Трудности начинаются потом

— Я тут расписал все затраты, связанные с устранением дорогого друга.

      Томми поднимается на локтях, ладонью стирает с лица остатки сна, насквозь пропитанного кошмарами, и оглядывается, чтобы, разумеется, убедиться: десять утра, яркое весеннее солнце, теплый, едва влажный воздух, далекие шумы клокочущего мира, который вполне мог бы обойтись и без него; девчонки словно рядом никогда и не было, только изредка он где-то взглядом выхватывает ее следы: несколько темных кудрявых волосков на подушке, забытая лиловая лента, которой она обычно всегда перехватывает блузу на спине, чтобы та максимально элегантно и плотно облегала, сладковатый запах духов и тела, и бархатной кожи — теплой кожи спины, в которой она выгибалась под ним, чтобы в цепком единении прошептать что-то на ухо: может, страшную тайну, подслушанный секрет, добытую информацию или последнюю новость — или что-то смазанное, бессмысленное, незатейливое, но обжигающе чувственное, почти интимное. Или, тоже очень может быть, откровение в том, что совершенно его не любит — такое себе признание. Протянув длинный натуженный вдох через зубы, Томас откидывается на подушки и закрывает глаза.       Вполне возможно, что ее действительно рядом с ним никогда и не было. Он вполне себе в состоянии представить, как она могла бы под ним метаться, кусаясь и царапаясь, полностью, без всякого остатка или зазрения совести отдаваясь наполняющим душу чувствам; представить настолько детально, что не нужно каких-то там особых манипуляций, помогающих вообразить, какой она способна предстать и открыться, когда ничего вокруг не гнетет и не сковывает — когда спадает одежда, а возбуждение вытесняет гадливое смущение. Ленту же он попросту выкрал, незаметно запихнув ее в карман, в очередной раз явившись к этому проклятому еврею, чтобы поговорить о делах, планах и стратегиях; чтобы предложить партнерство, держащееся на честном слове двух не самых честных людей и стремлении не схватить пулю между глаз в скором времени хотя бы друг от друга; к еврею, который при всей своей отвратности, хитрости, подлости и невыносимости, почему-то, имел полное право этой девушкой обладать.       Имел право, имеет и будет иметь — и обладает.       — Алфи?       Взгляд у него тяжелый, сосредоточенный и пытливый, без всякого особенного старания пробирающийся в глубину любой вещи, которую только желает постичь и со всех сторон рассмотреть. Это что-то почти мистическое, явно специфическое и едва ли не религиозное, если не сказать — божественное; будто саму способность вот так на людей смотреть Соломонс получил когда-то вместе с талитом и фамилией, странно отсылающей к известным мифам и легендам о всяких там царях с волшебной рукой — крепкой, наделенной властью и могуществом; и способной все-все обратить золотом. Взгляд этот тяжестью ложится поверх очков и пускает по спине мелкую холодную дрожь, отзывающуюся в сердце ощущением, что где-то явно сделала что-то, что глубоко оскорбило, разочаровало или разозлило вполне терпеливого и даже иногда добросердечного лидера еврейской банды; Алфи поднимает голову и щурится, смотрит на нее, появившуюся в его кабинете, — и ухмыляется.       — Что-то случилось, милая?       — Я могу прийти к тебе, только если что-то случилось?       Он показательно морщится, закатывает глаза и снимает очки, которые резкостью и четностью линз мешают воспринимать ее в легкой пелене едва волшебного света, проникающего через окна и опускающегося на нее, нервозно заламывающую пальцы, косыми полосами; поворачивается боком к столу и похлопывает себя по коленям — простое и всегда ей понятное предложение, в рамках тех отношений, что между ними двоими кипят и клокочут — уже не просьба, но еще не приказ.       Тяжестью горячего хрупкого тела она на него опускается, обвивает руками шею и трепетным прикосновением самых кончиков пальцев скользит по коже в районе загривка, пуская вибрирующие волны по всему естеству Соломонса. Целует почти в переносицу и ниже, и быстро, поверхностно, игриво, будто рассыпает мелкие колкие крупицы чего-то, что только обещает дать, но вполне может обмануть — он это знает, слишком уж хорошо с тем знаком; целует так, что хочется с каждым прикосновением только больше и больше, только глубже, и потому он ловит ее лицо руками, припадая к губам: яростно, напористо, ничуть не томно или пытливо, вполне прямолинейно, хоть и сам не отрицает привлекательности тех забав, которые обрушивает она на него, подчас, витиеватым порывом неизвестно откуда взявшейся нежности. Девушка смеется, и этот тихий звук тонет в сплетении языков.       — Я вообще-то планировал поработать.       Встает она стремительно, во всех своих ипостасях юркая, молниеносная, гибкая и взбалмошная; так, что, не будь он к тому привыкший, едва успел бы ее перехватить и из-за собственного длинного языка, которым иной раз любит почесать да поиграть с ней на грани опасного, потому что обижается она тоже легко и быстро — тоже стремительно и молниеносно, — лишился бы всякой возможности провести с ней некоторое время, желанное и крайне приятное. Но он привыкший, и он перехватывает — обвивает ладонью запястье, тянет ее обратно, хохочет, называет ее любимой и милой, и нежной — и единственной. Периодически вплетает в потоки речи какие-то еврейские словечки, вызывая у нее неконтролируемые смешки, и в конце концов получает право, обхватив талию, разместить ее на собственных коленях так, чтобы единым движением смахнуть напускную пелену пустой болтовни — так, чтобы усмехнуться, не ощущая никакого протеста; и понимая, что в очередной раз не он решил, как будут развиваться события.       — Вздумала на меня дуться?       Руки беспрепятственно проникают под одежду, руки снуют под тканью юбки, абсолютно непозволительно гладят, мнут и трогают молодую горячую кожу, покрывающуюся ощутимыми волнами дрожи, остро концентрирующейся в кончиках пальцах и макушке, делая голову опьяняюще тяжелой; ногтями он поддевает тонкий материал чулок и смеется ей в шею.       — Хочешь, чтобы я считал себя виноватым?       Единственная, кто помнит, как он может пахнуть свежеиспеченным хлебом: тем, что с хрупкой хрустящей коркой, ломающейся от малейшего нажатия, и с пористой мягкой сердцевиной — обжигающе теплой. Кто помнит, как он способен ошибаться, оступаться и ввязываться в сомнительные предприятия, не приносящие ничего, кроме как минутного веселья — и долгого, томительного разочарования. И кровавых последствий. Сейчас, конечно, все эти воспоминания — только воспоминания. Его кожа, теплая и местами покрывшаяся испариной от всякого там предвкушения, пахнет в лучшем случае бумагой, чернилами и бархатными лапками печатей; в худшем, конечно, спиртом — кислый и колкий запах, от которого перед глазами снуют белесые мушки и сильно хочется чихнуть; девушка, умостившаяся на его ногах, утыкается носом в натянутую кожу шеи и оставляет там легкий укус, словно не замечающая ноток того сизого дыма, которые взвинчивается над дулом пистолета после выстрела.       — Я вообще-то хотела выбраться в город.       — Да?       Ему не совсем все равно, чего она там хотела, но все же.       Алфи подхватывает ее под бедра — так он всегда делал, когда был юным прытким мальчишкой, и привычка, плотно въевшаяся в мозг, сохранилась — приподнимает, опуская на себя обратно, только чуть выше, и они вдвоем — идеальные детали головоломки. Она ладошками ищет опору для опасно кренящегося тела, но находит только его напряженные плечи, в которые тут же вцепляется, как тонущая, полосуя их наливающимися краснотой царапинами. Ответное «Да» тонет в тот момент, когда она вбирает его в себя — как всегда полностью, глубоко и абсолютно, — и замирает, напряженно вздыхая, тщетно силящаяся унять головокружение.       Губы у нее искусанные и от его крепких ласк припухшие — соленые; и вся она ощутимо то там, то здесь тоже пропитывается всякими-разными ароматами — пахнет тарталетками с творожным сыром и печенными на костре баклажанами, и легкой пудрой; пахнет огнем, дикостью, горящими в агонии мирами, — и в порыве разрушительной любви к ней Алфи стягивает с гибкого податливого тела каждую деталь одежды, чтобы ощутить ладонями и кончиками пальцев, и губами все эти запахи.       