Трудности начинаются потом

— Ты проиграешь.

      Мягкий пушистый снег ложится на покатые крыши заваливающихся избушек; робкие сугробы, еще не успевшие схватиться первыми серьезными утренними заморозками, крошатся под каждым шагом. Девушка выдыхает куда-то вверх, наблюдая, как в лазурное небо устремляется облачко пара, и обдает следующим выдохом замерзающие ладони; быстро перебегает от собственного дома до покосившегося сарая, забирая оттуда какую-то склянку с молочно-прозрачной жидкостью.       В целом, осознает себя в новой жизни: размеренной, спокойной, чуждой привыкшему к городу сердцу и телу, но завораживающей и ежедневно открывающейся чем-то неизвестным; без спешки, забот, спертого загазованного воздуха, без снующих вокруг толп людей — и без него.       Без того, кто, казалось бы, должен был быть всегда рядом.       Она находит себя в общении с доброжелательными старушками, в ежедневных делах, в том, как во всяких глиняных емкостях на окошке пробиваются через черную рыхлую землю росточки какой-то зелени — гибкие и плотные. В том, как, оказывается, может слушать стариков, рассказывающих о всяких там природных богах, и не думать о Локи.       Это, в принципе, куда легче, чем самой отжимать масло или проращивать помидоры; проще, чем состригать кудрявую мягкую шерсть с брыкающихся барашек и ее же потом скручивать в тюки, и вить гладкую нитку на старой прялке — а потом Локи является в ее дом, предстает посреди маленькой кухни, у дальней стены которой разместилась дровяная печь, испещренная какими-то народными узорами, и усмехается. Она проходит через него вместе с косыми солнечными лучами и потоками горячего воздуха — сухого и пряного; и все снова становится правильным и логичным — таким, что она даже прекращает обращать на него всякое свое внимание, пока он не решает с ней поболтать.       До того четверга, самого снежного из всех, которые только она видела, совершившая самоизгнание в деревенскую даль, иллюзии с ней никогда не беседовали.       — Не думал, что ты заберешься так далеко.       Ни разу за все прошедшие месяцы, в течение которых он ее своими туманными образами доставал — всегда молчаливыми, просто появляющимися и стоящими посреди комнаты или где-то в углу; толком не мешающими ее жизни никаким иным образом, кроме как истязая сердце. Может, оно и к лучшему: видеть его — дело одно и весьма нехитрое. Но вот слышать, оказывается, в сотни раз больнее, нежели представлялось; а она представляла это часто, репетируя, как отпор даст бессердечному обманщику, с которым когда-то связалась.       — Ну да, решила устроить каникулы. И захотелось научиться варить творог.       Он наблюдает, как она скручивает вьющиеся волосы в тугую косу — короткую и не слишком уж толстую, — закрепляя ее под пестрым платком, из-под которого все равно выбиваются некоторые прядки; смотрит, как она закатывает рукава, фиксируя их выше локтя; как снимает с глиняной чашки белую-белую ткань, под которой расползается и пухнет тесто. Все немного неловко, но удивительно притягательно; Локи будто познает распахнувшийся перед ним мир, наполненный запахами, вкусами, звуками и, главное, образами — такой, который в собственной странной манере притягивает взгляд, и оторваться уже невозможно.       — И я ни разу в жизни не гладила лошадь, а тут только этим и занимаюсь.       Усмехается; движения у нее легкие и слишком уж слабые, но такие удивительно ему привычные, что будто даже правильные.       — И долго ты намерена оставаться здесь?       Свет из окошка, напротив которого он стоит, косой и рваный от крупного сыплющегося снега, впервые сквозь иллюзию не проходит, но она особо на том не зацикливается и тыльной стороной ладони смахивает с лица крошки муки, невесть как на коже оказавшиеся. У нее, вероятно, есть дела поважнее, нежели различать плотность наваждений, которые он насылает; самолюбие его не желающая потешить, научилась игнорировать любую попытку бога собственными силами покичиться — на сто процентов не уверена, но он, наверное, если об этом как-то догадывается, страшно уязвлен. И даже, может быть, кусает локти — ей так, по крайне мере, хочется думать; особенно, когда какой-нибудь сельский уже не мальчишка, еще не юноша заглядывает к ней, чтобы спросить, нужна ли помощь, но, на самом деле, чтобы себя презентовать эдакой городской фифе, пытающейся справиться со студеной колодезной водой или крупными поленьями. Вот тогда, конечно, понимающая, как к ногам ее падают всякие представители храброго и сильного, задумывается, почему в свое время едва не преклонилась сама.       — А какое тебе дело?       Потом, когда она будет перебирать в голове день, закрепленный воспоминаниями и моментами, фрагментами, кусочками, она не вспомнит, зачем шла к печи — может, что-то взять с полки, около нее расположенной, может, чтобы кинуть пару дров для растопки; но, когда равняется с незваным гостем, закрадывается странная мысль, и она, остановившись около Локи, сдувает с ладони муку ему прямо в лицо.       Бог морщится, и тоненькой пылевой пленкой эта зерновая белизна оседает на его коже, задерживается маленькими частичками на ресницах и волосах, собирается на губах.       Она от него отшатывается; взглядом затравленным и дикими смотрит на перед ней стоящего и выдыхает — натужено, сипло, рвано; так, что становится больно в груди. Ладонями упирается в подоконник позади себя, чтобы найти опору для странно кренящегося куда-то в сторону тела; смахивает неловким движением несколько чашек, которые, упав, разлетаются крупными осколками, один из которых катится к самым ногам скандинавского бога.       — Какого черта?       Локи пожимает плечами, смахивая с одежды и кожи муку, и усмехается, поднимая глиняный черепок; в доме ощутимо жарко от трещащего в печи огня или от того, как у нее, все еще у окна стоящей, подскочил пульс и нахлынул адреналин — будто коснулась змеи, которую приняла за ужа, а та раскрылась смертоносным ядовитым капюшоном и стала трясти погремушкой на длинном хвосте. И с кончиков его длинных темных волос капает на пол подтаявший снег, которого Локи нахватался на улице — шел он, конечно, до самой деревни явно не пешком, но, может, напряженно стоял у ее двери, какими-то зачатками совести сомневающийся в том, стоит ли нарушать покой и размеренность.       Все проще и легче, когда иначе — когда он в жизнь ее врывался сумасбродными иллюзиями, ни капли не заботясь о ее душевном состоянии. Когда, проснувшись, она обнаруживала его, стоящего у кровати, и знала, что если кинет подушку, метко прицелившись, он немного посверкает и исчезнет, чуть покрывшись на прощание рябью — как старый телевизор, который нужно пару раз хорошенько стукнуть, чтобы заработал. Когда разворачивалась, оторвавшись от какого-то занятия, а он, за спиной ее расположившийся, заметно мельтешил у самых контуров тела, халтурно выделяясь на фоне древесного сруба стены или камня печи.       С таким вот, настоящим, сложно; Локи улыбается, распахивая перед ней свои объятия — и подушкой уже не кинешь, и даже по краям вроде не просвечивает. Девушка мгновение тушуется, вся пораженная, покрытая удивлением, граничащим с испугом; взвешивает за и против, рассматривает со всех сторон открывающиеся перспективы. Позволяет ему некоторое время постоять, над своим поведением поразмышлять, почувствовать напряжение рук, начинающих затекать; а потом, конечно, не выдерживает — кидается к нему, плотно обвивая торс и даже то ли взвизгивая, то ли вскрикивая, когда ощущает, как крепко ее обхватывают, и как такие привычные ладони устремляются по спине куда-то вниз, к пояснице.       Да, проще, легче, понятнее — знать, что он где-то там далеко, чем-то своим занимается и о ней вообще не думает; может, опять заточен, может, покоряет миры — какая разница? Быть уверенной, что у него там много интересного и увлекательного — такого, что его не отпустит, что не даст ему к ней снова явиться, под откос пуская каждый план по великой перестройке самой себя; стопроцентно знать, что, наверное, ввязавшийся в какую-то очередную передрягу, он ее в покое оставит на несколько недель — этого хватит, чтобы восстановиться, в порядок себя привести и морально подготовиться к очередному вихревому появлению.       — У меня есть к тебе просьба, милая.       Шепот его, бьющийся где-то в районе ее макушки, ничего хорошего не сулит; предрекает только трудности, потери, свершения. И, конечно, скорое расставание. Еще он, этот тихий вкрадчивый голос, сопровождается нежным любовный поцелуем, замершим у виска; и все это, разумеется, выбивает всякое стремление к сопротивлению, если таковое вообще предполагалось. Она кивает, все еще в кожу его шеи уткнувшаяся, на все соглашается, все правила, еще не оглашенные, принимает — дурочка, которая никогда с пользовательской инструкцией не знакомится, а потом сталкивается с трудностями, сложностями, угрызениями совести и Локи, рядом с которым иногда просыпается.       Потому что, увы, иначе никак не может.       