— Когда ты смотришь ей в глаза, а она смотрит в твои, всё становится не так, как обычно.
С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы — почти тигрица, обнимающая детеныша.
Это, конечно, ужасно стыдно, а еще неподобающе и в целом, наверное, даже не по-христиански, потому она, плавно вышедшая в возраст, когда уже работающая, но все еще молодежь, точно знает, как себя вести, когда о нем заходит разговор. Чаще всего выспрашивают те, которые границу давно пересекли и барахтаются теперь в пелене среднего набора лет; для которых есть только структурированные рецепты супов на каждый день недели и тысяча способов вывести любое пятно со всякого вида ткани; те, у кого секс фиксировано по вторникам, между девятью и половиной десятого — тихо и быстро, чтобы не разбудить детей, которым с утра еще готовить вафли, сырники или творожные блинчики; те, которые расписывают семейный бюджет от приобретения новенького миксера до закупки нескольких пачек салфеток — досконально, вымеряя, где дешевле. Она себя к таким не относит. Завтракает, обычно, чем придется, потому что в очередной раз проспала, часто не гладит вещи — по той же причине или из-за лени, — заливисто смеется, когда действительно смешно; из всех рецептов, ей известных — кипяток и переваренный рис. Не причисляет себя к тем, кто утратил способность всю ночь смотреть старые мультики про античных героев и львов, у которых дружба не разлей вода с кабанами и сурикатами, а утром пойти на работу — без мешков под глазами, сонливости в теле и желания убивать в голове. Видимо поэтому ей так легко убедить себя в том, что она абсолютно не развращает святую невинность; ей, в конце концов, немного за двадцать, а не далеко за сорок. Она, как-никак, мамочкой, во всех смыслах этого слова, учитывая, что Питер, при всей своей внешней смиренности, миром интересующийся подросток, во вкладки да закладки которого лучше не влезать, чтобы не наткнуться на всякие часто посещаемые сайты и избранные жанры; мамулей в его глазах не выглядит — по крайней мере, на это уповает и надеется. Потом, конечно, обязательно настигает мысль, что спит-то она со школьником; поджарым, гибким, сильным — таким, что одним взглядом вызывает рокочущее чувство пустоты и возбуждения, которое утолить — первостепенная задача; таким, который из всей своей подростковой угловатости слеплен, но отбрасывает то, едва оказавшись меж ее разведенных в стороны ног. Который, в отличие от тех, с кем ей связываться бы следовало, не тащит в постель свои желания сделать все быстро и некрасиво, периодически разбавляя все это какими-нибудь не к месту и неподобающими вовсе финтифлюшками, что насмотрелся, нечаянно, разумеется, кликнув на выскочившую рекламу, пока выбирал себе ортопедические кроссовки. Нет, он делает все так, чтобы не оставить в голове мыслей, что, якобы, отрабатывает на ней приемчики, которыми воспользуется когда-нибудь потом — в целом, чтобы не оставить в голове мыслей вообще. Боже-боже. Неизменно накатывает, и она стоит, вся холодным потом обливается, и легкий шелковый халат, накинутый на тело, которым он так восхищается при всяком удобном случае, ощущается острым одеянием грешницы; стоит, закусив ноготок на большом пальце, смотрит на него, спящего, ни о чем не подозревающего, и взвешивает, сколько лет отработок должна пройти, чтобы после такого хотя бы взглянуть в сторону рая. Сто́ит ему проснуться, ощутив пустоту рядом, и взглянуть на нее — весь ночным светом выхваченный, теплый, нежный, тревоги ее не разделяющий и ничего предосудительного не ощущающий — и все, пиши пропало: камень на шею и в самый низ, на рай какой-то там даже не оглядываясь, потому что вот они, золотые и подсвеченные ворота, что на облаках — вот, прямо перед глазами, когда он чуть потягивается в спине и приподнимает край одеяла, предлагая улечься рядом — в обжигающей близости у него под боком. Моргает, спрашивает, все ли нормально, а она, уже себе смертный приговор подписавшая, кивает, конечно: на мальчишке и так забот — не пересчитать, лишь успевай загибать пальцы да сменять руки. Ему, ко всему этому, только ее надуманных проблем не хватает. Подходит, нависает, чувствует, как мгновенно — молниеносно, — отвечает его тело на любой ее взгляд и жест, и едва ли от этого всего не взвизгивает, ощущая себя неимоверно счастливой, хоть и полной дурой — понятия, всегда идущие рядышком. Улыбается, ловко его перепрыгивает, чтобы лечь рядом, умостившись на крепкой груди, в которой мерно набирает ритм упругая гладкая мышца; чтобы отогнать любую попытку странных существ внутри осуществить угрызение — уснуть, ощутив ускользающим сознанием теплый поцелуй в самую макушку. Она знает, как сражаться с теми, кто всего этого не понимает: усмехнется, прикрыв ладонью губы, многозначно кивнет, опустив взгляд — примет предложенный, через силу на нее навешанный ярлык; может, особо навязчивым скажет, что не видит в происходящем ничего странного, страшного и с тем наравне — ничего серьезного: так, минутная забава, даже не слабость, чтобы ощутить себя красивой и способной увлечь всякого, на кого только взглянет. Сквозь хохот, раскатывающийся вокруг, может, скажет, что вообще все это делает с благой целью, будто священная миссия — обучает, так сказать, подрастающее поколение; учит мальчишку взаимодействовать с девчонками. Восстанавливает мировую справедливость, уменьшая количество тех, кто не знает, когда следует подать руку даме или приоткрыть перед ней дверь — или замолчать, если она не в настроении, и не докапывать своими мало интересными спортивными наблюдениями за какой-то там национальной командой по бегу за мечом по траве в шортах. Скажет, лишь бы отвязались — лишь бы не терзали и без того болящую душу.замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.
