— Порой твой Бог похож на одного из наших.
Ей, в шелковые платья облаченной, в волосы каменья вплетающей; такой, от которой мгновенно преклонить колено хочется, и опустить взгляд, чтобы не слепило сияние, глазами излучаемое; посчастливилось ей отчего-то в морских далях погибель свою увидеть. Ветер, который с горизонта гонит темные тяжелые тучи к берегам, ей подвластным, привлек Рагнара. Он сходит завоевателем, покорителем — ищущим правды и знания; исследователем, положившим голову на алтарь поклонения пред всяким, что способна подарить ему новая земля, и перед ней самой; а в итоге преклоняется сам — усмехается, поправляет топор, за поясом скрывающийся, и делает то, о чем говорил когда-то жрец: заводит за спину руку и подается вперед, собственное буйство, распростертое, преподнося ей одной в качестве заморского дара.Ветер с моря дул, ветер с моря дул, Нагонял беду, нагонял беду.
Вместе с этим ворохом гадких мыслей, конечно, приносит еще рассказы о далеких холодных землях, о других богах; приносит певучую сталь топора, которую так и не обнажил, и одетых в плотную серость и мех людей — верных, колючих, щетинистых на все окружение; в подношение ей предлагает надежды на светлое будущее и планы, которые на ее земли строит. Приносит бурю, продлившуюся до самого его отплытия. Рагнар с радостью принимает каждое ее приглашение, следом идет в длинные темные залы, заполненные до самых потолков книгами и туго свернутыми рукописями. Под легкими отблесками свечи, которую она держит самыми кончиками пальцев, изучает расписанные стены и острую, колкую мозаику, впитывает истории, легенды и знания, которые она передает тихим, чуть уловимым шепотом — степенная, стройная, из лучших женских качеств вылепленная. В этом оранжевом и неровном свете маленького огонька — только они, вдвоем, и тысячи неизведанных тайн хранилища, запертых в хлипкие хрупкие папирусы; стражу она отпускает, словно приглашает к прогулке давнего друга, наконец, вернувшегося из далекого плавания, а не неизвестного варвара, которому ничего не стоит ее в этой темноте зажать и острым гладким лезвием прервать гибкую юность одним только росчерком. Вместо этого он за ней идет, следует; следит, как вьется в ее речи язык, ему неведомый, как меняется мир вокруг, заново открываемый, когда каждое слово становится двуприродным и находит себя в ином звучании. Вместо этого он подходит к ней ближе, только чтобы увидеть в пламени свечи тайное будущее, ветвисто выведенное в темных буквах. Смелость свою приструняет, сажает на привязь буйство, кандалами оковывает столпы бесноватости, чтобы ничего не испортило момента, когда она открывает ему карту, указывая, сколько земель еще ждет его впереди — когда открывает ему грядущее, преподнесенное в трепетных нежных ладонях. Лишь единожды, перед самым отплытием, теснит ее между высокими сводами, между каменными арками — холодными и громадными, скрывающими в тени своей гладкий мраморный узор и едва уцелевшие фрески; теснит, прижимает спиной к изваяниям и заглядывает в глаза — сверху вниз, неотрывно, чрезмерно открыто. — Мне не нужно любви твоей, Лодброк. Любовь его, тоже теперь двуприродная, не такая смиренная, как привыкшие к привязи неистовство да остервенелость; Рагнар усмехается, словно желает предостеречь ее, заставить подумать о том, что она теряет, — но отступает, ибо она, стало быть, тоже двоякая в своей первооснове, многогранная в естестве, смотрит на него ответно, ничего не страшась. Ей бы в холоде неприязненной дали ходить по схватившейся пленкой льда земле и плести тугие косы; ей бы, в меха облаченной, покорить сердце жестокого воина нежностью и заботой и ждать его из чужих земель; и босой бы ей, дикой, первозданной, ходить по лесам, распевая магические песни. Буря, как говорят люди, под ее крылом прячущиеся, будто уходит вместе с Рагнаром — с его драккарами, людьми и помыслами; со всеми теми трудностями, которые он привык с собой носить — на самом деле, девушка, его отбытия дождавшаяся, запирает природное неистовство в собственном сердце: собирает ладонями с неба свинцовые тучи, смахивает холодные ветра и прячет, пока те снова не понадобятся, чтобы прогнать очередного буйноголового мужчину, каким-то чертом пригнанного к ее берегам.