Трудности начинаются потом

— Беды и страдания — то, что мы должны ожидать от этого мира.

      Он заходит в квартиру, скидывает с плеч промокшую куртку — скидывает прямо на пол, будто ей там самое место; оставляет ключи на небольшом столике у двери в какой-то вазе, явно для того не предназначенной: он знает, где ключи должны быть, но какая-то внутренняя привычка раз за разом заставляет его зашвырнуть их туда, в самую гущу всякого-разного и ненужного, чтобы утром, впопыхах, срываться на все вокруг в их поиске, а потом обернуться, увидеть ее, стоящую в проеме, что ведет в просторную светлую кухню. Ее, сонную, теплую, пахнущую перечной мятой и липовым мылом; стоит, прислонившись плечом к арке, держит на вытянутом пальце его ключи за блестящее на солнце колечко.       — Что-то ищешь?       Подойдет, уже обутый, оставит следы ссыпавшейся из узоров подошвы пыли; одной рукой обхватит ее талию, второй потянется к ключам. Глаза в глаза — коснется губ в легком поцелуе, тут же затянет ее глубже, замечая, как она вся вытягивается, становится на носочки, обвивает руками напряженную шею.       — Уже все нашел.       Да, так и будет, но это будет утром.       Итак, кидает в вазу ключи, разувшись, шагает по комнатам, замечая странные перемены в квартире — словно исчезло что-то важное, значимое; словно рухнули стены и даже сам дом.       — Милая?       Ему отвечает тишина и мерно капающий кран на кухне — кран, который он уже второй месяц обещает починить, но каждая попытка заканчивается сексом на подоконнике, столе или тумбе, потому что он крутит и вертит те или иные болты, в помещении жарко, сквозной ветерок из открытого окна только усиливает чувство духоты; он ерошит пятерней волосы, и она появляется где-то в поле зрения. Стоит, закусив ноготок на большом пальце, о чем-то думает, а потом, стоит ему только разогнуться, чтобы покрутить вентили и отрегулировать напор воды, подходит, обнимает его со спины и оставляет поцелуй где-то между лопаток. Отвлекает, распаляет — заводит; неосознанно, не специально — одним своим существованием. Дэвид разворачивается, перехватывает ее руки, целует ладони, кусает тонкую кожу на запястьях; подхватывает ее под бедра, усаживает на ближайшую ровную горизонтальную поверхность, и кран перестает вообще что-либо значить.       Дэвид проходит в зал, напряжение в теле заметно нарастает, клокочет и полнится в голове, распирая кости черепа иным навязчивым воспоминанием — одним из тех, которые он просто ненавидит.       — Милая?       Ненавидит, но вспоминает каждый раз, когда все происходит вот так.       Тогда он тоже ходил по комнатам и звал, но тише, и в руке увесисто лежал табельный, каждый выстрел из которого приходится фиксировать — а стрелять приходится все чаще: ублюдков больше и больше; он стреляет, когда они начинают даже просто думать о том, чтобы бежать — стреляет всегда в ноги или плечи, потому что нужно остановить, но не навечно, чтобы оставить им право получить то, что они заслуживают — получить наказание.       Ходил, высматривал признаки того, что в доме кто-то есть. Двое суток он дежурил, сидя в служебной машине затаившимся зверем; сорок восемь часов тишины обострили все его нервные окончания — обострили сильнее, нежели месяцы работы над этим чертовым делом: молодая девушка, привычная дорога домой из универа, первые робкие зимние сумерки — всегда ранние; не было и семи вечера, когда ее начали теснить двое на парковой дорожке. Она ринулась вперед, добежала до первого же встретившегося человека, попросила помощи; он, тот самый человек, мужчина среднего возраста — без шрамов, татуировок, отличительных черт; возможно, блондин, — обернулся, улыбнулся, предложил защиту и закинул в свою машину, заблокировав двери. Двое заняли места впереди, внедорожник рванул в глубину парковой зоны и скрылся на выезде из города.       