— Лучше иметь обе руки. С одной особо не разгуляешься; особенно, обнимая женщину.
Ей хочется кричать, топать ногами и нетерпеливо взмахивать в воздухе ладонями; хочется схватить его за грудки, тряхануть, сжав меж пальцев поношенную, дырявую грязную одежду, насквозь пропитанную горько-кислыми запахами хвостового отдела поезда. Хочется в приоткрытые губы выкрикнуть «Убирайся!» и не позволить себя поцеловать — пылко, глубоко, с ощутимыми нотками грубости, искрящимися в каждом движении; так, что неминуемо затекает челюсть и краснеет кожа. И при этом хочется уткнуться в покрытую гарью и пылью шею, рыдая; выть так, как могут выть только маленькие девочки, утратившие кристальность чистого взгляда на мир, и найти под его тяжелой рукой спокойствие, размеренность и негу определенности — найти защиту, прижавшись к крепкому боку и всхлипывая из-за того, что верным ее стражем становится тот, от кого и нужно спасаться. Хочется, его схватив в абсолютной комичности позы, потому что едва достает макушкой до его острых ключиц, выдохнуть — тихо, едва слышимо, — остро заточенное «Останься», получив в ответ усмешку и поцелуй — точнее, все-все, которые принадлежат ей по праву власти над Кертисом. Он к себе ее под сводом огромного аквариума притягивает, пальцами перехватывает снующие по лицу тени, порожденные движением громадных неторопливых рыбин, и читает невысказанные желания, трепещущие и дрожащие на черных ресницах, искусанных губах и в вязких хриплых выдохах перекатывающиеся пылкой просьбой — молчаливой, насквозь состоящей из ее стыда, потому что Кертис крепкий, сильный — и пассажир хвостового отдела. Потому что она все понимает, но верить в происходящее не хочет — так поступает каждая умная девочка, осознавшая, что правда слишком жестока, чтобы принять ее; чтобы жить по ритму, заданному биением сердца — жестока и несправедлива, а ее с детства воспитывали под знаменем Астерии!.. Его рука, скользнувшая по щеке, устремившаяся к шее и ниже; сжавшая ее дрожащую ладошку, вселяет чувство, что все в порядке — глобальная мировая правильность, волнами расходящаяся от него самого́ далеко за пределы поезда, — разливает в каждую клетку тела удивительную истому. Единственная и неповторимая рука, за которую всегда можно схватиться: что падая в пропасть, что ночью вскакивая от кошмара; рука, умеющая движением пальцев, касанием, силой обхвата ее собственных тонких запястий сказать, что все окружающее может сгинуть в ледяной пасти, раскрытой каким-нибудь космическим гигантом, но он, Кертис, будет рядом. И это, наверное, то, чего и стоит бояться. Она под лучами нежно-синей люминесценции к нему жмется, податливо обвивая ладошками торс, и делает шаг навстречу гадкому тернистому пути к честности с самой собой — признается хотя бы в том, что страшится состояния подвешенности и неизвестности; боится остаться на поле боя лицом к лицу с миром и настоящим, с которым сражаться не умеет. Мышцы живота Кертиса под движением ее рук сокращаются, весь он заметно костенеет, привычно завязывая борьбу за трезвость мысли и холод суждений; и, прижав ее к себе, выдыхает. Рыба, брюхом тесанувшая плотное стекло аквариума, проплывает мимо, обделенная их вниманием; и, черт возьми, он, Кертис, подтверждает каждым вдохом простую истину, что, даже если она очень того захочет, никогда ее уже не оставит.Будь моей тайною, чтобы никто и никогда не смог тебя у меня отобрать.
