— А у вас семья есть? — Нет. — Нет… Выходит, у вас есть всё и ничего.
В любом случае, трудностей всегда было много, и все они неразрывно с ней одной были связаны. Приходилось постоянно думать, делать и держать себя в руках, создавать ей, как какому-нибудь тропическому цветку, подходящий климат, чтобы не зачахла в тех обстоятельствах, в которые сама же и влезла. Планировать день так, чтобы не скучала, ничем не занятая, пока он в своей огромной уродливой высотке посреди города строит супергеройские планы и собирает отряды одаренных людей, которым очень уж хочется спасать и помогать; и размышлять еще, чем занять выдавшийся совместный вечер, дико приятный и долгожданный, потому что их все меньше и меньше, пропорционально валящимся на голову обязанностям и опасностям, странно схожим с неминуемым обухом или наковальней, которая летит на твою голову, как в мультике — с характерным звуком и полосами воздуха, нежно-голубыми, отмечающими движение, — а ты и отойти не можешь. Она, в такие вот вечера лежащая на его груди и мягко кончиками пальцев вырисовывающая что-то на крепкой широкой ладони, напоминала о каком-то давно минувшем ощущении тепла и нежности — и с легкими сонливыми нотками во взгляде некоторое время его слушала, но засыпала раньше, нежели он успевал воплотить все задумки. Еще, случалось, возвращался в дом, который как-то странно и непривычно называть их общим, и спрашивал, плечом привалившись к дверному проему, что это она там читает. Она поднимала взгляд, постукивая острым ноготком по глянцевой обложке, и улыбалась так, как могла только она одна, и ничего с тем не сравнилось бы: ни многочисленные закаты, рассветы, радуги и метели, туманы и странные золотые лучи солнца, проходящие через эту молочную пелену — ничего, а ему есть, с чем сравнить, потому и может так уверенно рассуждать, кидаясь громкими заявлениями; такая улыбка, что проще признать — пропал безвозвратно, потому что возвращения сам и не желает. Добавить бы поэтики: мол, древнейшие и священные реки, отреклись от своих титулов, и резные готические соборы к чертям разрушились в камни да куски бетона — и все низверглось, и истлело: конец целому миру из-за одной только ее улыбки. Да, добавить бы — и Тони без зазрения совести добавлял. — Твое интервью. — И как тебе? — Темновато, мрачновато, в час пик — горы трупов, как всегда. — Это из какого-то мультика, верно? — Угадал. Тони прищуривался, усмехался и весь оставшийся вечер и часть ночи, пока не засыпал, вымотанный и уставший, осознавал пропасть, между ними разверзнувшуюся.Там, где ты была — выжжена земля Золотым восходом.
Когда наступала осень и начинались почти бесконечные дожди, становилось еще хуже — конечно не потому, что у него тянуло и стреляло в коленях и пояснице, а ее влекло к приключениям. Хотя последнее — возможно; без зонта, дождевика и галош она выскакивала на мокрую траву и опавшие пожухлые листья и подставляла лицо холодным каплям. К следующему вечеру неминуемо сваливалась с жаром и головной болью, не позволяя о себе заботиться, уверенная, что заразит. Болтала о том, что хочет в лес, чтобы собирать грибы и разжигать костры — в самый всамделишный поход, с палатками, песнями, компасами и многочисленными укусами комаров, которые чешутся так, что стервенеешь. С наступлением бабьего лета слезно молила не убивать забравшихся под потолок пауков, а трепетно выносить их на улицу и выпускать, и загадывала желание, когда видела летящую паутинку, тонкую и резную. К зиме число трудностей возрастало в тысячи, в миллионы раз: то гололед, то сосульки, то снежные заносы, то рождественские скидки — и ее сносящее все преграды желание скупить каждый хрустальный шар и все, что хоть немного отдает атмосферой; Тони успевал только наспех обмотать ее шарфом и терял из виду в пелене мягкого крупного снега. Бесконечная череда до дыр засмотренных фильмов и неисчислимые