— Мы просто чиним друг друга.
Это ж надо было в такое по самую шею вляпаться, увязнуть и погрузиться; так, что на грудь давит и дышать тяжело, и хочется очень сильно зажмуриться — чтобы, раз тонуть, то хотя бы красиво — почти кинематографично. Вся из себя собранная и элегантная: спина ровная, одна нога чуть впереди другой, чтобы распределить вес тела, руки заведены назад, и ладони мягко смыкаются где-то в районе поясницы; вся такая — невесть как оказавшаяся в совсем-совсем неподобающем месте, потому что в тренировочном зале душно, и воздух влажный, и странно пахнет. — Не знаю, нет в нем ничего такого. — А ты смотри еще дольше, может, разглядишь. Усмехается, расправляет плечи; взглядом с ним не встречается и вообще всячески избегает, чтобы сохранить ускользающие крупицы самообладания и стати; а потом украдкой, только на секунду, фокусируется на лице, что к ней в профиль — осторожно и быстро, тут же отводя взор на всякий там инвентарь, словно надкусывает яблоко, присоединяясь к первородному греху — тому, что с маленькой, едва заметной пометкой внизу; сноской — аккуратной, почти стертой и выцветшей Четверкой. Итак, достаточно погрузившись в эту пучину дикого и нехорошего чувства, уходит; Тобиас улавливает стихающий шаг и только тогда полностью расслабляет тело, потому что мышцы больше не сводит тугой мощью, граничащей судорогой, от ощущения, что весь взгляд ее на него одного направлен; потому что становится разом комфортнее, привычнее и легче, ведь не нужно больше держать себя от крайне необдуманного и опасного действия, которое неизменно обернется огромными последствиями — обернется, если бы обернулся он сам; потому что в своем грехе она не единственная. Он — бесстрашие, воплощенное в крепких мышцах и большом сердце, которое раз за разом распахивает, раскрывая миру всякий свой помысел. Он, по определению, не боится ничего — ну, или почти; в любом случае, в том самом четном списке нет страха перед ней — перед ее глазами, фигурой, улыбкой; перед тем, как легко она входит в любое помещение и замирает, через мгновение представая абсолютно недвижимой, словно желая слиться с окружением, лишь одним только взглядом фиксируя все, происходящее вокруг. Даже если бы могла, даже если бы владела способностью становиться невидимой, никогда бы не исчезала полностью — всегда чувствуется ее взор и присутствие; тонкий нежный запах чего-то сладковатого и непосильная ответственность за собственные поступки, пока она рядом. Он — бесстрашие, она — черт знает кто, но точно его головная боль: маленькая, хрупкая, ласковая; нежная и трепетная.Ты моя, ты моя, ты моя Вселенная. Ты моя, ты моя, ты моя Вселенная.
Тобиас меняет свои привычки и расписание, вносит правки и коррективы, добавляет по пункту туда, сюда, пихает что-то лишнее до обеда, чтобы перенести все иное чуть ниже — короче, кроит собственный день, лишь бы с ней одной никак не пересекаться; она, разумеется, занимается тем же самым — из тех же побуждений. Вдвоем, стало быть, изволили шутить с тем, кто выше тебя и всех живущих; кто плевал на распределительные знаки и разные несостыковки; кому все равно на твои мелкие хотелки, звенящие к душном окружении и спертом воздухе — тот самый, кто все за всех решает и все определяет, имеет виды на них двоих как на единое целое и отступать, видимо, не намерен. Такое случается, когда противишься своей же природе — вступаешь в неоправданный конфликт с гадким и ясным чувством: ощущением, которое точно знаешь, как утолить. Он пересекается с ней в коридоре — один на один, сталкивается, загораживает махиной тела проход; потом настигает на улице; а затем перехватывает еще невесть где — каждый раз произошедшее сваливает на случайность, на стечение обстоятельств; все отрицает, будто ни к чему не причастный. Ни к чему, кроме как к любованию ею, когда она ловко изворачивается и от него уходит куда-то далеко; кроме как к тем минутам, в течение которых он неподвижно стоит застывшей глыбой, исполином без малейшего признака действия в напряженном теле — стоит, прокручивает в голове мгновения, в мерности которых сумел поймать ее взгляд и запомнил все, от трепещущих ресниц до последней яркой прожилки цвета радужки. Потом, конечно, усмехается, сваливает все на наваждение и перегруженность; на погоду, на время суток; на зудящие мышцы — сведенные единой силой то ли от тренировок, то ли от ее улыбки.Я готов за тобой по долинам идти до талого вместе.
