— …и покуда в груди моей бьётся сердце, я… не мастер долгих и занудных речей.
Иногда она на него смотрит и думает о том, как милые родственники пророчили ей, умной и покладистой, хорошую крепкую семью с человеком видным и крайне грамотным — в делах любовных и в делах вообще всяких. Ей сулили такого, который без сомнения принесет в дом продукты в бумажных пакетах, спокойствие в крепких руках и даже оставит пару сотен на новые шторы — ну так, побаловать. Это была простая выстроенная модель, достигнуть которой — как перейти дорогу по пешеходному, окруженному бдительными полицейскими и светофорами, всегда для тебя горящими зеленым; короче, достаточно просто. Нужно было только быть славной девочкой и прятать свои клыки, чтобы всех таких вот мальчишек, на ее глазки и формы западающих, не распугать. И чтобы, несомненно, оперившись и войдя в приличный возраст тягучей кисло-сладкой юности, встретить своего — одного и единственного; такого, который всю эту детскую угловатость и подростковость смоет, смахнет, прогонит и введет ее — введет в курс дела и во взрослую жизнь. Короче, план был понятный, а главное — надежный. Надо было только быть сговорчивой. И она, вроде бы, даже была. Большую часть времени. Но, чтобы уж совсем честно, иногда захлестывало что-то сильное и жгучее; что-то истинной женской природе, направленной на разрушение, принадлежащей; такое, что напрочь сметало всякую там уживчивость и уступчивость под хлипкий фундамент, так, что приходилось все эти гадкие качества возводить с нуля, себя муштруя и дрессируя, потому что где-то там на горизонте маячил идеальный образ мужа, который в выходные позволит себе упаковочку из шести банок пива, а пять дней в неделю будет самым примерным по всем фронтам: работник месяца, отец года, муж десятилетия — хоть часы по нему сверяй. За это непослушание; за то, что родилась девчонкой брыкающейся и крайне строптивой, или за какие-то другие грехи он на ее голову и свалился, распугав всех, кто вокруг крутился, набиваясь в спутники жизни; обрушился на нее грозовым раскатом, вопиюще несдержанными чувствами — чудной новостью о том, что решил уже все: он — ее, она — его. Горизонт, стало быть, достигнут, пора оглядеться и уяснить, что имеем в итоге. Тор сидит напротив, развалившись в кресле; заметно скучает, но не хочет занять себя ничем — глазеет на нее, пялится, мешает всячески думать и заниматься работой и вздыхает каждый раз, когда она в опять чем-то щелкает или переворачивает листы, яркими маркерами внося правки.Разделила небеса с горем пополам, Заглушила голоса, залила глаза.
Она, вся такая из себя милая, домашняя, но вместе с тем контрастно напряженная, никакого внимания на бога не обращает — остается, так сказать, атеисткой до конца, потому что у нее какие-то там дедлайны, горящие сроки и срочные отчеты — все то, что он считает абсолютно неважным, поэтому подходит к кровати, на которой она расположилась, и захлопывает ноутбук. В принципе, тем ее совсем не удивляет. Она поднимает на него, рядом стоящего, угрожающе нависающего, взгляд, разминает шею, устало улыбается. — Что-то случилось? Ну ведь правда — это не первая его такая выходка, и даже бывало хуже; жить с Тором — особенно поначалу, — было настолько сложно, что хотелось лезть на стену и выть, потому что… Что ж, это как стать матерью — без родов и усыновлений. Это как взять с улицы шкодливого лабрадора, помешанного с бесноватым ретривером, и сетовать, что он все грызет, ломает и требует ласки — при условии, конечно, что и выгнать не можешь, и воспитывать не желаешь. Это сейчас он приучен и даже приручен — умеет закрывать за собой двери, не подходит близко к электроприборам, не трогает плиту, не достает ее пафосным паранормальным появлением посреди рабочего дня; почти, собственно, идеален. Сколько чайников в первые недели их счастливой совместной сгорело? Очень много. Сколько раз он едва не спалил квартиру, покрутив из исследовательского интереса ручки на плите? Короче, логика была проста. Он, свалившееся на макушку апрельским снегом чудо, познавал мир, изучал окружение и с тем вместе проверял на прочность ее терпение — измерял, так сказать, сколько же паскалей в граничном значении статического и динамического предела, превышение которого разорвет ее на равные кусочки, разбросанные гневом и злостью в разные уголочки квартиры; да так, что обратно уже не соберешь и не склеишь в приятную глазу картинку.Пробежала полоса, зверем залегла, Расколола небеса на куски стекла.
Смотрит на него, напряженного и безмолвного, снизу вверх, сидящая по-турецки на мягком матрасе: вокруг стопки бумаг, какая-то техника, сплошная канцелярия — царица, богиня, окруженная странными дарами, изысканными подношениями. — Тор, что случилось? — Я надоел тебе? В таких мужчинах, сильных, крепких, явившихся откуда-то издалека — прямо с небес, — часто плещется что-то детское; что-то, приравненное к страшной тяге полного обладания: так, чтобы вся она, от всклокоченных на макушке волос до сведенных судорогой пальчиков ног, ему только принадлежала, ему одному улыбалась, существовала в мире только лишь для того, чтобы под ним метаться. Они это выливают ссорами, скандалами, битой посудой, пустыми истериками; воплощают это в постоянных притирках характера, чтобы все закончилось быстро и рвано — расставанием, неминуемым и простым. В таких мужчинах, связаться с которыми — одно удовольствие, — находишь собственную погибель. Тор — мелкий пузырик воздуха под крепкой пленкой ледяной корки, глазурью лежащей на асфальте после ночных заморозков; он — то, что неизменно пустит по этой прочности ворох бесноватых трещин, ползущих во все пространственные стороны-направления. Короче, он — то, что неминуемо ее разрушит. Забравшийся внутрь, в самое сердце, изъянчик. Червоточинка. И она это простое грядущее принимает: тянет к нему руки, все еще сидящая, позволяет ему нависнуть, повалив ее спиной на отчеты, которые придется переделывать.Предложения на слова, близких на врагов, Материк на острова, бога на богов.
Он хранит между широких массивных ладоней дикую колкую бурю; прячет ее под кожей и в собственном сердце. Вроде бы даже ее контролирует, а потом наступает момент, когда Тор касается податливого и нежного тела, всегда к нему расположенного каждым участком и порывом — и между его рукой и кожей проскакивает мелкий яркий зигзаг, разряд, оставляющий в местах соприкосновения с мягкостью красноватые пятнышки. Девушка шипит, под ним изгибается обвивает сильную шею и мощные плечи; сгорает в том взгляде, который он к ней обращает, и в прикосновениях, которыми осыпает. Тору надоедает, что в руки и бедра упирается всякая канцелярия; его бесит степлер, попавшийся под ладонь, когда он нависает над девушкой, раздражает круглях скотча, на который он наступает коленом.забери меня с собой, Я повсюду иностранец, и повсюду я вроде бы свой.
Тор, великий скандинавский бог, отпихивает в разные стороны мешающиеся предметы, параллельно с тем перехватывая каждый смех под ним лежащей девушки — каждый ее вздох и каждое движение, и то, как она вся к нему одному тянется, обхватывая испещренный рельефом мышц торс ногами, чтобы показать, как разделяет его возбуждение. Между тем, наравне с попадающимися под руки карандашами, яркими маркерами и прочим, его неимоверно бесит, что ее саму он не может так легко запереть в собственных объятиях, как сохраняет ото всех только ему подвластную молнию — стихию, куда более буйную, нежели простая земная девчонка.