Трудности начинаются потом

— Останавливать удары лицом — это не защита.

      У него в жизни из надежды — только приписка после имени, которую он оставляет на всяких там документах: финтифлюшка в четыре буквы. Только рядом с «Хоуп» нельзя дописать «на светлое будущее» — то самое грядущее и безоблачное.       Билли крутит в руках телефон, иногда уголком его постукивая по столу, и в итоге срывается: набирает простые три слова про то, что что-то там забыл у нее дома и хотел бы то забрать в ближайшее время. Ну, может чуть больше, чем три. Перечитывает. Добавляет, что это — не очень-то важно, так что он вполне может подождать, когда ей будет удобно.       Еще раз перечитывает, неумело раскидывает всякие там знаки препинания и исправляет совсем уж вопиющие опечатки. И как-то, что-то, где-то срывает — предохранители, стоп-краны или пломбы; сообщение разрастается до безумных размеров. Предложение налезает на рядом стоящее, грамматика отправляется к черту, и каждая мысль о том, что он забыл у нее дома перстень, часы или еще какую-то мелочь, тут же заслоняется иной — о том, что он скучает так сильно, что сводит зубы и болят челюсти, будто получил хитрый удар чуть ниже скулы. Пишет, что хотел бы все же повесить ту полку, которую она просила собрать и разместить на стене последние несколько месяцев; все как-то не получалось, потому что дела, бои, заботы — потому что она, в его рубашке на голое тело.       Билли выдыхает и откидывается спиной в кресло, широко расставляя ноги, зажмуриваясь и выдыхая — сам себя корит за то, что не умеет держать в узде гадкую мысль и всякое там воспоминание: о том, например, как легко было ее поймать, смеющуюся и убегающую куда-то в сторону гостиной, и повалить на диван, тут же грубо и нетерпеливо разводя ноги собственным телом, между ними расположившимся — и к черту полку.       Перечитывает. Добавляет, что безумно ее любит; что скучает — еще раз; что, видимо, едет крыша, потому что последние три дня не может уснуть, а, когда вырубает, просыпается сразу же и, ее рядом с собой не обнаружив, начинает искать по всем этажам дома, спотыкаясь об антикварные вазы и маленькие столики, расшибая колени и локти и почти ломая пальцы на ногах об эти коварные дверные проемы. Думает, что, наверное, звучит слишком уж вымученно — так, будто хочет, чтобы его жалели.       На самом деле — просто хочет ее. Всю, полностью и чтобы абсолютно рядом.       Перечитывает еще раз и думает все к чертям стереть и забыться в крепком алкоголе и паре часов буйного поверхностного сна. Забыться в грядущем бое — в том, на который она, наверное, и не придет.       И тогда впервые он, пропускающий удары в первом раунде один за одним, оказавшись в углу ринга, не услышит сквозь рев толпы и наставления тренера ее голос — тихий, хриплый, встревоженный; почти шепот о том, что она придушит его собственными руками, если он сейчас пропустит еще хотя бы одно касание соперника. Не услышит, не повернется, усмехнувшись и успев кинуть что-то про то, что обожает ощущение ее рук на собственной шее; а потом — ринуться в бой, осыпая лицо напротив градом сильных апперкотов и всего такого, потому что самый крепкий из нокаутов, всегда неожиданный и непредсказуемый — всегда от нее исходящий, когда приходит в раздевалку, мокрым полотенцем убирает кровь из его лопнувших ран, хирургическими пластырями и стежками скрепляет разорванную кожу. И целует — так, что все жжется и колется, трепещет и бурлит желанием ее к себе прижать, и будь что будет.       Перечитывает в последний раз и жмет на кнопку отправки, усмехаясь, когда оператор начинает натужено грузить много строк текста — нечитаемого, лишенного всякого смысла, обреченного; такого, в котором только клокочущая трагедия души, оставшейся в одиночестве — без того, с чем была крепко сцеплена многие месяцы.       Не дожидаясь ответа, хватает ключи от машины и гонит к ней на такой скорости, будто явно желающий быть остановленным первым же служителем закона, столбом или бампером впереди плетущегося автомобиля. Гонит, потому что там, в ее квартире, остались его часы — те, что классические и с тайной гравировкой на задней крышке; те, что она ему и подарила, а вязь надписи на металле фиксирует за ним звание самого дорогого ей человека во всех существующих Вселенных. И перстень, вроде, тоже остался где-то на столе — тот, что подарил, кажется, кто-то из организаторов за очередную победу. И еще, наверное, его любимая майка. И, вероятно, запонки — на тумбочке у кровати.       И она; еще там осталась она.       Рабочий день закончился, сидит, наверное, на диване, смеется, читая его пламенное раскаяние, пьет ромашковый чай и думает о чем-то своем; может, работает телевизор — шумит на фоне, мелькает картинками и сюжетами новостей — там, глядишь, даже и спортивных. Так что все хорошо складывается для того, чтобы он приехал, попросил найти часы, запонки и перстень; уточнил, не забывал ли у нее футболку — да, ту самую, которую часто натягивала на себя по утрам, и теперь ткань неизменно — и невыносимо, — и так, что не вывести никаким старанием химчистки, пахнет ее телом и кожей, и нежными кудряшками волос, клубящимися у самой шеи. Для того, чтобы выслушал, какой он непроходимый кретин; чтобы согласился на предложенную чашку кофе — крепкого, горячего, в его любимой кружке, которую, стало быть, тоже следует забрать. Чтобы перехватил ее и повалил на диван, холодными дрожащими руками стягивая с тела всякую домашнюю одежду и припадая губами к обнаженной коже напряженной груди. Чтобы, времени ей не оставив на сознательное, замер и хрипло простонал ей в распахнутые губы, почувствовав, как привычно, но глубоко и обжигающе восхитительно она его в себя вбирает. Чтобы на каждую ее просьбу замедлиться — ускорялся.       Потом уже все остальное; и часы, и перстни, и запонки — и остывший кофе, оставленный на кухонном столе. И, кстати, не забыть повесить полку.