Потому что сама когда-то бесповоротно сделала выбор в пользу его тяжелого взгляда, мощного тела, так прекрасно к ее собственному подходящему любой мышцей; в пользу рук, кольцом смыкающихся вокруг талии, — тех, которыми он ее отталкивает куда-то в гущу толпы, когда начинаются проблемы, — и спины, от всего мира заслоняющей. Ничего большего, нежели переплетение пальцев и гибкие тягучие движения, от которых сводит судорогой ноги — и возможность шепотом признаться, что любит его, несмотря ни на что, и вопреки абсолютно всему; так, как умеет. Может, не самым правильным образом, гибло и обреченно, ошибочно, потому что, наверное, таких мужчин надо любить весьма определенным способом, только никто не объяснил ей, как именно. Брюхо поезда вибрирует под их ногами, отмечая легким креном пройденные километры и повороты. В тонком шелковом брючном костюме, красивая до оскомины, опаснейшая, как сходящая потоком лавина, тысячелетия набиравшая мощь на острейшей вершине самой высокой горы, жмется к его боку, доверчиво ныряя под приподнятую руку и умещаясь щекой на мерно поднимающейся груди. Вслушивается в биение сердца — гибкого, сильного, гладкого, — наслаждается выдавшимся моментом спокойствия и единения; не спрашивает, что он собирается делать, оказавшись около Великого Двигателя, но делает еще шаг навстречу распахнувшейся бездне — той самой, которой когда-то сторонилась, а потом, к его телу прижавшаяся, решившая, что опору спиной нашла, поняла, что лицом повернута к самому глубокому обрыву — смертоносному и влекущему; дно которого, очень-очень низко расположенное, странно преломляет свет и от этого мистически голубое, равно его глазам. Делает шаг, вскинув на него взгляд и шепнув, что не оставит его, на всякое невысказанное опасение; и просит быть осторожным. Кертис успевает на мгновение прижаться губами к ее мельтешащей макушке и обещает — все, что может, и намного больше; а потом засыпает, лениво хватаясь за податливо лезущее прямо в ладони ощущение, что проснуться он может, где того пожелает; хоть в солнечном Кони-Айленде, но обязательно — с ней под боком. Пока она себя выстраивает — те самые шаги к правде, к истине и к мерзкой честности, — он совершает простые мужские поступки: рубит топором бесноватых наемников, открывает потаенное, движется к свержению режима, потому что сам ни в какой там шлифовке не нуждается; его маленький информатор, темно-серая подсадная уточка-морянка, прекрасно знает, что связалась с тем, с кем сложно, гибло и обреченно, потому что жаждала чертовой головоломки и выпросила ее у какой-то высшей силы. Потому, конечно, Кертис с самим собой в соперничество не вступает, принимая нежную опаляющую ласку смиренно и покорно, но за нее бороться все же нужно — причем с ней же самой; ну и, может быть, с миром — так, заодно, в свободное время, чтобы не изнывать от скуки.Я попрошу лишь об одном — Будь как путеводный маяк.
Она протягивает ему на ладонях красные апельсины — мясистые, исходящиеся колким искристым ароматом и липким соком; и когда вот так смотрит, вместо льдин под кожей его расцветает что-то живое — хилое, мелкое, болезненное. И становится чертовски страшно, потому что потерял он практически все, чем когда-то, как считал, обладал. Поднимает на нее взгляд, пробует предложенный терпкий фрукт, морщится от колющих ощущений во рту, признавая, что не совсем все — то самое обнадёживающее «практически», спрятанное красными каплями и частичками мякоти между пальцев ее рук. Потом где-то что-то щелкает, стреляет, перекатывается; набегает толпа солдат, и Кертис уверенным движением руки, ладонью схватив ее за плечо с такой силой, что проявятся мелкие пятна, по которым каждый нажим пальца можно будет пересчитать, оттягивает ее за собственную спину, потому что не растить им двоим детей, не встретить старости — скорее всего, даже живыми третий вагон не покинуть. Может, где-то в другом мире, приторно ненастоящем, они встретились бы в маленьком городе поздней осенью, в туманное утро или теплый звездный вечер; она, держащая стакан с кофе, гуляла бы по широким улицам, разглядывая окна домов, мимо которых шла, и не имея никаких реальных проблем, кроме завтрашней учебы в обычной школе — той, что с зелеными шкафчиками, а он проехал бы на своем старом пикапе, едва от взгляда ее не врезавшись в дерево. Но поезд набирает