— Разрушь мифы и легенды обо мне, убей надежды на меня.
— Нравится? Из-за того, что она не уточняет, о чем конкретно спрашивает его мнение, Брюс на мгновение задумывается, а потом эта секунда растягивается в очень долгое наслаждение, граничащее с каким-то другим, крайне неприятным чувством. Да, ему нравится. Нравится, что она стоит перед ним, юная, красивая, гибкая — чуть диковатая во взгляде и привычках: например, в манере заламывать пальцы, когда она нервничает. Между тем, нравится ее фигура, выражение ее лица и оно само; он наслаждается тем, как имеет право смотреть на острые ключицы и проглядывающиеся ребра, на приятные округлые бедра — на то, чего может в любой момент коснуться всяким, ему доступным, способом. Нравится, как она расправляет плечи и крутится — медленно, позволяя всю себя рассмотреть. И, да, ему нравится платье — спрашивает она именно об этом. — Или все же белое? Или все же белое — какая к черту разница?Я не знаю, сколько стоит любовь, Но сейчас ты со мной.
Черное оттеняет ее кожу, белое заметно обозначит румянец и веснушки, и родинки — и ту молодость, которой он, самодовольный богач, упивается. Равно как позволяет всяким язвительным разговорам, на которые не обращает никакого внимания, роиться повсюду — так же дозволяет ей самой решать, чем в этот раз сводить с ума всех вокруг. Сам же Брюс принял давно обозначенную неминуемость и, ни на секунду от нее не отказываясь, расстегивает пиджак, дожидаясь очередного поворота неспешной Вселенной — вообще и ее маленького воплощения; девушка еще раз крутится около зеркала, а потом выдыхает и поворачивается к нему спиной, чтобы что-то там где-то поправить и затянуть. Его тяжелый взгляд опускается на острые лопатки — вслед за простым движением глаз по коже, приходят прикосновения ладоней и губ. Шепчет ему что-то про опоздание, а потом абсолютно одурманивающее шипит, когда легкие поцелуи становятся горячими, мокрыми и нескромными. Она откидывает назад голову, он откидывает все правила приличия и намеченные планы. Стягивает с плеч пиджак, чтобы меньше ткани разделяло их двоих, переходит укусами и влажными отметинами крупных засосов к шее, устремляется вверх по горлу — смакует: ощущение гладкой теплой кожи и запах, и легкий привкус персиков; и то, с какой легкостью опускает свою же голову на плаху, ничуть не противясь смертному приговору, который она ему выносит одном только вздохом, сорвавшимся с распахнутых губ.Мне плевать, сколько стоит, пойми: Я хочу подарить Для тебя весь мир.
Проблемы начинаются тогда, когда не обнаруживаешь ожидаемых требований: где-то глупых, подчас капризных, но таких, чтобы имел возможность расплатиться за часы и минуты, которые получаешь — словно маленькие блестящие жемчужинки, которые она, горстью, протягивает и вверяет в его ладони — вместе с самой собой. Вот она сидит и наблюдает, как он делает что-то свое, важное — бизнесменское; поджав ноги, полностью умостившаяся в кресле. Движение — минимальное, едва уловимое, полностью порожденное бегающими глазками, цепко фиксирующими то, что он там, такой серьезный и сдержанный, вытворяет, зарывшись в бумажках, или тем, как легко приподнимается грудь на мелких вдохах — тихих и коротких, тоже практически незаметных, словно она и не дышит вовсе — будто бы неживая. Все это — чтобы не мешать; чтобы наблюдать, хрупкой тенью прикинувшись. Вот она уже иная — стоит рядом, сдержанной улыбкой отвечает на россыпь комплиментов; принимает протянутый высокий фужер, в котором что-то розоватое и искрящееся мелкими пузырьками — за весь вечер так и не делает ни глотка. Поддерживает светские беседы, показывает, что за оболочкой внешности есть и еще кое-что — юркий ум и прочные знания, которые не страшится показать и применить; демонстрирует, насколько