цитрусы, от которых все вокруг пахло кисловатым и резким, и по ткани кое-где ползли оранжевые пятнышки. Или, руки расставив в стороны, балансирующая на самом краешке стола или подоконника, смеялась, показывая ему, как ровно и красиво прилепила гирлянду — он стоял и смотрел, но вовсе не на переливающиеся лампочки, а на нее, одновременно восхищаясь и думая, как бы не навернулась и не сломала свою чудную шею, по которой то там, то здесь мелькали красноватые пятнышки, им накануне оставленные. Летом умудрялась, сидя на причале, болтать ногами, по середину икр погруженными в мутную, покрытую ряской и тиной воду, не боясь, что что-то цапнет за пальцы, и плохо застегнутые или не застегнутые вовсе замшевые туфли слетали со ступней, быстро уплывая в самую пучину или на дно погружаясь, словно весили тонну. Из солидарности он скидывал и свою обувь — шли вместе босые, в итоге цепляя все колкое, что только было на побережье. Весной начиналась аллергия на цветущее и даже на припекающее солнце, а потом опять осень, опять зима, опять — казалось бы, целый мир давал ему возможность к ней привыкнуть, чтобы каждый выкрутас сносить с холодным беспристрастным сердцем, но Тони не мог не улыбнуться, не усмехнуться, не поразиться — в конце концов, не восхититься. У него в теле оставался последний нерв, и она целенаправленно на него действовала.Только в голове бродит твоя тень. Я тебя украл, а потом вернул Ветру на свободу.
Наверное, если кинуть взгляд со стороны, Тони должен быть благодарен и проклятому Таносу, и каждому камню — и щелчку, что разом, словно взмахом ладони, смел все трудности из его жизни, в прах и пепел обратив ту, кто и была их средоточием. Никаких больше сложностей, никаких червоточин — ни мыслей, ни тревог, ни постоянных угрызений совести за то, что ей следовало бы быть с Питером, а не крутиться с ним рядом, наслаждаясь каждым объятием и всякой лаской. Ничего; нет поводов просыпаться среди ночи, потому что больше никто не пинает, не толкает, поперек живота не обхватывает, ныряя под бок, потому что приснившийся кошмар сжал в каком-то холодном и стальном кулаке сердце, которое разучилось биться, и дышать теперь нечем. Не надо ловить ее, бродящую по комнате в витках сомнамбулизма, и вместе с ней в полночь разорять кухонные шкафчики и холодильник, потому что внезапно захотелось ванильного мороженого. Никто не будит по утрам, чтобы восхищенно показать рассвет, которых он за свою жизнь повидал уже, кажется, миллиарды, а если что-то и прерывает сон, то нет никаких препятствий, чтобы заснуть обратно, потому что рядом не куксится теплая, мягкая, нежная, смеющаяся, носом уткнувшись в шею, разгоняющая по телу волны неспешного, но остро ощутимого напряжения и возбуждения, которое срочно нужно утолить, ладонями накрыв талию и перетянув ее, тоже заметно сонную, но податливую, на себя. Не надо пытаться собрать мысли в кучку, когда она сидит на краешке стола в мастерской и с упоением рассматривает очередное его творение — и смеется, когда Тони предлагает и ей сварганить костюм. — Зачем? Чтобы печенье с верхних полок доставать? Ничего — ни этого, ни того, ни всякого-разного, ни гроша; из оснований для волнения — что-то остаточное и мелкое, из всяких там мыслишек, одолевающих по утрам и вечерам — последние новости. Из поводов просыпаться среди ночи — только ее шепот, мерещащийся где-то за дверью и постепенно нарастающий, будто поднимается по лестнице, чтобы, над ним наклонившись, вызвать легкое скользящее щекочущее ощущение, когда распущенные волосы касаются шеи и плеч; и успеть спросить до того, как он, повернувшись, поймает ее и утянет в свои объятия, что будет на завтрак. Но даже с этим легко сражаться: достаточно открыть глаза, показав мозгу, что вокруг по-прежнему пустота, темнота и тишина — и ничего, что могло бы это заполнить.Где теперь искать тебя — милая, любимая? Девочка моя, ты была права.