— Что делать? Так уж я воспитан.
Она замечательно вписывается в простой и понятный пейзаж распахнутого вокруг минимализма и при этом совсем не выбивается из интерьера второго этажа: там, где сотни всяких статуэток, полок, ваз; где комнатные цветы в разноцветных кадках стоят повсюду; где неизменно наткнешься на что-то, выпавшее из шкафа, и, споткнувшись, рассечешь локоть и колено, повалившись в ворох одежды, которую никто не развешивает на должное место — а в ней, в этой коварной куче, обязательно что-то хрупкое, острое, ломающееся. Особенно, если на это падаешь всем весом тела. Балкон второго этажа, где дикие лесные птицы чувствуют себя странно одомашненными и прилетают, усаживаясь на кованых резных периллах, ожидая чего-то в благодарность за свою покорность; перебирают лапками, цокают, кричат высокими голосами, в ином витке звука странно схожими с кошачьим мяуканьем или даже детским плачем. Иногда приносят ей сворованные где-то бусины и блестящие бляшки — взамен что-то крадут из комнаты, утаскивают в свои гнезда, и в целом никто не в обиде. Она хорошо смотрится в легком летнем сарафане из хлопковой ткани, испещренной узором мелких темно-красных вишенок, а потом переодевается и выходит к нему в широких штанах из грубой мешковины; в мягких шортах, открывающих полный обзор на длинные ноги; в классической белой рубашке — явно слишком большой и, кажется, с какого-то крепкого мужского плеча. Она смеется, злится, расстраивается, разочаровывается и постоянно влюбляется в весь мир вокруг — в солнечные лучи, которые слепят, в порывы ветра, путающие волосы, в холодный крупный дождь, ритмично барабанящий по высоким — во всю стену второго этажа — окнам. Она учится; закапывается в технологии, книги, журналы и несколько часов спустя прибегает к нему, чтобы поделиться полученным знанием. К нему. К нему одному. В этом, наверное, и вся сложность. Пока она крупицами своей любви осыпает мир вокруг, познавая его всеми доступными способами; пока принимает зло и добро Вселенной, ее хорошее и плохое, ее скверное, гадкое, омерзительное и ее восхитительное — пока она влюбляется во все существующее, Стив влюбляется в нее и ежедневно силится сохранить тайну: в чем причина того, что он всегда старается ее сопроводить, куда бы она не шла, и почему кидается совершать всякие бытовые подвиги; почему, не моргая, смотрит, как она собирает волосы в низкий и слабый хвост, открывая плечи и шею; почему улыбается, едва только услышав быстрый семенящий полубег по широкой лестнице — той, что со второго этажа. И, главное, никому не раскрыть, с чьего же плеча та самая рубашка. И все эти маленькие секреты, конечно, в негласный контракт с Тони не входят. С ними, такими вот приобретенными скелетами в шкафу, сложнее — они колются, режутся; они острые; они, почему-то, будто требуют стать оглашенными, обнародованными, и это уже более замысловато, нежели просто хранить в тайне ее местоположение и не задавать лишних вопросов; заковыристее, чем не упоминать имени ее отца и не щериться, когда Тони в очередной раз объясняет про долги семьи, про модификации, про технологии — про живой материал. И, желательно, не злиться на того, кто однажды решил раскрыть иную ценность человеческой жизни и с другой стороны взглянуть на крепкую любовь к собственной дочери — в такой плоскости, что расширил границы возможного; и теперь солнечные лучи, на ее тело попадающие, неизменно высвечивают спрятанные под кожей цифры, буквы и символы. Плетение шифра, вихрь секретного кода — то, что, кажется, и должен охранять Стив. То, что, на самом деле, просто идет в комплекте с ее смехом, улыбкой, шепотом; с ее прикосновениями, объятиями, рассказами.Я знаю, только с тобой я смогу забыть, Как этот мир причиняет боль.
