— Любовь гораздо сильнее рассудка. — Любовь — смерть долга. — Иногда долг — это смерть любви.
Он построил тебе дом, А ты жить не хочешь в нём.
Замерзшие ступни путаются в полупрозрачном шелке, в который вся она заворачивается, будто в кокон — пару часов, и обратится свободной бабочкой, которая вольна отправиться, куда пожелает — вольна, и препятствий в том не встретит. Где-то на оконной раме, снизу чуть выступающей, цокает странная птица, и девушка выглядывает из-под ткани, приподняв ее рукой в таком ленивом жесте, что даже едва заметном: птица шагает, шагает и шагает, держа в длинном скрюченном клюве какой-то камушек, которым через равные промежутки времени постукивает, желая тот разбить. С недовольным стоном девушка опускает шелк обратно, переворачивается на другой бок и жмурится так сильно, как только может.Как за каменной стеной, Была бы ты его женой.
Солнце чересчур быстро катится по небосводу, и вскоре темнота заливает комнату. Тело от долгого статичного положения немеет, щеки стягивает высохшими слезами. Кто-то очень заботливый и еще менее свободный, чем она сама, приносит в комнату цветы и фрукты — сладкие нежные запахи перемешиваются, друг на друга наслаиваются, и в их диком сплетении девушка разыскивает тонкие мятные нотки, от которых хочется взвыть так, чтобы услышал каждый, на свете живущий. Мята должна успокоить, расслабить и притупить ощущения — ощущения нервозности, замкнутости, несправедливости и внутреннего бунта, бурлящего в крови неусыпным штормом. — Долго намерена прятаться? Она жмурится еще сильнее, вся сжимается, даже чуть вздрагивает, и Оберина это заметно обескураживает, и болью отзывается в его сердце. Тем не менее, он тянет какой-то шутливо-напускной звук, распахивает окно, выходящее в сад, чтобы впустить в душную комнату легкие ночные всполохи темноты и прохлады, и тянет за край переливающегося меж пальцев шелка. — Прошу, оставь меня. — О чем ты там просишь? Я едва слышу твой голос.Не хочешь слушать никого, Другого любишь, вот и всё.
— Знал, что не стоит брать тебя на Север. Знал же. Ее смех тонет в переливах ночного шороха; в скрипе половицы где-то под поступью Оберина, в его наигранных цоканьях; в обреченности друг друга сменяющих моментов. Ее смех — волна теплого дуновения, ворвавшегося в распахнутое окно и смахнувшего опавшие лепестки цветов с гладкой стеклянной столешницы; волна, не способная абсолютно никак достигнуть комнаты лорда-командующего Ночного Дозора. Но она достигает. Джон распахивает глаза и какое-то время смотрит в зияющую пустоту комнаты. Меж пальцев до сих пор перекатывается ощущение теплоты, внезапно его накрывшее секундой назад — такое сильное, что сохраняется еще несколько мгновений, прежде чем холод подбирается к коже и на ней оседает. Он приподнимается на локтях с глухим стоном, выпущенным сквозь плотно сжатые зубы, оглядывается, взглядом цепляясь за пробивающийся в комнату лунный свет, за ярко-оранжевые, но заметно угасающие всполохи затухающего костра — за белое, вырви-глаз, пятно шерсти его же лютоволка, растянувшегося на всю комнату, едва поскуливающего от обычных сновидений. Встает, ворошит угли, подбрасывает дрова — лунный свет рвется, разливается кусками по полу, оседает где-то в углах, но отступает, вытесненный едва красными тенями. Он накидывает на плечи плащ, выходит на площадку, высокими и насквозь промерзшими до самой древесной сердцевины перилами отделенную от пространства внизу и вокруг; кутается, выпускает облачко пара из груди в студеный воздух и задумывается: письмо из Дорна пришло больше трех недель назад; задумывается обреченно, полагая, что не видать им ни припасов, ни теплых тканей, ни смелых людей. Им не видать всего этого. Очередное облачко пара замирает где-то в грудине и толкается там неприятным осознанием разрастающейся пустоты. Задумывается обреченно, полагая, — ему не видать конкретно ее. Полагая абсолютно напрасно, обескураживающе ошибочно. Когда Джон видит ее в зарождающемся сереющем рассвете, ощущение, что тот самый выдох, замерший ночью в грудине, наконец, пробился наружу, опускается на голову тяжелым ударом и кружит мысли. Вместе с ней приходят надежные люди, желающие служить, защищать и работать; вместе с ней в замке появляются припасы и ткани, и меха; вместе с ней из самого Дорна крадутся кроваво-красные рассветы и глубоко-лиловые закаты, которые держатся долго, неспешно уступая место странно ярким дням и абсолютно мглистым ночам, столь агатово-угольным, что, когда Джон впервые выходит из собственной комнаты, чтобы явиться к ней — теряется. Теряется, будто чужой, нездешний, и долго плутает по коридорам, в какой-то момент задумываясь о том, что то высшие силы уберегают его — или ее, — от этой ошибочной, абсолютно гибельной встречи — задумываясь и сразу же эти мысли отвергая, когда стоп касается тонкая полоска света, пробивающаяся в длинный коридор из-под ее двери. — Джон? Тоска — понятная, человеческая, чувственная, — смешивается