ход, чтобы преодолеть тонкий мост; и Кертис дает очередь в солдат. Два щелчка, один — чуть громче другого; первый, когда кончаются патроны, второй — намного позже, когда то самое губительное «практически» из мысли о потерях уже наливается силой; когда он, в очередной раз ей в распахнутые губы шепчущий бог знает что, решает, что впереди — помимо Двигателя, — гибкая и стохвостая надежда, перекатывающаяся плотным чешуйчатым телом. Она перебегает узкий мост над зобом движущихся механизмов и останавливается у последней двери, на него обернувшись — она спрашивает, все ли с ним нормально; и, перед ним, от усталости осевшим на резную железную сетку, заменяющую пол, опускается на колени, обвивая руками шею, пока Кертис рассказывает ей, доставая из кармана последнюю на Земле сигарету, как же чертовски сильно устал. Пока, закурив, лбом прижавшись к ее лбу, открывает собственную душу, чтобы понимала, с кем же на самом деле сцепилась — говорит про все: про прошлое, про забытое, про сотворенное; про детей и ножи, и убитых, от горя предсмертно вопящих матерей, и о том, почему вздрагивает, едва она касается шрама на его руке. И еще, кажется, уже в самом конце обещает ей не обещать всякие вечности и бесконечности. Второй щелчок — тот самый, оглушительно громкий; больше даже хлопок. Уилфорд смеется, опуская пистолет и руку, и больше ничего не держит ее бренное тело, насквозь в грудине пробитое пулей, которых, как Кертис считал, в поезде больше не осталось. То ли прочь, то ли рядом; он садится около нее, на колени к себе перетягивая — вместо сердца, горячего, жаждущего и ему верного, теперь неаккуратно разломленный красный апельсин, густо исходящийся липким насыщенным соком. Он не обещает мстить, не кидается жгучими фразами о справедливом и преступном, не вспоминает бога. Сидит, гладит ее по волосам, возвращая все те касания, что еще вчера ночью она же ему дарила, пальцами прогоняя скверные тревожные мысли, и думает о чем-то своем — чересчур далеком и странно связанным с каким-то забытым словом, кажется, начинающимся на «п» и может быть даже заканчивающимся на «рактически». Размышляет о том, что уже не имеет никакого смысла, заключая ее стремительно остывающую ладошку в собственную крепкую хватку, как делал сто тысяч миллиардов раз до всего этого, вселяя надежду в тело, душу — в сердце, всегда наполненное счастьем, которое она никогда не искала, словно закатившуюся под мебель пуговицу, а просто была влюблена в жизнь все двадцать четыре напряженные часа в выдавшийся день; и еще, конечно, была влюблена в него, в Кертиса, считающего, что нет в мире ничего прекраснее ее смеха, голоса и жестов. И взгляда — даже теперь; потускневшего, потемневшего, угасшего. Третьего хлопка он уже не слышит, но тот, справедливости ради, тоже оказывается громким; нет во всей Вселенной ничего прекраснее ее объятий, слабых и дрожащих, разжигающих в нем безумие навалившейся на тело тяжести. И, может, на целом свете, не сыскать того, что сможет соперничать с робкими мелкими снежинками, изящными и резными, запутавшимися в ее волосах и ресницах. Кертис, разводя в стороны руки, и, даже не качнувшись, когда она к нему подбегает, прижимаясь к распахнутой груди, низко напряженно выдыхает до сводящей легкие боли; холод легко покалывает на щеках и ушах, трещит где-то везде, вокруг, щелкает, искрится переливающимся на солнце снегом, на который чертовски больно смотреть. Еще он же, морозец, щиплет кожу ее шеи, плеч и носа, отчего все то низменно покрывается мелкими красными пятнышками; покусывает, но не может всю свою силу обрушить на бестелесное. Где-то неподалеку раздается низкий медвежий рык, перекатывающийся по заснеженной округе. Она поднимает на Кертиса взгляд — снизу вверх, подбородком упираясь в прочную реберную клетку, — и улыбается, пока позади распахивается необъятное пространство пустоты и забвения, а впереди, по маршруту неконтролируемой катастрофы, которую встречает он с пылким желанием в сердце, только теплый Кони-Айленд или затерянный маленький городок, в котором всегда поздняя осень; над горизонтом вырастает бляха багряно-кровавого солнца, и ее ровные грани похожи одновременно на две вещи: на половину красного апельсина и на что-то еще, о чем Кертис никак не может вспомнить.Будь моим сердцем слева в груди и даже, если я умру, то ты не умирай, стучи.