— …семь тысяч шестьсот девяносто пять. Квадратный корень — восемьдесят семь и семь… с мелочью. А что значит умопомрачение?
Мэри замечает ее куда раньше, нежели Фрэнк вообще разглядывает что-то, ослепленный отражающимся от воды солнцем; она осторожно перебирается к носовой части и опирается на ладошки, удерживая устойчивость тела на кренящейся посудине, и всматривается в прибрежные отмели, потому что там, в районе хлипкого моста для швартовки, кажется, будто морские глубины и зыбкие океанские дали выкинуло на берег бушующим в разные стороны потоком — так ветер раздувает тонкую шифоновую ткань нежно-голубого оттенка. Она, маленькое средоточие детского любопытства, смотрит, словно глаза способны покрыть пролегшее расстояние, и, видит бог, если бы в это время перед Мэри появился огромный кит, брюхом к ней повернувшийся, гладко вынырнувший из самой сердцевины водного простора, она четко и вымерено попросила бы его посторонится, потому что он заслоняет вид на что-то, от чего замирает трепетное сердечко. Если бы зоб океанский распахнулся прямо под ними двоими, дрейфующими на белой-белой посудине, она бы не повела и бровью, забавно вытягивая шею, чтобы в оставшиеся секунды высматривать эти невероятные всплески цвета, когда ткань пухло поднимает влажный ветер, бегущий от горизонта. Фрэнк усмехается и направляет яхту к причалу; его эти чувства накрывают позже, когда отрицать все то, что свербит и колется в голове уже невозможно, потому что удается рассмотреть каждую крупицу черт ее лица. И убедиться, что это не преломление яркого солнечного света, а именно она, на кой-то черт вернувшаяся в его жизнь осязаемым, физическим — настоящим. Она улыбается и говорит Фрэнку, что рада его видеть, и прикусывает язык, когда Мэри побегает к ней знакомиться, чтобы не высказать, что они и так уже знакомы — потому что это было так давно, что уже будто и неправда; она, ничуть не прибавившая в росте со школьных лет, протягивает Адлеру ладошку для рукопожатия и приглашает их двоих показать ей город, в котором оказалась — на вопрос, как собственно ее сюда занесло, усмехается, что где-то, видимо, свернула не туда на магистрали. У нее темно-вишневый мустанг, ключи от которого она доверчиво передает Фрэнку, безропотно расположившись на заднем сидении, чтобы о чем-то болтать с Мэри и даже дарить ей какие-то там сборники, книжки, фолианты, от которых у девчонки в глазах вспыхивают обжигающие искры; у нее, помимо колющего в душе смеха и нежности касания, странная память, в которой стальными витками зафиксировано все то, что связано с маленькой всезнайкой — и это разрывает сердце Фрэнку сильнее, чем даже его к ней любовь; болезненно, жестоко, ко всем известным миру и религиям чертям. Воспоминания о ней — шуруп с миллионом острых граней, затянутый настолько туго, что плоть кровоточит при малейшем прикосновении к круглой металлической шапочке — куда уж до попыток выкрутить. Каждая мысль, с ней связанная, странно першит в горле, хотя не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, но даже сотая ее доля вызывает головную боль, удушье, паралич, потерю сознания — смерть в течение трех минут, потому что, видит бог, они, эти притягательные раздумья, почти как угарный газ, который куда страшнее всяких там тропических ядов, прячущихся внутри брюшек мелких ярких пауков. Они — копошащиеся в кончиках пальцев воспоминания, из-за которых хочется остервенело расчесывать кожу, выпуская их на свободу обреченным фразами о том, что она восхитительно выглядит или ничуть не изменилась за прошедшие годы; шутками про сверхъестественное, вампирство и омолаживающие ванны древних графинь; шепотом, не пересекшим пространство круглого стола, за которым они втроем, почти как семья — и который о том, что Фрэнк скучал по ней до одури и белых мушек перед глазами. До першения и вмятин-полумесяцев на ладонях, когда ногтями впиваешься в кожу; до апатии к миру и крепко сжатых кулаков, дрожащих в желании избить каждую стену, на которую, ослепленным, натыкался — если бы мир выкинул их в другое время, не сменив ролей он, верно, гиблый мореплаватель, повел бы свое судно на острые спины чернеющих посреди глади рифов, потому что перед глазами только выбеленная пелена ее великолепия и ее же гадкий образ, запечатленный на сетчатке болезненным напоминанием о том, как легко все-все в жизни потерять. Она заказывает десерт на себя и Мэри и договаривается урвать у девчонки несколько спелых вишенок, обменяв то на карамельную посыпку; она — сама та еще девчонка. Фрэнк усмехается и откидывается на спинку плетеного стула, скрещивая руки на груди и уточняя без всякой злобы и раздражения в голосе, где же ее столько времени носило, на что она только ведет плечом и говорит, что легче сказать, где она не бывала за прошедшие годы. Эта фразочка, виновато сорвавшаяся с губ, напоминает ему о другой — такой же смущенной и растерянной, связанной со всякими там судьбами и с ее наивностью, когда, в переливе холодной осени, говорила ему, что, если предначертано, они обязательно свидятся. Было восемь часов двадцать семь минут; был октябрь и легкий моросящий дождь. Она исчезла в сгущающемся тумане, не позволив ему, злому, срывающему голос в бесплодных попытках достучаться, объяснить, что судьба работает не так: что она не живет в небе и не смотрит на все, вполне незаинтересованно, сверху вниз, дожидаясь, пока два обреченных не решат разбежаться, чтобы потом их лбами столкнуть, расположив, как шахматные фигурки на поле. Последнее, что она тогда услышала, когда стрелки часов