Трудности начинаются потом

— Всё сложно? — Всё сложно.

      Детская невинная забава всегда перерастает во что-то психопатическое, жуткое и мрачное; во что-то, что обращается смертью. Например, если поймать бабочку и посадить ее в банку — любоваться, наблюдать, утолять исследовательское любопытство, тягу к познанию; и пока один наполняется всякой научностью, другой размозжит себе голову о стекло, трепыхаясь, потому что воля так близко и недосягаемо далеко — и то, и это одновременно. Скажем, если представить, что мир в шаре с искусственным снегом, который обычно получаешь на Рождество, настоящий — как часто там случаются трагедии? Каждый раз, когда ты его встряхиваешь.       Допустим, в банку можно посадить человека; предположим, что это будет очень-очень дорого обставленная банка: с мягкими паласами, коврами, картинами, гобеленами; с ажурными подсвечниками, стоящими на полках огромного тяжелого шкафа, сколоченного из досок красного дерева — короче, дорого, богато, изыскано. Но все еще банка.       Гарри кидает взгляд на часы, усмехается, когда в голове проскакивает мысль, что, займи он себя чем-нибудь, не думал бы о том, как стремительно несется собственной головой прямо в прочное стекло — а из-под ног летит всякая там персидская шерсть убранства и искусственный снег; а вокруг — миллионы его погибших сородичей, все — одинаковой участи.       Потом внизу хлопает дверь, происходит обмен приветствиями — и Гарри не думает уже ни о чем.       Напускное спокойствие, словно не изнывал без нее в какой-то тягучей тревоге и мыслях, что вот в этот конкретный раз она уже не придет, не вернется, потому что он все же где-то дал лишка и жару — перегнул все в мире палки и попросту ее напугал. Словно бы не было часов, в течение которых он вставал, чтобы пойти, взять машину и поехать к ней навстречу, а потом садился обратно, вспоминая, как она ненавидит такое вот его появление в своей жизни.       Короче, будто все прошло гладко и ровно, и сердце его билось все это время абсолютно спокойно и не было жутких собственнических мыслей.       Пока она поднимается наверх по лестнице, он считает шаги; вместе с ними — ступеньки; когда заходит в комнату, улыбается и обнимает его, обвивая руками шею, считает уже секунды.       — Ты даже не представляешь, что я тебе сейчас расскажу.       Не представляет — что там у нее случилось, и как он раньше обходился без этих ежедневных ритуалов; как просыпался без нее, рядом лежащей и иногда вздрагивающей от набирающего обороты сна; как в одиночестве проводил дни, запертый в громоздкую коробку особняка; как обходился без ее поцелуев, объятий, прикосновений — без запаха зеленого чая, лимонной мяты и еще чего-то, трудно уловимого; того, что кроется на чувствительной коже за ушами и в глубоких ключичных ямочках.       Даже подумать не может о том, что когда-то был оторван от возможности ее слушать и слышать — как становится громче голос, как плавно переходит по нотам вверх и вниз; как все напряжение отражается в темпе речи, который, в концу, неизменно станет таким быстрым и спешным, что едва можно будет различить, где кончается одно слово и начинается другое.       Подумать не может — да и думать о том не хочет.       Опускает голову ей на колени, расслабляется, вытягивается телом на огромной кровати — до всего этого как-то спал на ней совсем один и не чувствовал махинистость, — закрывает глаза и вслушивается в плетение истории, которой она делится, запуская пальцы в его волосы, тем выбивая всякую возможность на чем-либо концентрироваться.       По отношению к ней, все происходящее — крайне нечестно. Гарри, сам перед собой правдивый, признается, что она его спасает — он этому несказанно благодарен, разумеется, однако само по себе — дело гиблое. Она приходит, чтобы залечить его раны, чтобы закрыть брешь в самой сердцевине его тела — залезть туда, в эту гигантскую впадину, свернуться клубочком и застыть, заполняя собой болезненную и колкую пустоту. Она приносит истории, весенние терпкие запахи и ворох своей ласки, которую, не скупясь, обрушивает, когда понимает — дело плохо; когда видит, как весь он щерится на мир вокруг.       