Дэвид бросил быстрый взгляд на темные половицы, полностью покрытые палью; шагнул немного в сторону, убедившись, что остался след, и нервно усмехнулся: ублюдков все больше, пропорционально им растет количество таких домов — брошенных, забытых, зарегистрированных в государственных реестрах как «Невостребованная собственность»; таких домов, которые надо прочесать, когда дело доходит до молоденьких девушек, вынужденных расплачиваться за долги бесполезных отцов.       — Дэвид?       Он вздрагивает, оборачивается резко и стремительно и весь заметно расслабляется — словно зажали спусковой курок, и пуля, звенящая в холодном гладком стволе, наконец, прошла навылет, поразив цель.       У нее влажные волосы — отяжелевшие, пахнущие жасмином, сиренью и всякими химозными отдушками: этот запах быстро выветрится, и останется только чуть уловимый аромат теплоты и близости. Футболка на ней тоже влажная: темные пятна расползаются по ткани в тех местах, где одежда соприкасается с телом.       — Все нормально?       Он подходит быстро, широкими шагами преодолевая расстояние, их разделяющее; подходит, накрывает ее плечи жесткими сильными объятиями, смещает руки ближе к талии, когда она вся рефлекторно к нему навстречу вытягивается; приподнимает ее, отрывая хрупкое тело от пола, и губами ловит ее восторженный хохот. Бережно ее переносит, позволяя утратить ощущение — в прямом смысле слова — подвешенности, опускает стопами на диван — ей приходится чуть присесть, чтобы не разорвать поцелуй из-за изменившейся в ее пользу разницы в росте.       Дэвид целует ее глубоко — горько, практически обреченно; спазмические потуги мыслей — гадких мыслей, скверных, странно и болезненно основанных на прошлом, — отмечают моменты, когда тело, наконец, расслабляется.       — Где ты была?       Вскинув брови, усмехнувшись, она собирает насквозь мокрые волосы в хвост и касается его лица теплыми ладонями, мягкими от долгого пребывания в горячей воде.       — Серьезно?       Издав тягучий звук — он будто ретируется с поля боя, прибежавший на него с учебником по геофизике, когда все вокруг носятся с топорами и вилами, — утыкается лбом в ее живот, все еще обхватывая хрупкое тело плотным кольцом собственных рук.       — Что с Вами, детектив Локи?       Вскидывает темнеющий взгляд, ловит искрящиеся смешинки в ее глазах и тянет девушку на себя, разворачиваясь, позволяя умостится на его коленях — ей: теплой, чистой и невероятной.       — Выглядите так, словно снова опоздали с отчетом по необоснованной стрельбе.       Дэвид ведет ладонями по ее спине, чувствуя выбивающий все мысли изгиб — соблазнительный, манящий, дразнящий; касается кончиками пальцев выпирающих позвонков, губами приникает к плечам и груди, и шее, и девушка ему отвечает, собственнически заполучая всякую инициативу. Она обхватывает его лицо ладонями, чуть уловимо касается губ и сразу же устремляется к скулам, векам, вискам; путает пальцы в его волосах, тянет, едва царапает кожу головы, движется к макушке, затылку — загривку.       Он закрывает глаза, отдается пленительной неге разливающегося желания, ощущает, как одна ее ладошка соскальзывает вперед и ниже — от его шеи до ремня, с которым он помогает ей сразиться, чтобы бой не был проигран, два коротких напряженных вздоха; от момента, когда она целует его в висок, юркой теплой рукой проникая в джинсы и под белье, сжимая его член легким скользящим прикосновением, всего ничего — пара секунд: Дэвид подмечает это исчезающими остатками какого-то профессионально-детективного нутра.       Подмечает, а потом ничего уже не важно — неважно, как тот самый кран; неважно, как те сотни домов, около которых он сидел, затаившийся, прежде чем нашел нужный — тот самый, в котором она и была, живая, практически здоровая: заметно измученная, избитая, но раны заживали быстро, и шрамов почти…       Дэвид стонет, толкаясь бедрами вверх, прямо в ее руку, и перехватывает смешок резким поцелуем, замечая, как она приподнимается, чтобы через секунду опуститься, и к легкой улыбке, скользнувшей в соприкосновении губ, примешивается глубокий хрипящий стон: чей — они уже разобрать не могут.       