С ее поцелуями — а это самое, наверное, убийственное; куда более смертельное, нежели скопище данных, открывающих доступ к какому-то там оружию. Тони говорит, что у нее очень важная роль во всей той игре, которую они затеяли, а у Стива на шее и плечах все еще искрятся ее утренние поцелуи. Говорит, что он вынужден перемещать ее каждые два с половинкой месяца в новое место, чтобы путать следы, а у Роджерса странно путаются мысли от призрачного ощущения движений ее маленьких теплых ладоней по мышцам его спины, вдоль по всему позвоночнику, чтобы ниже и уходя вперед — к беззащитному солнечному сплетению, к распахнутому сердцу. Говорит, что им стоит условиться, кто и когда выходит на дежурство, потому что защитная система дома не всегда может корректно сработать; и еще добавляет, что почти собрал воедино все кусочки кода и теперь начнет процесс дешифровки — Стив кивает, соглашается брать некоторые ночные часы охраны, а где-то в горле стоит ощущение колкого першения и скованность заблудившегося в лабиринте легких воздуха, потому что ее мелкие игривые поцелуи, которые так сложно схватить, чтобы углубить, развить и превратить во что-то более томное, выбивают из-под ног всякую почву. Потому что пару часов назад она похвасталась, что около дома нашла куст дикой ежевики, и он распробовал сладость и терпкость ягод, сохранившуюся на ее губах. Ее кожа в пурпурных заревах закатного солнца кажется Стиву бархатной, и он прикосновениями старается либо этот миф развеять, либо то доказать. Она оборачивается, смеется, протягивает к нему руки, предлагая сесть рядом и разделить наливающийся силой прекрасного вечер; и тонкая кожа на ее запястьях заметно просвечивает, обнажая россыпь секретных циферок и даже пару загогулин тайного значения. Он касается всех этих знаков пальцами, позволяет ей нырнуть куда-то ему под бок и прижаться, о чем-то рассказывая — о том, кажется, что завтра обещают дождь, — и улыбаясь, и фыркая, когда его борода колет нежную шею и незащищенные плечи, каждому его действию открытые. Когда наливается темнота, медленно ползущая от самого горизонта, Стив заступает на дежурство, чтобы отгонять от нее всякого монстра и любое чудовище, чтобы сохранять и защищать чуткий сон и не позволить, конечно, какому-нибудь мерзавцу получить тайное знание, у нее под кожей зашифрованное. Еще, разумеется, чтобы, почувствовав, как легко она его ногами обвивает, хрипло выдохнуть ей в самые распахнутые губы и опереться ладонью на изголовье кровати в отчаянной попытке сохранить равновесие тела и ощущение самого себя в пространстве. Чтобы забыть в очередную ночь, что значит сон; лежать рядом, слышать ее дыхание, ловить каждое, даже едва заметное движение и думать о том, что сказала Нат — то ли очень уж наблюдательная, то ли интуицией одаренная; сказала, поймав его как-то за руку, когда он в очередной раз хотел заглушить бурлящее внутри ощущение нежности и любви каким-то там бытовым подвигом: на уровне прикрученной полки или отрегулированного пламени в каминном ложе. Вроде, если уж не дословно, сказала ему что-то про баланс всякого во Вселенной; про то, что идеальные пары всегда легко считать со стороны: когда она — светлое солнышко, а он — разбитая душа с сомнительным прошлым, которой нужна поддержка. Стив, отсчитывая оставшиеся часы дежурства, лежит, ощущая онемение в той руке, на которой она умостилась, и разглядывая бесконечную ночь, распахнувшуюся за окном и пробирающуюся в комнату; и, конечно, думает: о том о сем, о всяком-разном. Чувствует, как она вздрагивает от очередного яркого сна, и перехватывает ее ладонь, переплетая пальцы, в каждом из которых тоже хранится частичка шифра и крупица того, что его с ума сводит — того, что превращает задание в тягучее ощущение грядущего светлого будущего — никак иначе, только совместного.Я вижу космос в твоих глазах.