Трудности начинаются потом

— Попробуйте просто жить.

      Стив из тех парней, которые нравятся всем подряд. Их не стыдно представить маме, будучи уверенной, что он сделает все в лучшем виде и обязательно придет с цветами, и даже пожмет руку папе, а потом у них найдутся общие темы для разговоров, и вечер будет семейным, тихим, безо всяких происшествий — чтобы через пару часов разойтись, и все довольны. Они, такие парни, не лезут, потеряв голову, на рожон: чтобы пули, проносящиеся мимо лица, полеты над пропастью и все прочее, — но всегда собраны и степенны, готовы отстоять честь, совесть, правду или еще что-то там, если только кто-то покусится; потому, наверное, такие и становятся прообразами рыцарей в сияющих на солнце доспехах и с могучим скакуном на привязи, или идут служить закону и порядку — или, замороженные на много-много лет, как забытые в морозилке блинчики с вишней, просыпаются и находят себя в супергеройстве. В античности, верно, Стив потеснил бы Геркулеса. Всего, короче говоря, по чуть-чуть: с заботой в глазах готовит чай с малиной и медом, а потом останавливает крепким словцом, отрезвляя лучше, чем оплеухой; не выскажет открытого недовольства выбранным нарядом, но посмотрит так, что сама решишь переодеться; разделит напополам беды, печали, сомнения и заботы, понимая, что самостоятельности таким методом никогда не научишься — понимая, но считая, что знает, как лучше. Обобщая — с серенадами под окном, охапками роз и томными признаниями под луной, и жесткой рукой.       Иногда хочется схватить, сжав меж пальцев мягкую ткань его водолазки, и здраво встряхнуть, крикнув в самое лицо, чтобы точно услышал: «Да прекрати быть таким!..» — будто собранным по методичкам об идеальных мужчинах.       Женщины таких любят: опрометчиво кидаются с головой в отношения, ощущая себя маленькими девочками, за которых все решит кто-то, кто выше — и в росте, и в эмоциональном плане, — тонут там, привыкая, что за размеренными семейными днями, в плавном течение которых им не приходится заполнять налоговые декларации и думать, чем занять вечер — и думать, верно, вообще, — следуют томные жаркие ночи, сменяющиеся семейным утром, в которое хочется самой принести завтрак в постель без всякого там напоминания, что это было бы очень кстати. А когда их неминуемым расставанием выбрасывает на берег, не знают, как жить дальше, потому что, чтобы найти похожего, придется как минимум стереть ноги в кровь — а любого иного не хочется.       Любят, но вот ее иногда Стив невыносимо бесит.       В моменты, когда она действительно подходит к нему, чтобы встряхнуть, чтобы вся эта идеальность высыпалась, вывалилась, закатилась под мебель — чтобы найти и вернуть на место было не так легко; в эти моменты Стив, гадко понимающий происходящее, всегда улыбается, отходит, отстраняется, чтобы дать ей остыть — чтобы время, пролегшее меж ними легким холодом, ее подуспокоило, снизив накал страстей. Мера, если уж говорить откровенно, всегда лишняя: она перекипает еще в процессе, где-то к середине третьего акта собственной актерской игры и театрального мастерства, невесть откуда взявшихся, понимая, что гнет палки, которые гнуть не очень-то и нужно, и что пилит сучья, крепкие и увесистые, на которых уютно устроилась, не ощущая свободного падения — и что целенаправленно наваливается на хрупкую чашу его терпения, намереваясь ту чуть-чуть пошатнуть, покренить, покосить — только лишь чтобы убедиться, что он не из воска отлитый. Что умеет быть неидеальным — под стать ей, пропащей, доставшийся. Понимает, но просто, видимо, срывает всякие стоп-краны, переклинивает тормоза, скручивается пломбы и рвет плотины — и она доводит до конца то, что начала, всецело проявляя свою внутреннюю девочку с педантичным синдромом отличницы, не умеющую бросать гиблое дело.       