Трудности начинаются потом

— Это противоречит здравому смыслу. — Не во всем он есть. Не везде он нужен.

      Практически каждый вечер он сидит и листает, перебирает меж пальцев страницы неминуемого будущего, которое обязательно и непременно случится — одно из тысяч миллионов вариантов, но даже оно, единичное, способно многое за собой утянуть. Миры членятся на пути, которые ветвятся таким количеством исходов — каждый, — что кружится голова, и заглядывать в эту замочную скважину, размером с распахнутые настежь ворота какого-нибудь древнего храма — того самого, в котором строители давних времен реализовали свою потребность в создании всего гигантского и громоздкого — хочется все меньше.       Сидит, просматривает, листает, перебирает — от всего не убережешься, но нужно быть хоть в четверть готовым к грядущему.       Как он, например, всегда готов к ее появлению.       Когда она приоткрывает дверь и юркой тенью пробирается в кабинет, бесшумно умещаясь в кресле, стоящем в углу — том, что рядом с книжными полками и окном; том, что принадлежит ей априори и никем не может быть занято, потому что было ее еще до ее появления в жизни Стивена; когда поджимает под себя ноги, чтобы занимать меньше места, а, следовательно, по ее же логике, меньше мешать — тогда он, конечно, не удивляется и даже не поворачивает головы. Потому что внутренне готов к этому ежедневному ритуальному действию.       Куда страшнее, если настанет тот самый вечер, когда дверь не откроется.       Когда Стивен, обладающий силой это изменить, должен будет покориться, потому что иногда жизнь одной маленькой девочки — не умеющей распределять время, и потому всегда куда-то спешащей или бездельничающей сутками напролет; любящей дождь, но боящейся молнии; той, кто в страстных мечтаниях о нетронутой природе, совершенно не приспособлена к нескольким часам вне цивилизации — иногда случается так, что жизнь такой вот девчонки лежит на хрупких и тонких весах всего мироздания.       А на другой чаше то, что явно задумано более важным.       Стивен поднимает на нее взгляд, в сгущающейся темноте ночи различая светлую кожу согнутых ног, ее яркую кофту — длинную, но очень теплую, — и блестящие глаза: то ли сверкающие сами по себе, то ли отражающие свет фонарей внизу, пробивающийся в окно.       — Я помешала Вам, Мистер Доктор?       Он усмехается и морщится.       Мешать, пожалуй, в ее природе. Врываться в кабинет, когда он занят, чтобы чем-то поделиться; шумными эмоциями разбавлять вечерний застой, и легким, едва уловимым шепотом будить его по утрам, чтобы превратить день во что-то такое, что меняется каждую секунду. Настигать его сознание, балансирующее на грани решения важных Вселенских проблем, чтобы показать, какого бумажного журавлика слепила — косого, с неровным крылом, держащегося на честном слове и ее вере во все волшебное.       — Конечно, нет.       Между тем в ней самой — естество красивой и пышной юности, потребность в познании и пытливый ум, который она с огромной радостью оттачивает всеми его уроками, подчас жестокими и несдержанными, заканчивающимися грубым хлестким словцом и обещанием никогда ей больше ничего не показывать — познавай, стало быть, сама. Без обид, истерик и слез — познает; набивает шишки, синяки и ссадины, ранится о колкую острую Вселенную, но познает, через тернии пробирается черт его знает куда, но точно не к звездам.       Потому, как Стивену кажется, он и рядом с ней. Потому, наверное, и определен — видимо, в большей степени ей в наставники.       Поцелуи, укусы, ласки; объятия на грани каких-то невероятных тисков, в которые она попадает, но смеется и ловко рассыпает по коже одурманивающие прикосновения кончиков пальцев, расслабляя каждую его мышцу; часы, проведенные в диком спокойствии — когда укладываешь голову на ее колени и позволяешь миру совсем чуть-чуть повертеться самостоятельно и бесконтрольно — это все, конечно, к наставничеству приятный бонус, легкое дополнение.       То, за что выносят в счет, обычно, мелкими буковками в самом низу.       Стивен еще какое-то время на нее смотрит, а потом возвращается к тому, что делал ранее.       Она не приходит по вечерам, чтобы полностью им завладеть; чтобы подойти к столу, смахнуть все, там лежащее, и, хихикнув — глупо и пошло, — усесться, выбивая любое мерное движение мира из принятой колеи. Нет, она является, чтобы наблюдать; изучать его, как исследуют всякие седые ученые в очках, держащихся на самом кончике носа, диковинных зверушек — запоминать повадки, улавливать смены эмоций.       Приходит, чтобы с собой принести запах чая с лимоном — слишком сладкого и ужасно холодного, — и тихое дыхание, которое маятником Ньютона успокаивается всякий пылкий порыв и возвращает заблудшую мысль, отклонившуюся от маршрута, в ровный строй. Помогает незаметным присутствием смягчить острые углы комнаты, поселяясь в одном из и заполняя оставшиеся чувством глубокой правильности происходящего — словно после долгих и изматывающих поисков нашел, наконец, подходящий элемент головоломки, ее последнюю детальку.       Она предоставляет ему в пользование ощущение, что мир может быть не только жестоким и бессердечным; и при этом, за это чувство, кто-то сверху, кто выше нее на порядок, выставляет Стивену бесчеловечный счет.       В расплывчатой прописи приговора — едва видимой, очень уж плохо пропечатанной, словно кто-то пожалел чернил; в скачущих вкривь и вкось буквах, меняющих цвет, форму и свое положение, он вновь и вновь копается, чтобы в простом и понятном обнаружить тайный смысл и загадку, спрятанную меж строк. Чтобы опровергнуть такую убогую истину, что целый мир с каждой его гиблой душонкой и всяким праведником расположен на чаше весов, которую перевесит всего лишь одна — хрупкая, нежная и путающаяся в собственных ногах; спящая до позднего обеда и вздрагивающая от громового гула — девчонка. И он то изменить не сможет.