, нервы, война, а может алкоголь.

      Джон усмехается, выбивает сигарету из пачки и закуривает, спрятав пламя зажигалки между ладонями; он одновременно проигрывает ей, согласившись разложить партию в дурака, а теперь наблюдая, как она скидывает пару тузов в ответ на его несчастные семерку и двойку — разномастные, абсолютно жалкие. Скидывает рубашками вверх, но Джонни знает, что там тузы — не удивился даже, будь они одной масти, — потому что у такой леди в руках всегда высшие карты. И, кажется, с тем наравне проигрывает самому Дьяволу, позволяя себе увлеченно и бесстыдно глазеть, как она тасует карты, смеется и движением ладошки отказывается от выпивки, которую ей предлагает суетливо снующий официант. Ее мимика, жесты и голос, а хуже всего, конечно, глаза — все это становится какой-то острейшей рыбьей костью поперек горла и не дает Джону в полную силу затянуться; он расслабленно пожимает плечами, когда она ему напоминает, что теперь имеет право на одно желание, и думает, что, верно, задохнется прямо в эту секунду, если она не перестанет так на него смотреть, потому что взгляд пробирается по коже, оседает на выпирающих и бугрящихся мышцах спины, колется, режется, плавит неподготовленное к великолепию тело. Зубочистка занимает место дотлевшей сигареты, острый кончик — не такой, конечно, острый, как поблескивающее под тканью лезвие, но все же, — выводит в воздухе странную полугеометрическую фигуру — почти звезду, заключенную или в круг, или в овал. Выводит, выводит, выводит — точно бессознательно Джон пытается запечатлеть в застывшей атмосфере ее имя, которое нравится ему столько же сильно, как и изгибы ее шеи, колкость ключиц или губы, покусанные и уловимо припухшие; или манера, в которой она, играючи, отводит взгляд, делая вид, что на Шелби ей все равно — пытается запечатлеть и с тем наравне не влюбиться.       Занятно, разумеется: все это, каждую деталь и частичку нежного трепещущего естества, он часто встречал во многих девушках, поражаясь красотой, изяществом или еще чем-то, что кроется под тяжелыми тканями одежды, но чтобы разом все, да еще и сразу в одной — нет, такого не бывало; нет, такое, вероятно, невозможно вовсе.       — Потанцуй со мной, Джон.       — Это твое желание?       Она улыбается и едва уловимо пожимает плечами, предлагая ему самому выбрать, списывать ли карточный долг на такую простую просьбу — особенно, если уж она так идеально совпадает с его собственными желаниями; в таких заведениях, как это, он не танцует — ему вообще в таком-то месте нечего делать. Но Джонни уже здесь, потому он встает, скидывает кепку, до того беспардонно венчающую его голову, на стол, приглаживает пятерней волосы и протягивает распахнутую сердцевиной к полотку ладонь девушке.       От него все еще пахнет сгоревшим табаком и бумагой, и шея его в тех местах, где вечно поднятый ворот пальто касается кожи, натерта до красноты. Он ведет ее в плавном, почти интимном ритме — в таком, на какой способны только такие сумасбродные мальчишки, как он, на судьбе которых написано что-то, что невозможно изменить — как больные, на смерть обреченные, и ни один врач не спасет, если уж природой назначена гибель. В линиях жизни, венчающих ладонь, у Джона, верно собрались свершения — свершения ужаснейших глупостей, которые кипят в крови, горячей, буйной — цыганской.       Он ведет, петляет, кружит, не позволяя держать положенную дистанцию, вжимая ее бедра в собственные и заглядывая в искрящиеся весельем глаза из-под полуопущенных ресниц; рубашка под пиджаком и жилетом натягивается на бугрящихся мышцах рук, которыми он ее талию кольцует, и часы мелко крутятся в районе живота, поблескивая и каждый раз переворачиваясь, иногда даже циферблатом вверх. Все вокруг, собственно, крутится, натягивается и переворачивается — все, кроме нее единственной, абсолютно окружению подходящей: и глазами, и локонами, в которые запустить бы пятерню, пропустив меж пальцев нежность и мягкость, и легкой смуглостью плеч и рук, на которые навалиться бы поцелуями и укусами. И платьем, столь идеально на ней сидящем, которое Джон с всепоглощающей радостью стянул бы — так, как совсем такие платья не стягивают; может, даже где-то неосторожно порвал, чтобы обратно она его уже не смогла надеть, и он бы галантно предложил ей свою рубашку, свой пиджак, свое сердце и остаться на ночь. На день. На ближайшие пару-тройку лет.       