Трудности начинаются потом

— А тебе на техосмотр не пора?

      Ее шаги он слышит задолго до того, как распахивается дверь.       Анализ окружения: утром она сильно опаздывала, о чем говорит кружка с недопитым чаем, в котором слишком мало сахара, и разбросанные вещи: рубашки, выглаженные, но, видимо, не подошедшие к настроению, брюки с двумя идеально ровными стрелками, подвеска, оставленная на кухонной тумбе, там теперь переливающаяся всеми цветами радуги; выбрала свежий аромат персиков и матчи — пузатый флакон духов оставила не на комоде, где пустеет аккуратная окружность посреди тонкого слоя пыли. В целом, фиксация деталей позволила Коннору принять решение, что он соврет.       — Ладно, я…       Замирает, замечая его, но не то, что открыла дверь без ключа. Моргает, крепче сжимая корпус телефона, косится на проход в соседнюю комнату, словно ожидая увидеть там кого-то еще: Андерсона, если это внезапный допрос, агрессивно настроенный тостер, если это восстание машин.       — Я перезвоню, окей?       Сбрасывает вызов до того, как ей с того конца телефонной связи отвечают. Оставляет на маленьком и малопрактичном столике сумку, скидывает туфли, переступая с ноги на ногу так, будто это она пробралась в чужой дом.       Коннор анализирует, применяет алгоритмы программы — улыбается.       — Дверь была открыта, я решил, что Вы дома.       Она косится на дверь в поисках следов взлома или из соображений, что пора клеить стикеры с напоминанием и посетить человека, который подлечит память.       — Да, возможно… Может, забыла запереть.       Он не задумывается об искренности сказанного; ему толком не так важно, сработала ли ложь: да, он действительно проник в ее квартиру, убедившись, что в ней никого нет. Проник из чистых соображений безопасности, и потому что запрограммирован на успешное завершение расследования, а она вела себя подозрительно, когда лейтенант задавал ей вопросы; кажется, был вторник, полдень — они своим визитом ее разбудили, а такой режим жизни тоже весьма подозрителен.       Может, из каких-то других соображений — личных, не заключенных в нули и единицы.       Она в тот день их впустила — сонная, мало понимающая в происходящем; предложила кофе, абсолютно не выделила взглядом или жестом Коннора — восприняла наравне с лейтенантом и честно отвечала на все вопросы, которые они задавали. Он, Коннор, все фиксировал: ровный умеренный пульс, частоту дыхания, реакцию кожных покровов, расширение или сужение зрачков, выделяющихся ровными омутами внутри невероятного, медового цвета радужки; фиксировал, как солнце искрилось в ее вьющихся волосах, ниспадающих на плечи, на которых то там, то здесь просматривались следы подушки и одеяла, которые скомкались и давили во время сна на мягкую кожу. Анализировал звук ее голоса, чуть искрящегося на высоких нотках, когда она рассказывала о том, что все вокруг покупают андроидов для того, что могут делать и сами. Усилил все аналитические функции, когда она перевела на него взгляд и улыбнулась — тепло, непринужденно, двумя глубокими ямочками на щеках отмечая собственное к нему расположение.       В общем, вела себя крайне подозрительно.       — У Вас остались ко мне вопросы?       Коннор переводит весь функционал, отмечая ее приоритетной — до того он что-то рассматривал в пустоте, почти как человек, погрузившийся в воспоминания, копался в записанной и зафиксированной во внутреннем ядре информации — не той, которая об убийстве в соседней квартире; другой, которая вызывает странный отклик системы и предлагает запустить режим проверки на девиантность.       — Да.       Нет.       Она была крайне с ними честна и еще более крайне — любезна; пошла, что называется, на контакт со следствием, а Коннору в его мельтешащих диодах показалось, что пошла и на контакт с ним.       Потому он неделю честно думал, воспринимал, структурировал — искал прорехи в ее идеальных показаниях, потому что тогда можно было бы составить протокол дополнительной проверки и явиться — не взломщиком, а честным блюстителем закона.       — Ну, я с радостью на них отвечу.       Вопрос первый: уверены ли Вы, что не слышали никогда шумы из той квартиры, в которой было совершено убийство, или из любой другой? Да, будет уверена, потому что он уже это спрашивал.       Она проходит в ту же комнату, в которой он и стоит, покидая, наконец, коридор; садится, предлагает присесть и ему — на мягкий диван приятного пастельно-лимонного оттенка, в тон которому подобраны подушки, лежащие на темно-синих креслах. Коннор садится на самый край, упирается локтями в колени, смыкая ладони — скрещивая пальцы.       Вопрос второй: запах спелого инжира, едва уловимый, странно концентрирующийся на коже ее шеи. В чем вопрос? Ах, да…       Коннор встает, хотя секунду назад только сел; подскакивает, словно ошпаренный, так ей ни слова и не сказав, потому что явно понимает, что и сам собьется. Что в попытке провести повторный допрос без всяких на то причин, попадет в такую передрягу, из которой уже никакими потугами системы не выберешься, потому что многие слова так прекрасно друг с другом созвучны и их ужасно легко перепутать. Скажем, вместо уточнения, чем она была занята в ночь убийства, можно заблудиться в звуках и спросить, как так вышло, что она такая восхитительная: ласковая, смеющаяся, теплая даже на вид; и еще отвесить в конце комплимент милейшей фотографии, которую она хранит на книжной полке — тому снимку, на котором она в блестящем костюме снежинки: маленькая, улыбающаяся во всю прыть, обнажая миру резкие дырочки выпавших молочных зубов. Короче, подскакивает — ведет себя, в общем, крайне подозрительно; поправляет пиджак, расправляет плечи.       — Извините за беспокойство.       — Это все?       — Да.       Нет.       Он надеется, что произошедшее хотя бы выглядит в ее глазах — фактически, в глазах обывательницы, со всякими следственными моментами не знакомой, — будто он провел какую-то загадочную полицейскую штуку, разворачивается, чтобы уйти, и позволяет себя проводить. Не прощается, потому что и без того уже натворил выкрутасов.       Минует пару лестничных пролетов и сворачивает в распахнувшееся перед ним фойе этажа, опираясь спиной на холодную и ровную стену. Выдыхает, хотя в том не нуждается, анализирует все то, что сейчас допустил.       Она, безумно всему случившему удивившаяся, решившая, что более странной эта среда уже не станет, запрет дверь; усмехнется, пожмет плечами — может, действительно, какая-то проверка на вшивость: якобы, заволнуется, расколется, достанет из-под кресла окровавленный нож, покается, протянет ему руки запястьями вверх: арестуйте, не стану сопротивляться. Он достанет наручники, коснется выпрямленных рук — пальцами и губами, чтобы ощутить мягкость кожи и найти ответ, совпадает ли сладость исходящего от нее запаха с сахарностью вкуса, пробивающегося в рот при поцелуе.       Черт.       Она решит принять душ, направится в комнату, на ходу расстегивая рубашку — и вдруг остановится; удивленно расширенные глаза, участившееся дыхание, странно мелькнувшая мысль о том, что этому чудесному помощнику лейтенанта тоже нужна хорошенькая проверка — может, и на вшивость в том числе. Улыбнется, коснется кончиками пальцев мелких розово-лиловых лепестков цветов, скромно собранных в аккуратный букет и заботливо оставленных в вазе.       Задумается о том, о сем — о всяком-разном, пока Коннор, этажом ниже, раз за разом перезапускает протокол проверки, получая предупреждение, что следует обратиться в ближайший сервисный центр и устранить закравшуюся в систему ошибку.