Трудности начинаются потом

— С возрастом становлюсь медленнее, Альфред. — Вы слишком стары, чтобы умереть молодым. Но не то чтобы не пытались.

      Так случается, потому что мужчины бывают всякие, разные, и о них, о всех подвидах и категориях, иной раз приходится рассказывать тем, кто с тобой рядом, чтобы, якобы, не тревожить волнующиеся за тебя сердца, когда, накинув на слегка припудренные плечи любимейшее платье, так изящно сидящее и восхитительно смотрящееся, да оставив капельки духов на шее и запястьях, выскакиваешь к нему в объятия, вся окрыленная и взвинченная, точно пружинка, которую прижали ладонью. Рассказывать о мужчинах, что появляются в жизни и задерживаются в ней или ускользают, едва только ступив на порог, потому что разглядели что-то, что их не устроило: не помытую чашку в раковине или отсутствие желания прыгнуть с ним в постель спустя час знакомства, или кота, а у них страшная аллергия на рыжих, хвостатых и усатых. О таких, которые, усмехнувшись, оставив только след в графе «отчество», исчезнут, устремившись в молочно-белый туман, и таких, которых не выгнать никакой метлой, сколько бы не пыталась, и таких, конечно, которые могут быть всю жизнь преданы одной спортивной команде, но не способны сохранить верность женщине хотя бы в течение года. О высоких, низких, смуглых, бледнолицых, кудрявых и лысых, мускулистых и щуплых — боже, обо всех, кого в мире и не перечесть.       Она улыбается только самыми уголками губ, потому что кое-где медленно заживают маленькие укусы, от которых лопнула нежная кожа, и постукивает ногтям по высокому стакану, в котором апельсиновый сок, на треть разбавленный вермутом — она сидит, слушает и учится, и старается быть максимально незаметной, чтобы никто вдруг у нее не спросил, занято ли наконец кем-нибудь трепетное молодое сердечко.       А оно занято.       Брюс, какой-то слишком уж понимающий, забирает ее ровно в назначенное время и в строго определенном месте, чтобы черная машина, моментально выдающая статус владельца, не попалась на глаза щебечущим подружкам; еще Уэйн, чересчур великолепный, стоически слушает все ее рассказы и немного устало усмехается, ощущая, как легко она перехватывает его ладонь и водит по коже кончиками пальцев. Ради приличия предлагает заехать куда-нибудь — и запускает пятерню в легкие локоны, чуть влажные у затылка, притягивая ее к себе, к тому не прилагая никаких сил, когда получает ответ, смущенным шепотом опустившийся куда-то в район кадыка, что она уже достаточно и поела, и выпила, и посидела; что с радостью бы, скажем, отдохнула в домашней обстановке — в его объятиях, где-то под крепким боком, окутанная сильными руками, ощущая в переливах его молчаливости, сдержанности и степенности колкую вибрирующую любовь: немного странную, самую малость непривычную, потому что приапически взрослую и приятно вымеренную.       Такую, которая не требует никаких там юношеских порывов; и, что гораздо страшнее, не признает доводов разума.       Она улыбается, носом утыкаясь в его шею, и тут же чувственно выгибается, стараясь как можно ближе оказаться к телу, над ней нависшему; и что-то юркое все же проявляет, кусаясь, царапаясь и остервенело целуясь, смазано и влажно, на что Брюс недовольно и хрипло выдыхает, губами прижавшись к ее плечу, и просит прекратить с ним играть — даже скорее требует, вызывая у нее обжигающую дрожь, скользнувшую от бедер к макушке через каждый позвонок и всякую мышцу. А такое чувство, черт возьми, почти невозможно уместить в один рассказ, половинчато помешанный с хихиканьем и всякими там наигранностями.       Да и зачем? Чтобы услышать вскользь брошенное замечание, что неминуемо к тому привыкнет и перестанет под ним так уж метаться, собственное имя забывая, когда он рядом — себя полностью теряя, когда над ней или, что еще хуже, под ней? Чтобы получить наставление, что, привыкнув, вскоре и отвыкнет, не ощущая свербящей под каждым ногтем тяги к нему прикасаться, которая иной раз вынуждает совершать глупости? Например, плутать в тайных темных коридорах подземелья, пытаясь найти его логово, или тихонько проскальзывать в кабинет, или — да боже мой: сплошные глупости, а она — их прямой источник.       Сердце у Брюса быстро ловит размеренный ритм и тихо, гладко бьется где-то под ее щекой; ее собственная гибкая мышца прямо вырывается из груди, не в силах успокоиться — то ли вообще, то ли конкретно из-за его пальцев, лениво скользящих по чутко выпирающим ребрам, их осторожно пересчитывая. От щекочущего ощущения она смеется и позволяет себе еще одну выходку, уместив подбородок на собственных переплетенных пальцах, потому что кажется, что, если никакой прослойки не обеспечить, его сильное сердце своими ударами вышибет ей все зубы.       — Что между нами с тобой?       Брюс усмехается и целует ее в лоб, будто всегда был готов к подобному выкрутасу, и то был лишь вопрос времени, когда в голове зазвенит приторное девчачье желание понатыкать точек там, где они не нужны. А потом смотрит ей в глаза и понимает, что был жестоко обманут тем, как она построила фразочку — и убит, не менее жестоко, ее искрящимся взглядом, переливающимся смешинками и крапинками чувства, которое она не раз спускала на него, словно науськанную и цепную собаку, остервенелую и исходящуюся слюной: стоит ему найти ответы, она в корне меняет вопросы.       — Читала когда-нибудь русских классиков?       — «Идиот» или «Хождение по мукам»?       — «Война и мир».       — «Преступление и наказание»!       — Ну хоть не «Отцы и дети».       Она смеется, приникнув к его плечу в шутливом укусе, и долго еще что-то рассказывает, пока барахтающееся в ее нежном голосе сознание балансирует на грани сна и бодрствования, и пока Брюс касается ее острых лопаток, ощущая себя странно умиротворенным — и, одновременно с тем, выброшенным последи пустынного поля, что за пределами всякого зла и добродетели, томно ожидающим ее одну, блаженный избыток его жизни, бесценный излишек всего его существования.       Такое тоже случается, потому что она — ранимая, трепетная и нежная, требующая к себе так много внимания, что можно задохнуться, безвозвратно себя в том утратив, и навсегда разучиться любить как-то иначе, нежели полностью и до ломоты в каждой кости, и потому что он — с кучей детских травм, этими червоточинами выеденный до самого стержня, обреченный на женитьбу или с собственной работой, или с тайным призванием одеваться в черные непробиваемые костюмы и спасать всякого, кто только в том нуждается. И потому что они, такие, вместе.