Она глядит на него так, как, вероятно, могут глядеть только самые настоящие… Черт его знает, кто. Какие-нибудь бесови́цы. Такие, которые, обнарядившись в святые лики благодетельной невинности, испускают настоящий животный магнетизм, сводят мужчин с ума и вдоволь насыщаются их горячими сердцами, которые поедают, пока те еще стучат. Джон моргает несколько раз, словно бы вырывая собственный кровогонящий орган у нее из рук — вырывает не потому, что тот ему особенно нужен, просто еще не время, — и усмехается еще раз, чтобы сравнять счет в искусстве привлекать: выходит ненатурально и слишком явно; выходит так, как и в подметки не годится ее природному шарму.       — Хочешь сбежать со мной?       Авантюры — не в ее крови. Они ей чужды, они ей не идут, как не подходят какие-нибудь дешевые ткани или поддельные безделушки, тщетно пытающиеся занять место на бархатной коже нежной шеи или накрыть аккуратные плечи; но абсолютно нормально и естественно всякое бедовое ее привлекает — любую хорошую девочку иногда тянет к чему-то такому, от чего бы держаться подальше. Это, видимо, что-то, что заложено уже в ее крови — и что помогает Джону провернуть, казалось бы, его прекрасный и четкий план — такие мальчишки, как он, замечательно их придумывают и используют многие годы без перерыва; план, который срабатывает всегда, если не брать в расчет некоторые «но»: мешающих иной раз людей, несговорчивость девчонки, бурлящее желание драки, внезапно проступившее потом и горячностью на кожу, или, например…       Черт возьми.       Или, например, непредвиденное и непродуманное биение сердца, спешное и болезненно отдающееся в горле, когда она скидывает туфли, будто для такого и рождена, шагает по влажной, ночью примятой траве, зябнет и кутается в его пиджак, под которым могла бы свернуться клубочком, и еще бы осталось место. Ветер выбивает собранные пряди; она тонким, едва уловимым движением руки высвобождает шпильку из тугого плетения локонов, и они рассыпаются по ее плечам, ниспадая. Джон шарит руками по карманам, прислонившийся к машине, чтобы найти сигарету или сигару и закурить, потому что легкие тогда спазмически — по памяти старой, грязной, нездоровой привычки, — сожмутся, и он сможет вдохнуть; шарит по карманам, ничего не находит, словно вместе со всей выдержкой и планами растерял и курево, и она оборачивается. Мир опять крутится, натягивается и переворачивается; блестит и переливается вместе с тем, как лунный свет путается в ее волосах, и всполохами оседает в глазах, бликует, чарует — выбивает всякое стремление опошлить происходящее.       Чтобы окончательно не сойти с ума, во всем открывшемся не обезуметь, и чтобы удостовериться, что она, в конце концов, реальная, а не им выдуманная, Джон кашляет пару раз, натыкаясь, наконец, пальцами на портсигар и выуживая его из кармана — все в показательной расслабленности — слишком плохая актерская игра, и он с ней не справляется абсолютно; и уточняет, зажав сигарету между губ, местами лопнувших в последней и не такой уж давней драке, нравится ли ей — местечко, время суток, происходящее. Может, где-то между строк, интересуется, нравится ли ей он сам.       — Очень.       Ему тоже все очень нравится. Нравится полнолуние, нравится дикая цыганская ночь с ее запахами и вкусами, с ее отблесками, с далекими нотками где-то горящего костра; нравится уходящее тепло остывающей машины, на которую он опирается; нравится горечь на корне языка, где оседает горящая сигарета, пеплом и редкими оранжевыми отсветами угасающая. Нравится, но не больше, чем перед ним стоящая, снова спиною к нему обращенная, но от этого не меньше манящая и волшебная. Джон подходит к ней ближе, зажимает сигарету плотнее меж зубов, чтобы не обжечь и не перебить запах девушки — нежный, мягкий; так пахнет холодная замша и растертый меж пальцами листочек мяты; так пахнет детство, юность и буйное отрочество, когда натыкаешься на косу холодного берега талой реки. Подходит, легко накрывает ее руки своими и столь же легко ее приподнимает, позволяя ступнями опуститься на собственные ноги — ледяными, продрогшими, темно-грязными от влажной, пропитанной ночью земли. Она, теперь им цепко окольцованная, опускает подбородок на плотно обхватывающие ее же тело руки — закаленные, вымуштрованные, много сотворившее в этом мире; руки, во многом погрязшие, — и выдыхает.       