Для того, наверное, и бежала от него, пятками сверкая и столбы пыли за собой оставляя; в отдалении пыталась найти душевное спокойствие и собственную гордость — пыталась научиться без него жить, существовать, воспринимать окружающий мир, разом странно безрадостный и пустой, но правильный — нормальный. Такой, который не оборачивается сложностями и трудностями; такой, который может вертеться без его взгляда и голоса, без прикосновений его и ласк, к которым очень быстро привыкаешь, и отказаться уже практически невозможно — губительно и болезненно.       Она от Локи отстраняется и улыбается, ощущая, как крепнут объятия рук, ее желающих обратно притянуть; задумывается, кому же из них двоих эта просьба больше нужна, и снизу вверх заглядывает ему в глаза. Видимо, как-то слишком уж многозначно выходит: он сглатывает, усмехается и неохотно начинает шарить рукой в кармане божественного облачения, чтобы на вытянутой ладони протянуть ей подвеску — маленькую каплю перламутра, заключенную в ветвистую решетку из драгоценного металла.       — Сохранишь для меня эту вещицу?       И взгляд его, и касания, и гадкая вещица — ничего из этого и все вместе взятое спокойствия и счастливой жизни не сулит. Девушка выдыхает, кончиками пальцев касается камушка, запертого в плетении то ли серебра, то ли белого золота, то ли какого-то там божественного сплава, великанами или иной мифической личностью добытого. Она только-только научилась плести нитку, замешивать тесто, вставать до рассвета; научилась не забывать с ночи протапливать печь, чтобы днем не изнывать от того, что зуб на зуб не попадает, и тело бьет дрожь озноба; себя науськала прислушиваться к добрым советам со стороны, даже если и не просила их, и даже больше не режет руки всяким инвентарем, которым с ней поделились отзывчивые соседи, потому что не завезли в деревню ни кухонных ножниц, ни специального ножа для сыра или хлеба. В конце концов, она только научилась жить без Локи.       Он щелкает застежкой тонкой цепочки, и подвеска, дважды мелко крутанувшись, падает в глубину ее декольте, холодной каплей оседая в районе сердца. Вслед за этим ощущением приходят его пальцы и хуже всего — губы: колкие, жаждущие, чувственные, рассыпающие сотни миллионов поцелуев по всей коже. Такие, от которых никуда не деться — да и деваться не особенно хочется.       Выбивающие последнее стремление к самостоятельности и желание спокойной жизни.       — И сохрани еще кое-что.       Целует — так, как умеет, кажется, он один во всех тех мирах, которые друг другу параллельно, перпендикулярно и диагонально существуют. Усмехается, когда она вся вздрагивает и к нему тянется, простое прикосновение губ делая глубоким и пылким, тягучим и почти дурманным, и, конечно, тому не сопротивляется. Она ощущает, как все тело его, крепкое и сильное, под прикосновением ее рук и ладоней наливается какой-то истомой грядущего, и задумывается — не в первый, конечно, раз — о том, какое же влияние сама на него оказывает. Задумывается, что, возможно, в своих страданиях не единственная; а потом Локи ее легко подхватывает, и все мысли из головы выметает его хриплым довольным вздохом, когда она на его бедрах располагается.       Он уходит с первыми сумерками; растворяется в сумраке наступающей ночи легко и без всякого прощания, и если бы не ощущение колкого онемения, оставшееся на ее губах, она бы, стало быть, решила, что в очередной раз повелась на иллюзию — искусную и обманчивую. То было бы даже ничуть не удивительно, но, разумеется, крайне обидно. Она смотрит ему вслед какое-то время, а потом скандинавское божество исчезает во всполохе синего тумана, который сильно-сильно похож на обман; и из домика справа выглядывает любопытная старушка, уточняющая, чего это она в такой поздний час выперлась на крыльцо, еще и в одной рубашке. Улыбнувшись, получает порцию увещеваний о том, что простудится, и даже предсказание, что завтра будет оттепель.       Подвеска крутится где-то под одеждой, непривычным касанием и холодом отмечает на коже россыпь разных точек; в темно-красных лучах рассвета заметно вибрирует и колышется без всякого к тому повода — но девушка на то не обращает внимания. Принимает подарок Локи с присущим смирением, ничему толком не удивляется, возвращается к той жизни, которую пыталась до проклятого заснеженного четверга покорно вести.       Главное — не задумывается.       Живет, не зная, что хранит какую-то там важную штуку, способную разрушить Вселенную, у самого сердца; там, где раньше уже оставил Локи кусочек своей любви — тоже, кстати, довольно смертоносную вещицу.