Она учит его жить по тем правилам, которые теперь введены.       Только вот ученик из Гарри, честно сказать, не самый лучший.       Глубина распахнувшейся раны, зыбкость наполняющего его одиночества — все это подкрепляется бесноватыми идеями и чувством отстраненности по отношению к миру; усиливается, когда она поцелуями накрывает участки его кожи, и Гарри понимает, что все может быть и иначе — он может быть веселым, здоровым, каким был до всего произошедшего. Следовательно, если так, то уже без нее.       То на это, на другое, на еще что-то — множит, складывает, возводит в степень и приходит к тому, что имеет в итоге: к осознанию, что, если страшно смертельно болен, излечиваться не особо и желает — как случается с теми, кому прописывают морфий, без которого после они уже не видят своей жизни.       Гарри сам назначает себе длительную — будем честными, бесконечную, — терапию; сам кошмарит все те недуги, которыми обладает, а потом слышит, как она говорит, что будет рядом, что не оставит — что примет его и поддержит, что бы он не сделал; и становится разом так хорошо, что голова идет кругом — настоящее побочное действие — передозировка.       С другой стороны, наверное, если запертая в банке бабочка не может раскроить собственную голову о стекло, она, верно, начнет сходить с ума — по-своему, по-бабочкиному.       Он, конечно, не в банке; он в таком пространстве, в которое сам себя загнал, определив бессрочное заточение единственной возможной мерой для излечения — от чего? Да кто его знает, анамнез забыт, все карточки утеряны. Вокруг роскошь, изящество и излишество ему привычного обиталища; вокруг — его дом, в котором он провел все сознательные годы; везде и всюду — словно в шаре с искусственным снегом, который периодически он же сам и трясет, проверяя на прочность окружение и собственное бренное тело. И, конечно, выдержку.       Рассуждать проще, когда признаешься, что медленно катишься по увеличивающемуся и увеличивающемуся углу наклона — и в какой-то момент отмечаешь, что стремительно несешься в самый-самый низ, туда, где разверзлась бездна кромешного ада и распахнулась дверь отцовской лаборатории. Он, с ума сошедший, принимает, что ничем хорошим идея не закончится; и между тем он помнит об одном обещании, данном ему в цепкой близости — том самом, которое она выдохнула в его губы вместе со сносящим все преграды стоном; выгнувшаяся в спине, зажмурившаяся — распахнутая и открытая; такая, что при себе не оставила ни единой тайны.       Помнит, и потому приводит дорогую сердцу девушку в лабораторию, открывая перед ней дивный чудный мир всяких разных метаморфоз, в том числе — с собственным телом.       На что надеялся?       Когда он ей показывал все то, чем уже пользовался и чем только собирался; когда раскрывал карты, обнажал помыслы, вываливал талым холодным снежным комом, на голову рухнувшим, то, что собирается сотворить, имея все великолепие науки — тогда Гарри ожидал понимания. Не восхищения и не того, что она с ним разделит открывшиеся замыслы — вовсе нет. Но понимая.       Обещанного «всегда рядом».       Потому, наверное, было так больно.       Потому, вероятно, так резко крутанулся мир, и словно разом померк весь до того имеющийся свет — словно жахнули по лампочке, мгновенно перегоревшей.       Девушка его стоически выслушала, приняла все то, что он ей показал — так снисходительно возятся с детьми, которые тащат свои игрушки и вручают в протянутые руки. Даже не дрогнула, не изменилась в лице; дождалась, пока он закончит, а потом подняла взгляд, лишь на мгновение стушевавшись.       — Ты знаешь, что я поддержу тебя в любом замысле.       Подняла на него взгляд, грустно осмотрела осунувшееся и посеревшее лицо, столь ею любимое; взглянула вокруг, лишь чуть задерживаясь на всяких колбочках и проводах — потому что чем дольше смотришь, тем больше видишь; потому что гадкий странный и абсолютно неестественный зеленый цвет оттеняет скачущее в его эмоциях безумство.       — Но не в этом.       Вольному воля.       Мало кто знает продолжение, но там про спасенных, про рай и поля; про брошенных. И про черта, которому — болото.