Конечно, в итоге, сдается. Обрушивается на нее, в очередной раз в его мир ворвавшуюся, прямым взглядом и ухмылкой; стоит, разгоряченный физическими нагрузками: тело — ломкое хрупкое напряжение, взмокшее и местами красноватое. Не отводит взгляда, не отворачивается, позволяет ей кожей прочувствовать все то, о чем думает, захлестывает ни в чем не виновную — кроме как в самом факте своего существования, — тягучим предвестием грядущих перемен. Усмехается, не накидывая одежды на торс, подходит и протягивает ей тонкий острый нож, блестящий в свете ламп под потолком; такой, который при своей наточенности, не стоит и единого ее слова, разрезающего всякую мысль в его голове на мельчающую пыль. — Хочешь попробовать? Что конкретно — не уточняет, оставляет на волю фантазии и безрассудства; оставляет ей право определить границы, потому что, видит бог, если бы то зависело от него, никаких пределов не было бы возведено изначально. Она принимает из его рук оружие, вертит, крутит, рассматривает; изучает острие, того не касаясь, потому что есть люди, по которым сразу видно, что жизнью определены быть всегда под защитой, присмотром и контролем; видно по ней, на которую Тобиас смотрит сверху вниз, что порежется, едва только дотронется — до ножа или до него — тоже не уточняет. — Не думаю, что у меня есть к этому способности. Он усмехается и ведет плечом, словно сбрасывает напряжение, но на самом деле смахивает с шеи и тела, и кожи оковы чего-то внутреннего, взывающего к правильности и корректности — к тому, чтобы он не кидался с дурной головой на всякие авантюры; к тому, чтобы не тащил в эти же выходки ее. Это сложно, когда сам ты, целиком и полностью, сплошная не самая удачная затея; а она слишком близко, чересчур рядом — наивная, по-мышиному смелая. — К чему конкретно?Заплаканная моя любимая интрига. Мыльная сатира — я Пьеро, а ты Мальвина. Заплаканная моя любимая детина.
Ее смех — миллионы тысяч миллиардов таких вот ножиков, которые летят в тебя, распростертого на доске мишени; на прикованного, на обездвиженного — несутся, предрекая погибель от множественных колотых ран, и все — в самое сердце; и он каждое это лезвие успевает рассмотреть, а потом они, разом, без всякой очереди, вонзаются в него, и становится сразу очень-очень тепло, и даже больше ничего в жизни не хочется. Ничего — это, конечно, слишком уж громко сказано; куда громче, чем ее шепот, когда она ему чем-то, тоже двусмысленным, отвечает. Хочется многого — чтобы, желательно, все, но можно и по порядку: от меньшего к большему, от того, что в живых тебя оставит, до того, что напрочь лишит головы. Чересчур громко — он это сразу признает, — но куда громче ее вдох: шумный, спешный, мелкий, прерванный его абсолютно неприличным и слишком настойчивым поцелуем, который все длится и длится, и тянется, потому что, с одной стороны, после, только он это соприкосновение оборвет, придется перед ней объясняться, а с другой стороны — просто не хочется момент терять, и потому целует, притягивая ничуть не сопротивляющееся тело к себе ближе, крепко удерживая ее за талию, если вдруг земля уйдет из-под ног. С одной стороны, с другой, с третьей — с десятой, с миллионной: она кладет руки ему на грудь, секундно тушуется, ощущая под ладонями горячую кожу и перекатывающиеся под ней бугры мышц, а потом ловко обвивает слабыми прикосновениями шею. И мир, чуть встряхнувшись — словно взбрыкнул, чтобы смахнуть с себя что-то надоедливое и мешающее, — даже не рушится, но явно начинает медленнее вертеться.