Трудности начинаются потом

— Покинув Англию, я так и не смог забыть их — христианские молитвы.

      Отчего-то Боги решили, что, из всех сыновей Рагнара, именно на Уббе должно лечь проклятие лодброковской крови, кара бесцветия, которое он передал его глазам. Решили и обрекли его на вечный бой с собственным сердцем и помыслами, и с ему принадлежащим естеством; бой, который он ежедневно проигрывал и в крещении, стало быть, капитулировал, приняв мерное течение жизни и устремившись по нему, как и когда-то давно Рагнар открыл для себя таинство иной веры — тоже, кстати, поначалу все обернувший простой игрой ради земель и власти; и ради, возможно, того, кто был рядом — и был, стало быть, послушником чужого бога. Под пальцами у Уббе перекатывается влажный холодный мох, крошится и рассыпается, под ногти пробираясь какой-то остаточной колкостью; где-то там же, под этими же пальцами, покоится распятие, тонкое и поблескивающее, утонувшее в грязи, размякшей после продолжительного бесчинства природы, что, верно, послал Один, чтобы смыть с земель своих того, кто отрекся от истинных правителей — и ту, что он с собой привел. Эдакое маленькое проклятие, привезенное из Англии.       Все окружение смиренно заплутавшего сына принимает; где-то высоко, уместившись на широких ветках, стрекочут и щелкают острыми клювами большие темные птицы, иногда чем-то щелкая да перебирая когтистыми лапками, наблюдая за ним бусинами черных глаз; и небо, над ним разверзшееся, и шумящий где-то водный поток, и короткие яркие всполохи бури на горизонте — далекой, медленно ползущей от глубинных морских просторов, верно, уродившись в этой бесконечной синеве. Принимает все, признавая его затаившимся хищником, незаинтересованным ни в чем, что его окружает, — а вот сам Уббе этого великолепия принять не может, и тогда звуки реки становятся громче и ближе, ее запах — сырой и холодный, — ощущается так, будто он по этому буйному потоку несется. Верно, Один ее двигает, чтобы остудить пышущее жаром тело и чтобы бурлящим потоком его захлестнуть; утопить — убить свое дитя, дабы не достался он чужому богу.       Река клокочет и в его собственной голове неспокойным — диким, вибрирующим; так звучат щиты, когда сотни воинов одновременно обнаженными топорами в них ударяют, — гигантом и утихает только тогда, когда Уббе оказывается перед самым могучим деревом, которое только есть в холодных и диких лесах. И когда, наконец, замечает ее, спрятавшуюся между ветвей — и просит спуститься, собственную печаль скрыв где-то под ладонью, которой прикрывает глаза от слепящего, но странно серого по окантовке солнца, похожего на заплывшее око — таким когда-то обладал и он, а теперь по коже струится вязь узора, чтобы помнил, как чуть не лишился того, чем наделил его отец, и даже знания бы за то не получил.       Она расправляет снежно-белые крылья и единым прыжком спускается в его объятия, прижимаясь щекой к напряженной груди, в которой ухает тяжелое горячее сердце, и рассказывая, как на горизонте видела что-то, странно похожее на дневную звезду, вспыхнувшую и мгновенно затухшую, и о том, как страшно быстро ползет на самом деле буря, чего не видно с берега, и о том, как все внутри нее колется предчувствием чего-то ужасающего, и — Уббе гладит ее по волосам, пальцами зарываясь в темные мягкие локоны, и оставляет на макушке поцелуй, обещая защитить тем от всех напастей, что их боги, друг с другом соперничающие, но объединившиеся ради благой цели, посылают на них двоих, желая вернуть в стада заблудших детей, гибло друг с другом связавшихся.       Уббе не спрашивает, где она была, не желающий знать ответа. Позволяет маленьким теплым ладоням скользнуть по рельефу мышц, перекатывающихся под взмокшей кожей спины, и принимает каждое касание, обжигающее там, где когда-то пестрили ссадины, порезы и разрывы; и грозно щерится на ворона, где-то в высоте отзывающегося громким скрежещущим звуком — верно, прогоняет ее, передает волю Одина («Убирайся!»), но не Всеотец привел ее на эту землю. Крылья за ее спиной широко распахиваются, колкие кончики дрожат, и все оперение, заметно пушистое, махровое — почти заморские ткани, которые находишь в сундуках, если пробраться в дом тех, кто зовется знатью, — теряет под порывами ветра гладкость, становясь занятно лохматым — и тем позволяя ему коснуться того, чтобы пригладить и ладонями двинуться к широким остовам — лопаткам, что у обычных людей спрятаны под кожей. Только она совсем не обычный человек. Она и не человек вовсе.       Золотым свечением на всем ее теле расцветают и вспыхивают распятия — равные тому, которое носит он, в размере, но не в мощи, не в силе.       