Трудности начинаются потом

— Фрэнк хороший человек. Он любил меня всегда.

      Фрэнк растирает меж пальцев жаркое душное лето, позволяя себе забыть обо всех невзгодах и проблемах, неизменно и неразрывно связанных с тем, что его племяшка может мастерски, без малейшей потуги мысли перемножить трехзначные числа между собой, а потом вывести из получившегося гиганта корень. Той рукой, которой опирается на дощатый настил крыльца, чувствует колкость попадающихся, плохо отшлифованных мест: пальцами другой ладони крошит солнечные блики, втирая их в нежную теплую ножу ног, пересекающих его собственные, согнутые в коленях.       Девушка, сидящая ему перпендикулярно, рассматривает что-то вверху, лениво приоткрывая глаза; наблюдает, как два тонконогих паука сражаются за право свить в углу изящную хлипкую паутинку, которую разрушит первый же порыв ветра. Летний зной расползается по ее лицу, мягко расслабленному, едва уловимой теневой пленкой. Потом вся она вытягивается вверх, распрямляется, будто ладошками старается коснуться неба, чтобы острыми ноготками его прорвать и немного разбить застоявшийся воздух прохладой дождя; вытягивается, и суставы плеч и локтей, долго находившиеся в оцепенении, отзываются на движение ритмичным синхронным хрустом.       Фрэнк усмехается, накрывая рукой ее коленную чашечку.       — Ты прямо как крабовая чипса.       Она подается вперед, ловко перекидывает через его бедра ногу, садится, мягко и едва уловимо наваливаясь весом и обнимая его за шею.       — В смысле сухая и пахну рыбой?       Он не может думать, когда она так близко. Рассматривает россыпь мелких, друг друга перегоняющих веснушек на теплой нежной коже цвета топленого молока, абсолютно теряется, погруженный в игривый омут ее глаз — словно заблудившийся в чаще леса мальчишка, следовавший за сказочными огнями, только сам Фрэнк преследовал искорки смеха, чуть уловимые в ее взгляде.       — В смысле мне всегда мало, сколько бы я тебя… Не ел?       Она хохочет ему прямо в губы, вся подается вперед; особенно ощутимо — бедрами, — и его дыхание замирает. Крепкие руки ложатся на девичью талию, так просто прощупывающуюся сквозь тонкую ткань одной только его рубашки — рубашки на обнаженное молодое тело.       — Кошмарно звучало, но я засчитаю попытку.       Когда она встает и уходит, оставив короткий и опьяняюще легкий поцелуй на его щеке, мир на секунду замирает, а потом начинает осторожное неспешное движение, словно подстраиваясь под размеренность и медлительность времени.       Фрэнк находит ее в той комнате, которую они с Мэри зовут гостиной. Стоит, вертит в руках увесистый томик чего-то дико сложного и математического, придирчиво рассматривает обложку со всех сторон; стоит, уже облаченная в ярко-желтые шорты — свободные и умеренно короткие, но такие кричащие, словно кислотные, ничуть не пастельно-приглушенные, — но все еще в его рубашке, небрежно заправленной за пояс.       — Ей понравится? Я ни черта в этом не понимаю.       — Ей нравится все, что с тобой связано.       Подходит, обвивает руками талию, со спины к ней прижимаясь и укладывая такую приятно пустую голову на нагретое солнцем плечо, ощутимо пахнущее персиками и чем-то сливочным.       — Это одна из немногих вещей, в которых мы с ней похожи.       Она издает наполненный умилением звук, разворачивается в его руках, награждая за удавшийся комплемент поцелуем — одним, другим, еще одним, — а потом, едва где-то снаружи раздается шипение школьного автобуса, вся выворачивается и, сияющая, летит к двери.       