Трудности начинаются потом

— Великолепна, правда?

      С ссоры началось, ссорой, видимо, и завершится — в принципе, если в этом суждении Элайджа ошибется, то многого не потеряет и даже не расстроится; но если так и будет, то завершение для и его итог соберет больше зрителей, чем начало, которое застала только парочка андроидов.       С разных сторон к нему тянутся руки, отовсюду высказывают благодарности за то, что Камски придумал и воплотил — за бесплатную и безропотную рабочую силу, на все готовую. Он это честно принимает, потому что такие приличия, кому-то даже отвечает чем-то больше, чем кивком — но в целом все эти люди с их фразами о тяжелом труде, который они до того лично исполняли, лишь ступени, разделяющие его и ту цель, которую он перед собой в этот раз ставит.       Цель, замершую около невыносимой картины: россыпь ярких пятен, полос, светотеней, друг на друга налезающих. Стоит, смотрит на полотно, над которым висит подходяще гадкая лампа безумной современной формы — единственной в своем роде, и слаба богу, что это так. Мягкий желтоватый свет изменяет оттенки краски, первоначально использованной; этот же свет падает на нежную кожу девушки, высвечивая каждую ее родинку звездной точкой и маленькое пятнышко на плече — след его утренней несдержанности, точнее, той ее части, которая была приятной.       — Нравится?       В этом свете она выглядит восхитительно. Собственно, как и при любом другом — возможном и нереальном, — варианте существования Вселенной.       Девушка не оборачивается. Продолжает смотреть на картину, но подбородок едва уловимо опускается, и тяжелый, полный усталости вдох отмечает движение ее плеч — чуть вниз и обратно, чтобы статно, почти аристократично. Чтобы не показывать грусти, разочарованности и чего-то еще, с перечисленным схожего.       В принципе, конечно, он поступает так, как всегда поступают провинившиеся мужики. То есть усугубляет ситуацию — стоит рядом, действует ей на нервы, портит вечер и собирается высказать собственное ненужное мнение о картине: о том, что она никчемна и абсолютно отвратительна. Наверное, действует по простому, в каждом человеке умещенному девизу про сарай и хату, которые очень красиво и ладно горят.       Мнением о картине собирается закрепить результат ссоры, начавшейся с чего-то простого и маловажного; того, что он мог сделать, но решил взбрыкнуть. А потом в порыве клокочущего чувства собственного достоинства сказал то, о чем думаю все, кто так или иначе — прямо или косвенно, — знаком с ними двоими как с парой.       Встал, весь из себя напыщенный павлин — тоже присущая многим мужчинам черта, — усмехнулся: так, что сразу стало понятно, что ничего хорошего не жди — гадко, прямо равно этой картине. И после красивейшей и театральнейшей паузы упомянул о собственных талантах и уме — в частности о том, как мастерски прописывает внешность андроидов.       Так, что от настоящего человека и не отличишь.       Сейчас он эти слова в тысячный раз вспоминает — они не стали для нее неожиданностью; чем-то, о чем не задумывалась сама, или тем, чего никогда не слышала от общих друзей. Просто дело было в том, что сам Элайджа никогда об этом не говорил, как бы зол не был. А тут, поначалу на каждого незадачливого идиота с языком без костей, решившим, что пошутить про девушку-андроида, которую ему создать — пару часов посидеть да особо не напрягаться; на каждого такого он первые месяцы обрушивал собственное агрессивное неодобрение — а тут ляпнул сам.       Она выдыхает, переводит взгляд на него и ведет плечом в ощутимом напряжении тела.       — Что ты спросил?       — Спросил, нравится ли тебе.       Улыбается — тоже довольно напряженно; и отводит взгляд обратно на полотно. Кто-то сбоку говорит, обращаясь к Камски — кажется, благодарит его за то, что андроид, которого этот человек приобрел, прекрасно красит любое одиночество, выполняя все то, ради чего раньше приходилось жениться. Кажется, что-то такое — Элайджа мало вслушивается, рефлекторно пожимая протянутую руку и кивая; больше концентрируясь на том, как стоящая чуть впереди и ощутимо от него далекая грустно улыбается, опуская голову.       — Мой ответ зависит от того, купил ты уже эту картину или нет.       А он купил.       Убедился в том, что она смотрит на полотно дольше пяти минут, и купил, не задумываясь, потому что привык ее радовать — всем, на что способен; радовать поступками, словами — и материальным, когда не может ее коснуться или поцеловать, потому что сам же и накосячил.       — Почему?       — Потому что мне нравится то, что тебе не принадлежит.       Подходит кто-то еще, опять за что-то благодарит; вокруг снуют люди, так и норовящие высказать ему все положительное, что копится внутри, простимулированное покупкой дорогой и навороченной игрушки. В этот раз Элайджа даже не реагирует — не поворачивается, не пожимает руки; стоит и ждет, пока назойливый человек, которому его ответ и не нужен, уйдет, а потом мягко разворачивает ее за плечи — лицом к себе, всматриваясь в грустные глубокие омуты ее глаз.       Она улыбается, обнимает его за торс, умещая голову поверх любящего, хоть и иногда жутко колкого сердца, запертого в резную клетку ребер; глубоко вдыхает терпкий запах его неподобающей для мероприятия одежды, разгоняет всякое напряжение одним своим существованием. Уместив подбородок, смотрит снизу вверх.       — И потому сама себе я абсолютно не нравлюсь.