— Ты знаешь, чему твой дед меня научил? Быть готовым. К урагану, к потопу, к чему угодно.
Дэвид, конечно, единожды в глаза ее взглянув, прочно сошел с ума — разве могло быть иначе? Все по методичкам: утратил ощущение времени и душевное спокойствие, перестал замечать кого-либо, кроме нее, одной и единственной, столпом света выхваченной на огромном и нескончаемом полотне города — будь он моложе, наверное, не ел бы и не спал, и вскоре отощал; и даже забросил бы работу. И все красиво, вымеренно и правильно — именно так, как и описывают первую сильную любовь, опускающуюся обухом на макушку и черенком грабель между глаз, только достались они друг другу страшно опустошенные, перемолотые, перебитые — с сердцами, начисто выпотрошенными и перетертыми в мелкую пыль, из которой кто-то когда-то пытался вылепить что-то, что не стыдно будет показать миру. Достались; и живут теперь вдвоем — но соседями. Мягкий сумрак забивается на кухне под холодильник и всякие полки, гонимый приятным желтым светом лампы, вырывающимся из-под абажура; она толкает Дэвида в плечо локтем, в сотый раз показывая, как скреплять мягкое домашнее тесто так, чтобы сочная переспевшая вишня не вываливалась, и чуть-чуть ругает его за то, что лепит неаккуратно — так, будто кто-то просто смял в кулаке стаканом вырезанный кружок; смеется и говорит, что получившихся уродцев будет потом есть сам. Она рассказывает ему про что-то: может, про весенние дожди, может, про грибные сезоны, которых ждет с замиранием сердца, — а на фоне, в распахнутую в лето дверь, врывается высокий стрекот сверчков, и мука снует в душном воздухе, кружит, будто самый странный в мире снег — и под этой пеленой Дэвид берет ее к себе под крыло, гиблую и пропащую, усмехаясь, когда она, под его рукой оказавшаяся, гибко вытягивается в спине, точно всамделишная кошка. И говорит, что долепит все сама, восхитительно смотрящаяся в его объятиях.Я босиком по стёклам бегал так упрямо, И если бы не твой милый голосок — Я бы упал, сделав последний вздох
Пока она спит, в очередную ночь отдав предпочтение пугающей пустоте его комнаты, на то разменяв собственное пышущее мелочевкой на каждой полке излишество, он касается ладонями ее лица и подушечкой большого пальца щелкает по кончику носа ровно трижды — мистическое число раз; именно столько бог отводил их двоих друг от друга. Сильной властной рукой растаскивал в разные концы света и прокладывал между ними зыбкие годы — так, для подстраховки; его пригвоздив на месте, будто таракана — канцелярской кнопкой, и только и оставалось, что шевелить всеми лапами разом, потому что видно было, что буйный, ей же позволив быть свободной — разрешив идти, куда только пожелает. А она юркой тенью пересекала разделительные океаны и возведенные границы, чтобы оказаться около него, и в предрассветный час, когда набегали внезапные грозовые тучи, изнутри высвеченные виноградно-лиловыми молниями, виновато опускала взгляд, будто раскаивалась. Трижды; на четвертый раз, когда они, два бессовестных ребенка, снова притянулись и столкнулись лбами, бог смирился, усмехнулся в белую-белую бороду и позволил им двоим учиться. У Дэвида от статичного положения и тяжести, опустившейся на руку, затекают мышцы. Он едва уловимо ведет плечом, но тоже мирится, потому что не хочет будить ее, в очередной раз после полуночи заявившуюся к нему на грани странного лунатизма, словно заведенная игрушка, движущаяся по проложенным рельсам, и доверчиво нырнувшую под бок — снова, собственно, у него под крылом оказавшуюся, потому что, может, в том и есть его предназначение. Пока она спит, Дэвид учится терпению — а впереди у него сотни тысяч еще не выученных уроков, которые придется постичь, в кровь сбивая колени и костяшки расшибая о стены, потому что в очередной раз просчитался, оступился, накосячил, и то — ценою времени и драгоценных жизней. Потому что приходит к ней, злой, что аж искры из глаз, и загнанным зверем ищет пустой угол, где мог бы укрыться от трепета и сострадания, и сочувствия, и мягкости — от всего и от нее самой, как от того средоточия; потому что иногда, когда хотелось бы похвастаться преодоленной чертой, тем, что что-то там постиг, научившись держать себя в руках, когда перед глазами только белая пелена, затмевающая разум, вспоминает, что на его чаше весов миллиарды истин, в которые еще придется окунуться по самую шею — и тому в противовес всего один-единственный урок, который нужно выучить ей самой. Любить она не умеет; никогда с тем не сталкивалась, никогда никому себя не отдавала, и потому, когда такое вдруг случилось, безропотно прыгнула в глубину его чувств, аккуратно их к себе примеряя. Она искренняя, принадлежащая ему в каждой стезе своего существа — в общем-то, как дура нырнувшая в губительный бурлящий поток; и теперь все последствия разгребает. Не умеет, но знает, как нужно себя отдавать, вверяя пусть и не в самые достойные, но в том нуждающиеся руки — подходит, иной раз, лбом утыкаясь в напряженное плечо, и выдыхает, с теплым воздухом, осевшим на коже, отдает ему свое сердце со всеми бедами, потому что бессильна, и только он ей поможет; как ребенок к матери, бежит к нему за защитой. И Дэвид, конечно, защищает, только когда срывает клапаны и сносит стены, он, видно, пропускает какой-то там урок — и целует ее, мягко ладонями обхватив теплое лицо, чтобы просто попробовать, какого оно, когда вот так — без марки соседства; она улыбается в соприкосновение губ и руками его окольцовывает — тоже, верно, чтобы попробовать что-то там, что себе надумала. Не будет ни пятого раза, ни десятого; отстранившись, она шепотом спрашивает у него, жалеет ли о том, что сделал — о том, что подорвал последнюю из оставшихся преград, и смеется, когда Дэвид говорит, что жалеет лишь о том, что не сделал этого раньше. Дождя нет ни в этот же вечер, ни на следующий день: безоблачное синее небо ночью распахивается, и на его угольных боках расцветают миллиарды звезд и огромная лунная бляха — словно дырка в ткани, в которую кто-то сверху светит фонариком. Дэвид путает пальцы в ее волосах, когда, на его коленях полулежащая, рассказывает ему о созвездных скопищах, называя их медведицами, стрелами и поясами; на падающую звезду она вскакивает и загадывает желание, которое обязательно исполнится, потому что бог любит ее так, как может любить только нежных смиренных девочек, юрко ускользнувших из его рая навстречу крепким объятиям гиблых мужчин. Любит ее, будто бы больше всех созданных его могучей дланью существ, и потому все, на что она только решается, трепетно прижав руки к груди и в темное небо зажмурившись, дозволяет.И звёзды мирно падали, как будто для меня. Я каждый раз загадывал тебя не потерять.