Фрэнк всегда задается вопросом, кто больше рад встрече: она или Мэри; обе девчонки, обе, насквозь залитые каким-то ощутимым восторгом и задором — пропитанные ими, как ромовая баба жгучим алкоголем. Мэри, едва замечает припаркованную большую и черную машину, издает целиком состоящий из простой детской радости смех и врывается в дом, на ходу сбрасывая с плеч ранец, влетая в распахнутые объятия с таким невероятным чувством завершенности, словно обе они не виделись тягучие нудные годы. Девушка легко ее подхватывает, позволяет цепким детским рукам обхватить шею, а ногам — талию; крутится, вертится, смеется — такая вымеренная семейная картина, словно поставленная по лучшим методичкам о счастливом и недосягаемом.       — Смотри, что я тебе принесла. Надеюсь, угадала. И надеюсь, что у тебя такой еще нет.       Обе усаживаются на пол; Мэри располагается к ней спиной, умостившись меж скрещенных по-турецки ног, которые с полчаса назад с такой заботой оглаживал Фрэнк; увесистый томик, наполненный теориями и формулами, опускается в протянутые детские ладони. Она, вся отлитая из щенячьего восторга, рассматривает простую, без малейшего опознавательного знака обложку — плотную, жесткую, с позолоченными уголками, — и переводит взгляд на Фрэнка: искрящийся; такой, что будто вокруг в разные стороны разлетаются падающие звезды. Быстро распахивает книгу на первой попавшейся странице, прикусив язык всматривается в плетение цифр, а потом выпрямляется.       — Смотри!       Девушка позади подается вперед, умещает на детской макушке голову, едва касаясь, чтобы не давить, и морщится.       — Ох, милая, я учу языки, но не язык математики.       Они вдвоем — идеальные детальки, которые кто-то где-то по собственной ошибке или невнимательности запихнул в разные коробки.       Фрэнк, плечом прислонившийся к дверному проему, разглядывает воплощенное умиротворение, которого, оказывается, так просто достичь. В груди щелкает, разливается магнетически притягательное тепло — он ухмыляется, садится напротив них на диван, полностью осознавая и признавая, что является лишним в тот момент, когда обе, друг другом поглощенные, забывают о целом мире, вокруг распахивающемся, и если бы он — мир, — существовал только за счет их внимания, то давно бы остановился, натужено заскрипев всеми своими механизмами, а потом осыпался, абсолютно простой в своей ненужности.       — Кстати!       В момент, когда Мэри вскакивает и уносится в собственную комнату, Фрэнк успевает перехватить наполненный любовью и нежностью взгляд девушки; успевает даже получить поцелуй, до невозможного аккуратно перемешанный с легкой улыбкой.       — Фрэнк купил ее для тебя.       Происходит обмен. В протянутые ладони, которые не так давно обхватывали его лицо, чтобы сократить между губами какое-то такое лишнее расстояние, опускается не менее увесистый том, только вся мягкая бархатистая обложка его покрыта сплошь, вдоль и поперек витиеватыми золотыми прожилками, и срез, такой же немного излишне золотой, в полуразвороте раскрывается какой-то классической картиной.       — Ох, да? Для меня?       Переводит на него взгляд, лишь едва в восторженности уступающий тому, которым обладает Мэри; ведет бровью — он, в ответ, пожимает плечами; тонкий, чуть уловимый диалог, в котором он от всякой причастности к происходящему открещивается.       — Он сказал, что ты прочтешь мне, если захочешь.       Мэри возвращается на насиженное место. Юркими любознательными движениями обводит ветвистую роспись обложки, двигается по поворотам неизвестных ей букв — вся предельно готовая заглядывать в те миры, которые прячутся за чуть картавыми согласными и искусственно растянутыми гласными.       — Ты останешься на ужин?       — А что у вас на ужин?       — Не знаю. Фрэнк?       На мгновение он оказывается допущенным в ту идиллию, за которой может лишь наблюдать; привычная сцена из какого-нибудь французского романа — одного из тех, которые она ему читала, пока он, чумной головой разместившийся на ее коленях, отпускал контроль над всем происходящим.       — Сырная пицца?       Она забавно морщит носик и закатывает глаза.       — Ты знал, что «сырная пицца» и «холестериновые бляшки» звучат ужас как одинаково?       Мэри хихикает — теперь она наблюдатель со стороны; ей абсолютно не важно, что там на ужин; не важно, будет ли он вообще. Она вполне может обойтись всякой быстрой гадостью, типа крекеров и сладостей, но вот обойтись без нее — такой близкой, привычной и родной; такой, без которой они черт знает как с Фрэнком жили — без этого никак нельзя.       — Так ты останешься?       Она проводит ладонью по волосам девочки, оставляет на мельтешащей перед лицом макушке поцелуй, и обе замирают.       — Конечно, останусь. Как я могу отказаться от холестериновых бляшек?       Замирают. Мэри — вся звенящее нетерпение и безграничное обожание; ровная, как натянутая струнка, бегают только глаза, неизменно возвращающиеся к Фрэнку, чтобы он прочел в них один-единственный вопрос и дал понять, насколько далеко она может зайти; только он и сам не знает. Пожимает плечами, улыбается — в голове так неимоверно пусто, и сердце бьется медленно и размеренно, что он и думать не хочет о том, что бывает иначе.       — А на завтрак?       Девушка распахивает глаза, поднимает голову, разрывая контакт губ и теплой детской макушки.       Ночевать в их доме для нее не новый опыт, только в этот раз все ощутимо иначе: в этот раз ей протягивают многостраничный контракт, листов эдак на пятнадцать тысяч, сплошь состоящий из предостережений и опасных моментов, подводных камней; дают, ставят таймер на треть секунды — якобы, изучай, но будь очень внимательна.       Она смотрит на Фрэнка, понимая, что именно в этот момент решает, давать ли обещание плененному ею ребенку — звенящую нерушимую клятву, скрепленную на мизинчиках — словом присягнуть ли на то, что никогда их двоих не покинет.       Оценивает ситуацию, заметно нервничает, потому что детское сердце хрупкое, а ей его торжественно вверяют.       — А где же я буду спать?       Мэри тоже ситуацию оценивает. Она — очень умная девчонка; она знает, что все прошлые ночи, которые ей дорогая девушка проводила под их крышей — то проверка зыбких песков на устойчивость. Сейчас — решающий шаг.       Мэри улыбается.       — У Фрэнка большая кровать.       Правила игры оглашены. Он подается вперед, резко заинтересованный тем, что перед его глазами происходит, хотя сам не имеет никакого веса в результате — самый настоящий мир, который будет крутиться так, как ему вздумается, сколько бы ты ни пытался его развернуть.       — Вот как.       — Да, а по ночам ему холодно и одиноко.       Девушка заливается смехом, обнимает — насколько может позволить крепко, — мгновенно расслабившееся детское тельце, целует ее в щеку, обещая почитать ту книжку — он надеялся, что она на греческом, — которую Фрэнк где-то там купил. Обе соглашаются на пиццу, на холестериновые бляшки, на завтрак, который он старательно для них приготовит, на сон под одной крышей и на целый распахивающийся впереди безграничный космос.       — Я могу приехать к тебе на выходные?       Ее черная большая машина, идеально отражающая каждый солнечный блик — тонкий намек на то, как может легко и безболезненно в их с Мэри жизнь проникать тот мир, от которого он стремится ее оградить — который неизменно связан с неприятными именами и плохими последствиями; который, при этом, открывает ей двери в светлое будущее. Только этот намек Фрэнк выбрал сам.       — Конечно. Тебе не обязательно ждать выходных, чтобы приехать ко мне.       — Фрэнк сказал не доставать тебя в будние дни.       — Ах вот оно что…       Ее показательно злой взгляд рассыпается искорками пылающей надежды, что она сможет изменить все то, что ей подвластно. Это, собственно, не такая уж и малая часть Вселенной, заключенной в маленький, покрытый голубым сайдингом дом, в котором три сердца — крепкое мужское, нетерпеливое детское и ласковое кошачье, — ждут каждого ее появления.