Буря, действительно, приходит гораздо быстрее, нежели то казалось с берегов. Мглистая, черная, вязкая, ссыпающаяся на земли крупными комьями и громовыми раскатами, лилово-виноградными молниями разрезая уплотненное небо, под которым невозможно вздохнуть полной грудью — в переливах всего этого кто-то улавливает перекатывающееся тело мифического гиганта, распахнувшего зоб и грозящегося поглотить мир, воду втянув в себя и землю пропустив через ряды острых зубов; а кто-то, возможно, видит иное — длань обозленного бога, рыщущего по лесам, полям, в каждый дом заглядывающего, чтобы отыскать потерянного ребенка, сбежавшего и устремившегося к каким-то там оголенным скалам и холодным океанам. Уббе не видит ни того, ни другого; все, что для него существует, так это ее короткое дыхание и тонкий шорох, с которым мерно движется оперение — и то еще, возможно, как от поцелуя его, трепетно опустившегося на взмокший горячий лоб, с ее тела пропадают, растворяясь словно тончайщие утренние туманы, всякие христианские метки.       Он всматривается в распахнутое окно, пересчитывает каждую вспышку, что заменяет в эту ночь звезды; думает, верно, пытаясь обуздать гадливые мысли и воззвать себя самого к голосу разума, к чувствам иным, нежели желание, тоска и обоюдоострая любовь, толкающая его постоянно на всякие глупости: то ни к месту спросить у нее, где скрывается, из его объятий ускользнувшая, то, меж пальцев зажав полый стержень пера, с ее крыльев опавшего, вертеть его, крутить, и в свете пробирающегося через листву солнца пух у самого основания переливается и заметно блестит, сияет, благословенный и благодетельный — а Уббе в такие моменты непременно надо забрать то, что считает своим, и потому он, усмехнувшись, предлагает ей остаться около него навсегда, отринув тех, к кому она устремляется в безоблачные солнечные дни и в непроглядные штормы, чтобы, верно, предстать перед создателем своим благодарной дочерью. И взмолиться не уничтожать мир, что трепетно им создан — и кару не обрушивать на того, кто ей полюбился до такой степени, что выкручивает кости и ломает изнутри всякую там смиренность.       До такой степени, что она сильнее укутывается в тяжелую колкую шкуру и слышит только то, как снаружи ворчит буря: может, Один отправляет ненастье, чтобы смыть эту чужую девчонку с льдистой земли; может, гневный христианский бог хочет вернуть домой блудную дочь, совсем отбившуюся от рук — такими вырастают только лишенные любви дети. Слышит лишь это — то ли осознанно все иное прогоняя, то ли действительно громовые раскаты прячут в своих недрах звук, с которым Уббе присаживается перед ней на согнутые ноги, легко касаясь тонкой холодной руки. Яркие пурпурные всполохи венчают небо, колышущееся сырыми бороздами, и прорезая его; яркие всполохи окрашивают белое — настолько, что слепит, — оперение в едва розовое; и отражаются в холодном и гладком лезвии топора.       Когда (больше не) крылатая просыпается, все следы минувшего ночного бесчинства оказываются не большим, чем поваленные деревья, вспаханная кое-где ударами молний земля да ветром в море угнанные лодки, которые плохо привязали к деревянным кольям их хозяева — и мир, стало быть, трепетно созданный, даже не был уничтожен. Она распахивает глаза и осторожно поворачивается, приникая ко лбу и векам, и скулам, и губам Уббе легкими щекочущими поцелуями, обнаруживая, конечно, в теле странное щемящее чувство лишения, но осознанно его отторгая, чтобы не взрастить ненависть в сердце, что способна изнутри вырваться и мир проникнуть через обрубленные острые остовы, которые долго теперь будут зарастать, привыкая быть простыми человеческими лопатками; целует его, усмехаясь на тихое сонное ворчание — и знает, конечно, что он сделал.       Знает, но не винит его; не испытывает к этому сильному и крупному мужчине, к ней ластящемуся и склоняющему голову к чувственным плечам, чтобы скользнуть по ним сухими, местами лопнувшими от соленых хлестких ветров губами, ненависти, не ощущает предательства — потому что он ее, в конце концов, и не предавал. Он не совершил ничего такого, о чем ее не предупреждали бы Сестры или Отец, пугая страшными рассказами и показывая обреченных скитаться по земле без права вернуться в трепетные воздушные замки, в которых всегда тишина, покой и умиротворение — и нет, конечно мужчин, которым свойственно присваивать себе то, что не принадлежит им ни в коей мере, но чего они остервенело желают. Показывали, наставляли, умоляли — приковывали цепями и собственными слезливыми взглядами, к небу возведенными руками, к ней обращенными увещеваниями; всем тем, что должно было отвадить тело — плоть и кровь, — но, разумеется, не способно было оттолкнуть душу, отпугнув ее от мужчины, которому по природе своей свойственно что-то подобное совершить рядом с такими, как она.       Она накрывает его губы своими, делится горячим и легким дыханием, горчащим какими-то странными остаточными чувствами и воспоминаниями, пробуждает лаской того, кто в ночи лишил ее права вернуться к семье и отобрал возможность ощутить любую иную любовь, кроме его собственной — той, которой он ежеминутно будет стараться ее излечить от боли, что сам и принес; кутается в его объятия, в них заворачиваясь без всякого страха и отторжения, и последним обращением к Отцу просит не насылать на студеные земли бурь, которые все равно не смогут вернуть ее в родной чертог, обескрыленную, утратившую все, что только имела — влюбленную.