отсчитали три минуты, выровняв двадцать семь до тридцати, чтобы можно было красиво говорить о том, что убежала она в половине девятого, было связано с его вопросами, которые оставила без всякого ответа. Кажется, он спрашивал, кто ее научил таким взглядам на мир. Кажется, заламывая пальцы в остервенелом желании вышибать двери, которые она перед его носом закрывала, боясь, что сорвется и потонет в чарующем омуте глаз, так похожих на дикие морские глубины, которых боится до одури и дрожи в коленках, потому что океан исследован только на какие-то мизерные проценты, и мало ли что там водится, прижатое ко дну массивом толщи, и потому что огонь возможно потушить, а водные массы сносят на своем пути все-все — как и Фрэнк сносил каждую преграду, которую она между ними двоими возводила — старательно и увлеченно, закусив от сосредоточенности язык, только, как оказывалось, из крайне хлипких материалов. Будто песчаные домики, замки с острыми крышами башенок — а на них летит высоченная стена, увенчанная белыми гребешками бурлящей пены. Так вот, кажется, он спрашивал у нее, кто убедил ее в том, что мир и течение жизни зависят от какой-то там судьбы, а не от их собственных выборов; она тогда на это не ответила — и не услышала последнего, сокровенного, что шепнул он вслед уезжающему автобусу, внутри железного брюха которого она от него спряталась. «Это мы. Мы с тобой — ты и я, — являемся единственным, что сведет нас вместе». Мэри тянет ей крупную смородину, под светом потолочных ламп переливающуюся на мягком боку каким-то иссиня-черным оттенком, почти космическим; прошло, оказывается, всего несколько минут, что равно тем секундам, в которые он в далеком и неопределенном «раньше» мог смотреть на нее, теряя всякое ощущение времени, чтобы потом удивиться, что за окном еще не ночь и все еще то столетие, внутри которого он задумался о черном игривом изгибе ее ресниц и улыбке, и том, как пятнышки веснушек бегают по светлой коже, и как на спине, по которой ему иногда позволялось скользить кончиками пальцев, вырисовываются два острых остова ее лопаток, чуть заметно краснеющих неровными овалами его пылких засосов — то ему тоже иногда позволялось. Странный крен коварных временных петель — если двое смотрят друг на друга, это зачастую больше, чем просто секунды. Особенно, если эти двое — последние и самые закостенелые в мире слепцы; она — потому что не видит, как сильно Фрэнк в ней нуждается, он — потому что не видит никого, кроме нее. Мэри спрашивает у нее, подпершей голову ладошкой и улыбающейся, насколько в Калифорнии жарко и про океанариумы Атланты, и про снежный Альбукерке, и — и она понятия не имеет, что творится между ними двоими, которые страшно боятся друг на друга взглянуть, потому что неизменно затянет, и назад пути уже не найти, ведь не поможет ни один компас и карта, когда на тебя несется шторм в десять баллов. Тот самый, за которым ты сознательно гонялся по всему океанскому простору.Но только одного не понимали глупцы: Лишь я один знаю, как тебя любить.
В этот раз — тепло и лето, но все еще восемь часов да двадцать семь минут; Фрэнк переносит заснувшую от долгих вечерних посиделок Мэри на мягкую кровать и находит ее, другую девчонку своей жизни, сидящей на крыльце. Замирает в дверном проеме, словно до того считал, что она ему привиделась — мало ли чем оборачивается крепкое солнце посреди водного изобилия; словно был готов, что, если и настоящая, то давно уже унеслась куда-то к горизонтной линии мелкой, едва различимой черной точкой на фоне солнечной прослойки цвета малинового варенья. Наклон плеч, чуть уведенных вперед, легкая улыбка, когда он садится рядом, и то, как лбом прислоняется к его руке, выдыхая — может, все это время она действительно была права, и ее треклятая судьба старалась до кровавых ссадин на костяшках всех бесчисленных рук, которыми пыталась ее удержать, отвадить, чтобы пути обратно уже не было; она улыбается и шепчет ему в натянутые мышцы руки, что, как и хотела, окончила какой-то там колледж — и признается, что, кажется, так и не выросла за прошедшие годы. — Ты знал, что в океане есть два маленьких островка? Они принадлежат разным странам и находятся на расстоянии в несколько километров, но при этом между ними еще и граница часовых поясов — так, что один от другого отдален на двадцать с небольшим часов. Да, в этот раз — тепло и лето, но внутри у нее все та же мерзкая погода с моросью и холодным ветром налившейся осени, размеренной и безучастной. Фрэнк приподнимает ее лицо за подбородок, как часто делал, когда двигался к окончанию старших классов, а она перешла в начало средней школы, чтобы щелкнуть по носу — или успокаивающе прижаться губами ко лбу, вечно горячему, верно, от безумного количества мыслей, которые внутри умненькой головушки крутятся. В этот раз он тоже ее целует, но самую малость промахивается и накрывает сухие подрагивающие губы, тем создавая один климат на двоих, потому что ее хлесткая плаксивая осень встречается с его пышущим летом — почти как торнадо, столкнувшийся с вулканом. Целует, улыбаясь, когда она к нему льнет и ластится, руками слабыми обвивая поперек живота; может, вскоре найдет только следы на подъездной дорожке к дому — глубокие отмены колесницы этой дьяволицы, исчезнувшей, едва солнце разгорячилось, — да кое-где мелкие напоминания о ней: оставленные книги для Мэри или письмо, равно которому, возможно, выдавала знать, освобождая бедных рабов от всякой повинной — то, которым и она ему, тому, которого любит, пожелает свободы. Даже от себя самой.