Все воспоминания она смахивает ладонями, губами — укусами, мягко рассыпающимися по его скулам, ползущими к чувствительным ушным раковинам. Смахивает собственным срывающимся дыханием, мурчащими стонами, аккуратными неспешными движениями, с которых всегда все начинается — выдержка скоро лопнет, и он сорвется, и повалит ее на этот самый диван, нависнув и всем своим телом закрыв от мира, который так часто стремился причинить ей боль.       Смахивает, но даже столько месяцев спустя не может полностью изгнать их из Дэвида, вытравить, как вредителей — наглых грызунов, которые постоянно точат тлеющие балки его шатающегося сознания.       — Милый?       Он перехватывает ее руку, одними действиями просит обхватить его шею — действиями, потому что слова остаются где-то в середине горла и не хотят оттуда никак выходить; она послушно исполняет и, конечно, оказывается под ним единым гибким движением. В момент, когда он останавливается, чтобы привыкнуть к тому ощущению, как она теперь его в себя вбирает, помогает ему стянуть с тела грязную, пыльную, пропитанную потом и проблемами водолазку.       Помогает стянуть с тела личину, насквозь пронизанную — переполненную, — всякой его болью и скверными мыслями: неудачами, неурядицами, гадкими моментами, тревогами, страхами, потерями… Личину, прямо от того вымокшую.       Она стаскивает с него слои, в которые он ежедневно облачает собственное тело, очищает кожу от присосавшегося паразита — образа чудного копа, замечательного полицейского, который, бывает, промахивается, ошибается, терпит неудачи, пожинает плоды собственных скверных решений, всегда оборачивающихся мертвыми, которых где-то кто-то ждал.       — Дэвид…       Поднимает на нее взгляд, несколько раз коротко зажмуривается.       — Не уходи сейчас от меня.       Не сейчас — никогда. Не для того он ее искал, чтобы самому от нее же уйти.       Он — разрушенное здание, в пух и прах разнесенное строение. Если его восстановить, то появятся белые чистые комнаты и подсобки, и ровные лестничные пролеты, обязательно куда-то ведущие; появятся балконы, крыши, распахнутые в весну окна. Но пока он такой, какой есть — уничтоженный; груда камней, среди которых то там, то здесь проглядываются остовы уцелевших стен и фундаментные блоки — что-то, что все же сохранилось.       Он — то, что обычно расчищают под ноль, чтобы на освободившемся месте возвести что-то новое; а из нее — никакущий строитель. Но она за него взялась: гордо встала, сообщила всем, что они еще увидят и будут кусать локти.       Дэвид усмехается собственной мысли, яркому возникшему образу — ошибочному, потому что абсолютно понятно, что она совсем не из тех, что с головой ныряют в мальчиков, которым жизненно необходима помощь — помощь гребанного специалиста по нарушениям психики.       А он, собственно, давно не мальчик; в помощи мозгоправа тоже, кажется, не нуждается.       В ней — да, нуждается смертельно, почти остервенело, со всей дури, в нем заключенной.       Дэвид закрывает глаза, жмурится, вышибает остатки воспоминаний, которые тревожат его в те моменты, когда он возвращается домой, а ее, почему-то, нет; вышибает, и они катятся куда-то вниз — к вороху одежды и скинутой личине лучшего в мире детектива (прям хоть кружку делай с такой надписью). Утром он натянет все это обратно; зачешет волосы — обнаружит пропажу ключей, обратится к неизменной спутнице своей жизни, позволит ей его поцеловать, взлохматить; позволит прядям волос упасть на лицо, потому что все это так неважно — как кран, капающий на кухне; как отчеты по произведенным из табельного выстрелам; как то, что ему придется превышать скорость, чтобы явиться на работу без опозданий, потому что между «вовремя» и девушкой, которая встает на носочки, вытягивается, приникает к нему все телом, — между этими двумя понятиями он выбрал, даже не задумываясь.       Мысли об отчетах пробираются в голову среди ночи, когда она, теплая, засыпающая, умиротворенная и до дикости родная, целует его в висок — тот самый выстрел, за который она ни перед кем отчитываться не собирается.