Трудности начинаются потом

— А Вы пытаетесь заслужить рай?

      От погоды — влажности, сырости и колкого холода, который ветер швыряет горстями прямо в лицо, и от этого нет никакого спасения; теплоты не получить в помещениях, в которые врывается сквозняк, укрытия не найти в закоулках, со всех сторон глухими стенами окруженных — так, что и не ясно, как сам ты там оказался; от погоды, от времени или еще, черт его весть, от чего, в груди странно заходится каждый вдох и оседает там ощущением битого стекла, которого наелся в сумасбродном порыве. Джон вытряхивает на ладонь сигарету, крутит ее, вертит, рассматривает — отметает всякую мысль, что дело в ней — в дымном табаке и никотине, а не в другой «ней».       Той, с которой столкнулся, окунувшись в заботу: о собственном здоровье и ей принадлежащую.       Той, которая в белом — таком, что на мгновение ослепило, — халате встречает его в дверях больницы и на шаг отступает, будто увидела что-то, за его плечами таящееся: может, рассмотрела ворох всяких свершений, который он за собой таскает; может, уловила каких-то нежданных гостей, за ним крадущихся из самых глубоких адских пучин. Потом, конечно, возвращает себя в тонкое и хлипкое, а главное — размытое понятие нормы; улыбается, протягивает ему анкету для оказания первой медицинской помощи и сильно задумывается, когда он просит просветить его легкие.       — Придется подождать.       Если не оставшуюся жизнь, то Джон согласен; уж еще пару минут он выдержит — но вот ее взгляда: испуганного, наполненного ощутимым волнением и будто даже скорбью, похоже, не перенес. Когда она вышла, самыми кончиками пальцев удерживая в руках странный синий квадрат, на котором гроза всех нечистых в разрезе, пронзенный излучением; когда подняла на него взор — светлый-светлый, переливающийся и искрящийся; когда зажмурилась и выдохнула, слишком молодая и не готовая к тому, что так скоро придется сообщать людям плохие новости — тогда, в каждый из тех моментов и во все разом, дышать стало чуточку легче. Потом она улыбнулась, села рядом с ним, чуть под углом, чтобы установить контакт, и переплела пальцы поверх снимка его легких — и ощущать воздух внутри стало абсолютно просто.       — Не надо бояться говорить плохие новости.       На руке у нее какой-то браслет из мелких бусин — явно сплетенный ребенком, очевидно таящий какую-то тайну; в распахнутом только на положенные пуговицы вороте халата — нежная кожа, испещренная родинками и полосами неровного загара; в нервозности жестов — скользящая необузданная юность.       Ничего плохого она ему так и не сказала. Посидела рядом, поспрашивала о всяком-разном, поделилась чем-то своим; уточнила, беспокоит ли его еще что-то, кроме того, что кроется в груди — а его, действительно, что-то забеспокоило, едва Джон перешагнул порог больницы и попал в ее подрагивающие, но очевидно заботливые руки — заволновало, но все еще в подреберье. Потом кто-то ее отвлек, позвал, и он оказался в ведении человека иного, который не усомнился и вывалил ему на голову собственные мысли о том, что разглядел на снимке.       Много месяцев спустя, Джон это все вспоминает, когда на тело опускается странная тягость — говорят, неминуемый предвестник инфаркта. Вспоминает, перебирает ту и эту яркую картинку: от наспех собранных в низкий и неаккуратный хвост волос, которые мелкими прядками падали на лицо, и она постоянно их старалась заправить за ухо, до браслета из крохотного бисера — сердечного оберега, сплетенного из любви и детских надежд. Вспоминает ее взгляд и легкую улыбку — и дивится, как память умеет коллекционировать то, что, казалось бы, не заслуживает внимания; фиксирует это, герметично запирает в банку, чтобы потом, на то наткнувшись, наслаждался разливающейся по телу мучительностью — ощущением того, что в силах вернуть утраченное, поначалу показавшееся неважным, но теперь — истинно открывшееся.       Джон усмехается, переводит взгляд на раздвижные автоматические двери, приветственно распахивающиеся от малейшего движения того, кто вне; и того, кто внутри — она выходит, не поднимая взгляда ищет что-то в сумке и без белого халата выглядит странно и непривычно — но так, что, как и в тот раз, он выхватывает всю ее какими-то деталями, кусочками, опасаясь полной картины. Думает, видимо, что, если видит ее в россыпи несвязанных элементов, то убережен от губительного влияния — того, что страшнее всякого рентгеновского излучения; того, каким обладает она, об этом не догадываясь.       Стоит, гремит лежащими в кармане леденцами, подавляющими всякую тягу к курению и справляющимися с этой обязанностью очень хорошо — то ли исключительно они, то ли образ Дьявола, держащего черные куски опухолей на протянутых к Джону ладонях, но что-то из этого явно работает; и девушка поднимает на него взгляд, от которого не избавит ни один лукавый.       Чуть жмурится, вся тушуется — напряженно пытается его вспомнить, перебирая огромный ворох лиц, с которыми столкнулась за прошедшие дни, а потом, видимо, находит в глубинах памяти — образ или воспоминание о том, что должна была ему сказать; и улыбается, смущенно и сконфуженно.       — Рада Вас видеть.       Потому что, видимо, считала его уже мертвым.       Джон этой мысли усмехается, протягивает ей для знакомства руку, заключая в хватку ответно протянутую ладошку, слушает еще что-то, чем она восторженно делится, и предлагает ей свою компанию: чтобы проводить, разделить ужин и разломить пополам грядущие и ближайшие — сколько там им двои отведено, если вместе.