Она ускользает прежде, чем он успевает спросить, что же такого она в городе забыла. Винит в том неизменную молодую прыть, собственную медлительность, всегда накрывающую его после близости с ней — винит что угодно: от кончиков ее волос, которые все же пару секунд крутит меж пальцев, наслаждаясь, как вздымается ее грудь, до косых весенних солнечных бликов, падающих через окно на широкую темную столешницу — винит все, и самого себя, и мир вокруг. Ускользает, оставляя в воздухе пряный запах переспевшей вишни и холодного шелка; мгновения своего присутствия запечатлев только в остаточной нежности и легкости, которой наполняется все тело Соломонса: он с этим ощущением знаком, и потому ничего, кроме боли, оно ему не приносит. После него, после этого гадкого чувства; когда оно едва развеется и ослабеет, придут грязные гложущие мысли — от них ему никуда не скрыться, и потому всю работу он откладывает, чтобы позже заглушить ощущение пустоты неустанным и малозаконным трудом — провести, так сказать, обряд погребения со всеми почестями и ритуалами: на мысль о том, что в город она сбегает к проклятому Шелби, кинуть пригоршню земли и пару бланков о найме «пекарей». И обязательно монотонно отпеть все происходящее.       В ночном воздухе пахнет варварски сорванной зеленью — удушающий аромат зеленого сока, сочащегося по пальцам и запястьям; на столе, среди ножей для конвертов, печатей, перстней, переливающихся крупными камнями, он находит тонкую атласную ленту — ту самую, которой она любит опоясывать собственное тело, чтобы ткань рубашек и блуз идеально облегала. Алфи подхватывает эту гладкую полоску, пропускает ее меж пальцев, оставляя на мозолистых подушечках нежный легкий запах и едва прохладное ощущение скользящего шелка; и оставляет, с тем вместе, всякие попытки понять, что такого она в нем нашла — и есть ли что-то, что надолго ее рядом удержит.       Когда она возвращается, вопросов он не задает: позволяет ей опуститься рядом, присев на край стола; позволяет рассказать ему о том, как пахли и двигались улицы Бирмингема, и как солнце тщетно пыталось каждую их щербину высветлить золотой пылью; позволяет всякому ощущению недосказанности и любому потугу ревности заглохнуть, затлев в глубине ее темных глаз — загнить в невостребованности и прахом ссыпаться к ее оголенным стопам, которыми она болтает в воздухе.       — И тогда…       Какая, к черту, разница.       Он лениво перехватывает пальцами ее лодыжку, царапает и чуть ощутимо сжимает; подперев голову другой рукой, слушает, ощущая во всем теле, от стоп до макушки, разливающуюся умиротворенность и негу — и, верно, обреченность.       — Потом…       Какая, к черту, разница.       Точно выжженный и разрушенный мир, он к ее ногам тоже ниспадает. Тихий голос ведет его закоулками памяти, помогает следовать, шагать по лабиринтам ветвистых пролетов, в которых мелькает какое-то чувство, которое было так сложно забыть, но, оказывается, так легко вспомнить — голос, намеренная монотонность которого странно роднит ее рассказы с отпеванием. Где-то звякает его собственный браслет и шумит весенний ветер, отзываясь затяжными завываниями в каминной трубе — где-то слишком далеко, чтобы об этом задумываться. В той же дали его пальцы ощущают жар и влажность ее бедер, к которым Алфи успел пробраться неторопливыми и осторожными, ни к чему не обязывающими прикосновениями, которые всего-то помогают ему осознать, что она рядом и близко — что она, черт возьми, настоящая.       — Я бы хотела…       Ему не совсем все равно, чего она там хотела, но все же.       Девушка пахнет весенней свежестью, гибкостью, упругостью — плотной мешковиной и холодным атласом; на кончиках пальцев у нее роится вибрирующее тепло и легкие витки запаха сахарной пудры. Между гладких беспорядочных локонов темных волос кроется аромат ночи, тающего воска и конвертных сломов, старательно запаянных каким-нибудь фамильным гербом, бляхой опустившимся на сгиб бумаги; медными монетами и купюрами, старыми и местами порванными, в карманах затертыми до блеска на ребре — и, несомненно, костром. Весь Бирмингем этими кострами провонялся, пропитался каждый закоулок, камень и плитка; всякий дом, покосившийся или только-только отстроенный, насквозь состоит из бетона, фундамента и резкого запаха пепла и гари, но Алфи знает — так пахнет только одно: когда сноп искр поднимается в беззвучную темноту и уносится к безоблачному пространству, рассыпаясь по небу, будто мелкие дырочки по плотной ткани, бесчисленными звездами, и разгорается большой и высокий цыганский огонь.