с чем-то другим, что он в собственной сердцевине обнаруживает: с чем-то глубоко мужским, томным, тягучим; чем-то таким, что он, не в силах дать тому название, обрушивает на это бедное хрупкое, дрожащее тело неистовством собственных действий. Джон целует ее, кусает — неглубоко, несильно, едва прихватывая кожу в особо манящих местах: выпирающий изгиб скулы, шея — вся, полностью, — тонкое острие ключичной кости, высоко вздымающаяся на высоком натянутом вдохе грудь; Джон усмехается, поймав за ускользающих хвост собственные снующие мысли. — Что? На запоздалый вопрос она отзывается смехом, обхватывает ледяными ладонями его лицо, очерчивая кончиками пальцев линию бороды, и целует — неспешно, легко; целует подчиняюще; так, что ему становится стыдно за все те поцелуи, которые до того он ей подарил. Плащ спадает на пол, по спине ползет колкий холод, обостряющий в восприимчивости всякое место на коже. Внутри у Джона все бурлит, кипит и пышет жаром неправильной и порочной чувственности. — Я боялся, что никогда больше тебя не увижу. Она так сильно от него отшатывается, что, не держи он ее за талию, гибко нависнув над ней телом, вероятно, смогла бы даже вырваться; может, сбежать; ринуться по промерзшим и покрытым наледью ступеням вниз, отплыть домой в ту же секунду, гонимая преследующей луной и его ужасно непозволительным по отношению к ней взглядом. — Что? Хочет спросить, верно, что он такое несет; уточнить, о каком это страхе идет речь; хочет остудить, несмотря на то, как сильно в ней же самой, под ее же кожей переливается что-то, в равной степени грешное. Не ответив, Джон, ее тело окольцевав руками, ловко переворачивается, позволяя ей замереть на его бедрах, глубоко вобрав его в себя. Дорнийкам позволено многое, дорнийцам — ничуть не меньшее. Юг, засушливый и суровый, предстает пред каждым простой и понятной истиной: любовь — есть любовь; что-то подобное начинают изучать дети Семи Королевств, когда запоминают девизы и в своих познаниях добираются до этого порочного островка суши. Она упирается руками в его грудь, внутри которой вертится, крутится и глубоко бухает странно бесноватое сердце; зажмуривается, выдыхает с каким-то полусиплым звуком, от которого беспрепятственно темнеет в глазах. В очаровательно цветущем Солнечном Копье, омываемом Летним морем, их бы никто не осудил: приняли бы пылающего любовью к принцессе бастарда; отнеслись бы с чем-то на грани попустительства ко клятвопреступнику, явившемуся вслед за собственными чувственными порывами. Доран дал бы им, вместе со своей благосклонностью, полное позволение жить под сенью его добродетельной власти. Замерев, вся вытягивается, словно натянутая струна — на выпирающих косточках столь же острая, как закаленный клинок; вытягивается, впивается в его кожу ногтями, сжимается абсолютно обескураживающе — так, что Джон и сам перестает дышать, — а секунды спустя обращается к нему теплым и нежным взглядом: сверху вниз, с легкой улыбкой, оседающей каким-то смертным покаянием на губах. Когда он снова над ней нависает, и напряженные мышцы спины перекатываются под испещренной царапинами, ссадинами и шрамами кожей, схожее раскаяние переливается в его глазах — таинство исповеди, не озвученной в этой интимной тишине, непроизнесенной. Чуть позже, усмехнувшись, она натягивает плотное шерстяное одеяло по самые губы, прижимаясь к Джону всем своим медленно замерзающим телом. Он окольцовывает ее плечи, ловко просунув руку под хрупкую тонкость стана, и оставляет где-то в районе макушки целомудренный, почти отцовский в своей заботе поцелуй. — Дядя убьет меня. — Разве? — Да, я обещала вернуться до сезона штормов. Поспешное, так и невысказанное, и, получается, ошибочное предположение замирает в воздухе: она догадывается, о чем он хотел ее спросить («Почему же он тебя убьет? Разве он против нас?»), но рассудительно молчит. — Останься со мной. Приподнявшись на руках, она заглядывает ему в глаза в отчаянном поиске продолжения, которое сама опасается произнести. Находит. Взгляд ее уловимо темнеет, все мышцы тела отзываются мелкой, чуть заметной дрожью — появившейся и тут же исчезнувшей, — и Джон себя за эту глупую фразу корит. Она с ним никогда не останется. В Черном замке не жалуют барышень; южной девчонке нечего делать в этих снежно-льдистых краях, где даже пламя ее сердца не способно отогреть хоть что-либо… Джон осекается в собственных мыслях: не способно отогреть ничего, кроме его собственного истерзанного естества, теперь пылающего, колышущегося, опасно дрожащего. — Конечно, останусь. Куда мне деваться? Штормы нас к берегу все равно не подпустят. Ответ обоюдно принимается — обтекаемый, гладкий, не вызывающий других: колких, холодных, острых, ядовитых — вопросов; таких, которые очень хотелось бы задать; безобидно справиться о продолжительности сезона морского буйства и абсолютно безрассудно уточнить, не мечталось ли ей когда-нибудь жить в этой вечной неприветливой мерзлоте.