Стоит в дверном проеме, наблюдает, как он что-то делает в телефоне, периодически прерывая тишину каким-то воспроизведенным видео; не поднимает на нее взгляд, страшно абстрагированный, отстраненный и оторванный, хотя знает, что она стоит и смотрит, и ждет, пока он даст сигнал, что все нормально. Не двигается — почти не дышит, надеясь, что все снова разрешится само собой; надеясь, что не переполнила вместилище его терпения, не перевесила ту чашу весов, на которой его безграничная и всеобъемлющая любовь к ней, болезненная для его нервов и головы, когда в очередной раз наливается бесчисленным количеством витков ссора на повышенных тонах и с бьющейся посудой, потому что без всего этого — зачем вообще; обязательно нужны красиво летящие по высокой дуге кружки и трескающиеся тарелки, чтобы ее внутренняя истеричка, запертая в реберную клетку, выпустила накопившийся пар, как большие громоздкие двигатели иногда выключают, чтобы те не перегорели. Вот и она иногда выключает мозг, чтобы не выгореть изнутри.       В этот раз она сорвалась за то, что… За что? Кто его знает, уже и не вспомнить, видимо, насколько было неважно и мелочно, потому что Стив приучился рядом с ней вообще никаким образом не косячить — и тем стал куда более невыносимым в своей идеальности. Не помнит, что стало отправочным депо бронированного поезда, который несется без всяких рельс и машиниста, в этот раз; от этого совестно, горестно, гадливо — стыдно. Безумно стыдно — настолько, будто она с ног до головы этим раскаянием облита.       Только от мысли, что все может закончится вот так, из-за очередного беспочвенного скандала, от которого он просто спокойно ушел, не сказав ни слова, но посмотрев так, что что-то пискнуло в голове, оставляя ей время на самокопание — самоистязание, на угрызения вопящей совести; только от одной мысли, которая всегда приходит невовремя, уже после того, как позлилась, покричала и поплакала, обвиняя его — в чем? В лютой идеальности? — от этой мысли становится странно холодно, и руки начинают дрожать, и понимающая ситуацию истеричка, которая все это и начала, предусмотрительно заваливается куда-то глубоко, не отвечая на те вопросы, которые ей задаются, и не реагируя ни на что вовсе. Будто ее и нет.       Потом Стив поднимает на нее взгляд, всего на секунду оторвавшись от телефона, и мир начинает осторожно неспешно двигаться — так, чтобы на крутых поворотах ее не выкинуло за пределы его Вселенной, и чтобы сознание не мутилось, и не кренилась вставшая на место голова. Она улыбается ему самыми уголками губ, покрываясь липким смущением за то, что не получает ответной улыбки, и расчехляет припрятанную фразу, трепетно вынимая ее из секретного сейфа.       — Чай будешь?       Проверяет, так сказать, молодой и опасный лед на прочность; словно заносит ногу, давит носочком, чтобы убедиться, что не провалится у самого берега, от сковывающего холода не пойдет ко дну моментально — от холода, который собирается в его глазах и расходится вокруг рокочущим ощущением, что оба стоят на краю пропасти, и путь есть, но он один — и он в самый низ; от холода, который растопить — огромное дело, практически всегда состоящее на половину из удачи, как чертова русская рулетка. Стив задерживает взгляд еще на мгновение, усмехается, принимая устоявшиеся правила такой не новой для него игры.       — Нет, спасибо.       Выдохнув, она подходит ближе, останавливается в нескольких шагах от его широко разведенных ног, вздрагивает, когда он с характерным щелчком блокирует телефон и откладывает его на столик рядом с креслом, на котором еще та самая лампа, что она очень долго хотела, а, только получив, поняла, что она ей совсем не нравится; и какая-то книга — вроде та, которая должна стоять на третьей сверху полке; вроде та, которая по жанру не подходит ни ему, ни ей, но почему-то есть в доме — эдакий символизм, от которого остервенело хочется удушиться, обмотавшись полупрозрачными занавесками. Он смотрит снизу вверх, расслабленный, заметно уставший — такой, от которого сводит зубы и дрожат ноги, и в груди что-то сипло стонет, сонно ворочаясь пробуждающимся зверьком, который пропустил разверзнувшийся ад и минувший апокалипсис — и оказался прямиком на пепелище, посреди пожарища, непонимающий, какого черта вообще происходит; не понимающий, почему ему приходится разбираться с тем, что натворила истеричная мамзель, вынужденная делить тело со всякой там лаской, нежностью, трепетом, терпеливостью и смущенностью — и, более того, что вообще невыносимо, с какой-то там треклятой Любовью, которая вечно пытается ее задавить. Стив молчит, ждет дальнейшего шага — в прямом и переносном смысле, — дышит глубоко и ровно: она наблюдает, как мерно и гладко вздымается его грудная клетка, на которой привыкла засыпать, укутанная ощущением бетонно-стальных объятий, из которых выбраться попросту невозможно, да и не очень-то и хочется — по крайне мере, не хочется большему количеству всяких разных мыслишек и чувств, что в ней проживают. Ждет, но идет навстречу сам.       — Можем поехать к твоей маме на выходные.       — Да, было бы неплохо.       Неплохо — она его обожает. Обожает: его манеры и то, что он помнит название ее любимых цветов и даже не забывает их покупать, что он с невероятным уважением относится ко всем тем детским альбомам, которые она каждый раз тащит, чтобы восхититься, какой ее дочь была маленькой, миленькой — тут принцесса, тут снежинка, тут маленькая бунтарка-оторвила, стесавшая в кровь коленки, а тут принесла первого кота с улицы в дом — а вот здесь впервые принесла в дом проблемы. Обожает, что ее очаровательный ненаглядный ребенок связался с надежным и заботливым мужчиной, которого даже невозможно представить грубым и жестоким.       Девушка тушуется всего секунду и подходит к Стиву вплотную, опускается меж его широко разведенных ног на колени, ведет ладонями по напряженным бедрам и поднимает на него взгляд — теперь уже снизу вверх, смена ролей, — замечает, каким глубоким становится его дыхание. Она тоже знает правила всяких там игр, которые когда-то приняли и теперь тем постоянно пользуются; и она, наравне с этим, возможно, просто не знает, как иначе к нему подступаться — и не знает, способна ли вынести часа без возможности к нему прикоснуться. Стив наклоняется к ней вперед, проводит большим пальцем по губам — нежно и ласково, и внезапно что-то внутри него заметно меняется и щелкает: такое бывает, когда они, например, в доме каких-то друзей или даже ее родителей; она смеется, что-то рассказывает, а потом перехватывает взгляд Стива — темный, тяжелый, ощутимый каждой клеткой тела, — и уже знает, что они уйдут раньше, чем планировалось, и теснить он начнет ее в коридоре, прогоняя всякую осознанность происходящего горячими, намеренно смазанными поцелуями. Меняется, и он едва нажимает подушечкой пальца на губы — она поддается, их приоткрывает, прикусывает; и ловит, как весь он напрягается, упираясь локтями в собственные колени; как сокращаются мышцы бедер, на которых все еще лежат ее маленькие теплые ладошки.       — Прости меня.       — За что мне тебя прощать?       Наравне с играми приятными, вызывающими дрожь и предвкушение, что собираются колкими крупинками в кончиках пальцев, есть иные забавы, но ими обладает только Роджерс, полноправно и всевластно, потому что она попросту так бы не сумела; потому что когда из головы пропадают всякие мысли, кроме как о том, что гладкие плотные мышцы его бедер спазмически сокращаются под ее прикосновениями, невозможно уже в пустоте нарыть что-то вообще, а уж тем более — раскопать желание потрепать нервы да обострить ощущения, накаленные, словно оголенные провода. Стив иной, у него иногда просыпается мерзкая холодная выдержка, и потому, когда ее сознание ускользает окончательно, мерно покачиваясь на волнах его хриплого глубокого дыхания, и остается всего секунда до того, чтобы спешное горячее возбуждение выбило вообще все, что остается в чумной и шумящей голове, он утягивает ее обратно в окружающий мир, заставляя воспринять заданный вопрос, подобрать подходящий ответ и высказаться — так, чтобы не дрожал голос; так, чтобы не мешали пересохшие губы.       — За то, что я кричала.       Стив усмехается и откидывается спиной обратно в кресло, разводя ноги шире чуть уловимым движением, от которого все внутри нее сводит тягучим ощущением грядущего.       — Мне нравится, когда ты кричишь.       Для сравнения идеален пинг-понг, где маленький белый шарик — ее выдержка, а он с ракетками стоит по обеим сторонам зеленого стола и совершает точные, вымеренные удары. Эта игра может длиться часами — каждое высказанное предположение он обдумает и ловко отобьет, растягивая — раззадоривая; заставляя терпеть и вздрагивать, сжимать ноги, чтобы впредь было неповадно на него срываться. Она отвратительная ученица с ужасной реакцией, особенно когда изнутри выкручивает ощущением горячей пустоты, которую очень-очень нужно в ближайшее время заполнить; но она старательна — и знает, что Стива простым раскаявшимся взглядом снизу вверх не пронять, поэтому быстро прикидывает варианты, чтобы в этот раз без полунамеков — чтобы не обратил все в свою пользу.       — За то, что ругалась.       Он задумывается, проводит ладонью по ее волосам, путает меж податливых мягких прядей пальцы, ощутимо оттягивая их у висков и затылка. Когда касается шеи, очерчивая большим пальцем венку, набухшую и быстро пульсирующую, она улавливает скрытый подтекст — «Но мне нравится, когда ты ругаешься», подразумевая те грязные словечки, которые вырываются из груди на хрипящем вдохе, когда он глубокими размашистыми толчками проникает в горячую и узкую глубину ее тела; улавливает, но отступать поздно, и, пока его рука не двинулась ниже, к чувствительным ключицам, решает быстро подобрать что-то новое, что звучало бы более однобоко: перебирает фразочки о разбитых кружках, вспоминая, что иногда неловко смахивала их ладошками, оказавшаяся усаженной на стол; о вытрепанных нервах, на которые все-таки иногда действует чем-то иным, нежели злостью; о том, как пыталась стукнуть его, опуская слабые руки на годами вытренированные мышцы — и пару часов назад, когда ругалась, и не так давно, когда суматошно царапала его и кусала. Перебирает, ощущая, что все козыри у него на руках, но замечает, что он, видимо, и сам схватил то ли какой-то конкретный образ, то ли всю плеяду, которая тянется, едва думаешь о чем-то одном, и дыхание Стива становится более глубоким и тяжелым.       — Прощаю.       С губ срывается восторженный стон, равный тому, что затихающий марш означает на похоронах какого-нибудь военного — передача звездно-полосатого флага: она сдается ему всецело, будто до того уже ему не принадлежала от сих до сих. Внезапно выглянувшая на суматоху истеричка цокает, закатывает глаза и силится пробудить какую-то там женскую гордость и степенность, растребушить чувство собственного достоинства, угрызая, что визжать на полученное прощения — моветон; но клокочущее в теле ощущение, что ей неминуемо сейчас нужно к Стиву прижаться, ощутив его руки на спине и талии, заглушает любой писк, крик и звон — любой звук, кроме его хриплого вдоха, когда она подается вверх, разгибая затекшие и покрытые колким ощущением онемения колени, упирается ладонями в его ноги и совершает последнюю проверку пленки льда, на которую собирается выйти: выйти, несмотря на итоги этой проверки, чтобы шагать и слышать, как позади ползут однозначные трещины; подается вверх, приникает осторожно и легко в поцелуе к его губам и чувствует, как сильные руки обвивают талию, подхватывая, притягивая, усаживая на колени.       Стив одним простым движением снимает с нее футболку, надавливает большими пальцами на бедренные косточки, привычным жестом заставляя приподняться — все без слов, без просьб и приказов; точные знаки, которые оба знают, как трактовать — она ждет пару секунд, пока он стягивает с себя домашние серые штаны, а потом опускается, с благодарностью вбирая его в себя настолько, насколько позволяют мышцы; стонет прямо в губы, обдает горячим дыханием скулы и шею, ловит тот звук, который всегда является показателем его довольства.       В конце концов, она знает, с кем связывалась. У него на лице написана правильность, скользящая в каждом поступке; идеальность — безукоризненность, безупречность, резонная безошибочность. Он выструган из крепкой горной породы, закален бурями и штормами, любовно создан природой из самый лучших мужских качеств. Такого цени, обожай — почитай; благодари всех, кто выше, за то, что дали возможность быть рядом и зваться его любимой, его единственной, и она знает, что, когда и как следует делать — просто иногда забывает последовательность; но честно души в нем не чает — так, что не надышаться, а потом буйная женская природа брыкается, упирается рогом, клокочет, бурлит и негодует, и молодому телу с этим никак, кроме пустых ссор, не справиться.       Стив все это понимает. Он из тех мужчин, которые берут под крыло юных и пышущих протестом, умеючи вдавливают гадливые душевные качества в череду чего-то приятного и вибрирующего — опасного, верно, как осиное гнездо, и так невероятно рокочущего, словно дикий лесной кот, обвивший тебя хвостом и сулящий скорую смерть — а напоследок оставляющий прикосновения жесткого меха, в который приятно зарыться пальцами, и чувство, что, действительно, лучше уж так, чем жить, никогда не ощутив ничего подобного.