пренебрежительно относится ко всем этим косым взглядам, когда Брюс подходит и умещает на тонкой талии собственную руку. Бывает и так, что пробирается в его тайное логово, чтобы заблудиться в длинных темных коридорах и наткнуться на что-то, о чем потом будет осторожно и аккуратно его же расспрашивать — абсолютно не понимающая ничего в машинах и производстве всяких там костюмов для спасения мира, но внимательная к тому, что он ей рассказывает. Каждый раз открывает ему какую-то новую грань самой себя, только ни в одной из них Брюс не может обнаружить причины, почему она вообще с ним рядом. Дело, стало быть, в поганом мужском характере — том самом, который капает на сознание монотонной речью с однообразным мотивом; том, который не позволяет принять не слишком приятную, но вполне простую и даже объяснимую истину. Правда прячется в вине, как сказал кто-то древний и не очень мудрый; факты можно найти в мироздании, вокруг тебя самого разворачивающемся и пышущем собственной многомерностью; постулаты, в конечном счете, всегда кроются в женщинах — самых разных, зачастую абсолютно друг на друга не похожих. Подлинность находишь в любящем тебя сердце — вместе со своей погибелью. Ей не нужно ничего, кроме как ощущать его рядом. Каждое касание и взгляд стократно заменяет всякое хотение; одно-единственное слово притупляет и полностью удовлетворяет каждое из желаний. Необходимость происходящего она никак для себя самой не объясняет — не видит в том смысла, потому что не боится признать, что любит. Холодного, серьезного, часто очень-очень занятого; иногда нервного и грубого, иногда отстраненного; взрослого, зрелого — вымуштрованного временем и физическими нагрузками, которые он сам себе определяет. Такого, у которого целый чердак тайн и подвал всяких секретов, и скелеты в шкафах — далеко не самое страшное; кости в комодах — минимальное, что найти можно. Любит безропотно, безоговорочно — бесповоротно; так, как могут любить маленькие девочки, которым жизнь не дала шанса повзрослеть; которые из-под крылышка папы перешли в крепкие сильные руки мужчины, вровень родному заботливого, почитающего ее с невероятным трепетом и нежностью. От Брюса она ничего не требует, ничего не канючит; важны лишь ответные чувства, которых он сторонится и не оглашает, чтобы не ощущать себя дураком, если вдруг получит отказ — если ошибся, и происходящее есть в жизни его только из-за возможности купить ей платья, украшения, персики — все, что угодно; все, что попросит — только она ни черта не просит. Ей не надо, чтобы он пел серенады под окном; не нужно, что к ногам ее бросал весь гадкий мир с каждой его захудалой душонкой; даже не надо звезд с неба. Достаточно взгляда — глубокого, тяжелого, переливающегося таким миллионом всяких эмоций и мыслей, что всегда становится разом жарко, душно и горячо; хватит и касаний — таких, что чувствуешь, как сокращается каждая его мышца, будто звенящие струнки, тронув которые, неизменно и неизбежно поранишь пальцы; хватит и простых слов — тех, что о заботе и трепете, о нежности и волнении. Все, что нужно, у нее и так есть, без широких жестов и обесцененных слов, которыми разные проходимцы любят сорить направо и налево — у нее есть уверенность, что он всегда рядом; что, когда мир начнет сотрясаться и развалиться, его плечо станет нерушимым монолитом, на который можно положиться; что, когда каждый, живущий во Вселенной, от нее отвернется, Брюс неизменно будет обращен к ней только лицом. Хватит и того, что, проснувшаяся утром, она, в попытках потянуться и размять застывшее и онемевшее тело, столкнется с тем, что объятия его, стальными кольцами смыкающиеся на талии или плечах, затянуться лишь сильнее — крепче, если ему покажется, что она намерена куда-то там от него уйти.