Ночь вокруг полнится звуками, запахами, вкусами — образами. Полнится, оставаясь для Джона такой пустой, что даже горестно: как мог цыганский мальчишка утратить всю эту красоту, променяв на — на что? На горько-перечный вкус теплой кожи макушки и волос, к которым он припадает губами; на тонкое биение сердца, трепещущее где-то под слоями одежды и под сплетением рук; на мерность и скромность, и мирность, и упоенность дыхания, бьющегося меж едва приоткрытых губ.       — Замерзла?       — Замерзла.       На прощание Луна опускается нежной кошкой в ее протянутые ладони, ластится, перекатывается холодным гладким нутром меж пальцев, чтобы, свободолюбивой, вернуться обратно на темное небо — Джон, кажется, больше себе такого позволить не может: все свободу он, верно, растерял по дороге, пока тряска бездорожья вышибала из него оставшийся дух; дух, крупицы которого он уберег в танце с ней, да до конца унести не смог, сам себе кающийся, что хотел столь малого: привезти ее на пустынное поле и, пока мотор еще не до конца остыл, быстро, спешно, вообще не интимно припасть телом к телу — просто и понятно, как делал много раз до этого. Хотел столь малого, а получит, похоже, целый новый мир, и теперь совсем не знает, что с тем делать: носится с ним в ладонях туда-сюда, мечется, спрашивает у каждого, а все вокруг только восторженно цокают и предлагают такую невероятную ценность выкупить, чтобы разместить в своих домах под стеклянным куполом и любоваться: таким не пользуются, такое ото всех запирают и берегут.       Гравий перекатывается тихим шорохом, когда он выворачивает на подъездную дорожку и тормозит, мельком оглядывая возвышающуюся многоэтажность дома, которую ей привычно называть своей, а у него же она, эта самая величественность, вызывает только какое-то гадкое чувство в душе, между ребер натягиваясь высоким звуком, с которым схлопывается воспоминание о том, как девчонка может быть дикой и странно взвинченной распахнувшимися просторами. Весь с ног до головы покрытый ощущением пугающего открытия, что до того был слепым, глухим, немым и абсолютным идиотом, Джон с тем вровень залит жаром и остервенелым желанием совершить что-то эдакое, чтобы те, кто посмотрит теперь на него, заметно изменившегося, влюбленностью облитого, и цокнут презрительное: «Мальчишка», — на естественное желание найти ответы на обретенные вопросы; чтобы все они сгорели в синем пламени, и на пепелище остались бы двое — он и она, и стало бы много проще предложить ей что-нибудь интересное, что скрасит вечер и изменит жизнь. Или же предложить самое простое: самого себя, свое гадкое мальчишеское сердце, закаленное цыганским детством, колкое от пробивающихся изнутри стремлений к мордобою.       Но пока предлагает только еще как-нибудь сыграть в карты, потому что он бы и сам хотел выиграть. Скажем, остаться с парочкой королей или даже с простыми семерками, когда у нее на руках какая-нибудь бубна разной величины. Или черва. Да, в ее руках могла бы оказаться черва — такое себе простое и понятное, естественное сердце, сжатое тонкими хрупкими пальчиками. Хотел бы выиграть не из-за противного любопытства или жажды справедливости: чтобы «один : один», никто не в дураках, хотя он тот еще круглый дурак — такой дурачина, что самому смешно. Нет. Может, сорвать ускользающую и прыткую победу, чтобы самому получить право загадать желание — как на падающую звезду или последний сноп искр костра, когда шлепается догорающее полено — древняя цыганская забава, не обращайте внимания, мальчишки всегда чем-то таким увлекаются. Может, получить выигрыш в руках, чтобы усмехнуться, перегнать по рту зубочистку и самодовольно прищурится, будто из милостивого порыва, из уважения к ее фигуре, особе — эдакой зазнобе! — загадать глотнуть обжигающего горло джина, желая иного — глотнуть воздух, который она бы тягуче выдохнула, едва бы он припал к ней губами, нарушая всякое приличие, языком вторгаясь в теплоту рта, чтобы показать, каким может быть несдержанным — будто того она сама не видит. Нет, ничего такого, что было бы понятным и ожидаемым.       Может, чтобы, при том всем, желание не озвучить. Выиграть и замолчать, чтобы она все и так поняла, прочла, уловила в напряженности глаз и дрожи пальцев — в том, как он снова и снова обращается взглядом к ее губам и замирает.       Может, промолчать, тайно надеясь на то, что желания совпадут.       «Один : один». Никто не в дураках.