— Питер? Он знает, где находятся запасные ключи; кажется, она даже когда-то позволила ему сделать собственный комплект, чтобы, бедный и несчастный, он не сидел на лестничной клетке в ожидании, когда же закончится ее треклятое совещание. Она его после школы не забирает, не подвозит и обратно в учебное заведение по утрам — это, вроде как, неоговоренное, но принятое правило, с которым и ему, и ей легче жить; как и не интересоваться, знает ли его друг или тетя, кто захватил гибкое крепкое сердце и цепкие мысли, став причиной того, что иногда Питер теряет себя в пространстве и времени, обнаружив, скажем, посреди урока на собственном запястье тонкую пружинку ее резинки для волос. Уж того более, конечно, развинчивая все полушутливые домыслы пронырливых секретарш, не хватает его, утягивая в салон машины, чтобы привезти в свою квартиру насильно, ориентируясь на разработанный график встреч, как похищенных мальчиков притаскивают во всякие бетонные коробки — вот, живи теперь здесь, радуйся, пой, пляши, можешь кричать, стены все равно толстые, а соседи — безразличные. Нет, ничего такого, но знает, что, вернувшись домой, может его в любой момент обнаружить, а к тому надо быть готовой — очень-очень надо, но она все никак не научится. Он выходит из той комнаты, в которой она недавно сменила мебель на пастельно-лаймовую — до того была чуть уловима лавандовая, пятнами покрытая узором турецких огурцов; ее осудили и за тот, и за другой выбор, в этот раз уже интерьера, а не партнера. Выходит, в руках какая-то книжка, нещадно заломленная на середине: может, у него завтра контрольная, вот и готовится; может, должен до конца недели сдать реферат по президентам или планетам солнечной системы, или по органической химии, молекулярной физике, алгебраической математике, биологии простейших и сложнейших — она, вот, простейшая, но то, что между ними двоими, чересчур какое-то многомолекулярное и гиперусложненное, как задания со сноской-звездочкой в конце проверочного экзамена. Выходит, опирается плечом на дверной проем и улыбается, уточняя, как прошел день, завязывая стандартный обмен пугающе семейными любезностями; она скидывает туфли и вспоминает, что один раз помогала ему с лингвистикой, и, вроде бы, Питер даже получил заслуженный балл — а она потом получила все то, что он счел равносильным и эквивалентным, но, конечно, не в знак обмена или какой-то там расплаты за оказанные услуги репетиторства. И работу его, красным отмеченную как отличную, на холодильник себе не повесила. От этих всех наблюдений и невовремя возникших образов хочется взвыть и выскочить из квартиры; Питер улыбается, подходит ближе, обнимает за талию слишком уверенным и крепким движением, носом утыкаясь в ее шею и что-то там едва различимое выдыхая — и вот тот момент, когда следует отступить, раскаяться, принять гадкое и простое правило, что правильно было бы устроить переигровку: чтобы она — школьница, а он работает в офисе; чтобы она — едва перешагнувшая рубеж в шестнадцать, а ему не за горами уже тридцать. Переигровки не выходит: она принимает каждый его жгучий поцелуй, тает в юрких неторопливых руках, точно знающих, где ее коснуться, чтобы уничтожить любое сомнение в происходящем, забывается на то время, пока он рядом — такой желающий, восхищенный тем, что с ним происходит; благодарный за это все, за всякую возможность и каждый шанс. — Слушай… Замирает, пугающе понимающий дает договорить и выразить спутанные мысли; все еще ее держит за талию, явно вырисовывающуюся в этом обезличено-сером комплекте рубашки, расстегнутой на одну лишнюю пуговицу, и юбки, терпеливо оставляет только один — но какой!.. — поцелуй на бархатной и нагретой солнцем коже, по которой то там, то здесь ползут полосочки чернил шариковых ручек, когда, задумавшись, себя расчерчивала вдоль и поперек отрывистыми линиями, превращаясь в тетрадь — на которой, если добавить поэтики, он собственными прикосновениями и взглядами пишет типичнейший, но такой магнетически чувственный роман. Может, даже в стихах. — Это важно? Она поднимает на него взгляд — благодарная богу хотя бы за то, что его ниже, — скользит ладонями по прорисовывающимся изгибам тела, к которому, несмотря ни на что, обожает припадать губами и подрагивающими руками, и похолодевшими пальцами разбрасывать по его спине точки-отпечатки. Думает что-то свое, мелкое, трепещущее под его тяжелыми чувствами; такое, что, придавленное его хриплым голосом, возбужденно низким, еще какое-то время дергается, а потом принимает выпавшую участь — и неминуемую смерть: красивую, помпезную, почти сценически поставленную — без массовки, но с декорациями и угасающим вздохом. И без финальной долгой речи. — Нет. Без возражений получает каждый поцелуй, который он предлагает, словно неопытная девчонка под ним мечется, изгибается — всякий раз, когда он издевательски отстраняется, приподнимается, чтобы быть ближе, потому что в возникших между ними сантиметрах пустоты неизменно родится что-то мерзкое и гадкое — например, чувство вины, клокочущее ощущение неизменных сомнений, мысли о расставании, крайне, собственно, необходимом; или вопрос о том, нравится ли ему кто-то — кто-то из сверстниц. — Тогда отложим это, согласна? Конечно, согласна: подтверждает это собственными срывающимися вдохами, от которых он неизменно ускоряется, чтобы, в опасной близости от короткого падения в пучину манящего и трепетного, замереть — усмехнуться, губами перехватить ее недовольное шипение, укусами превратить каждый такой вот настырный звук в благодарнейший из стонов; чтобы, нависнув над ней на руках, прочитать в глазах что-то, родственное опьяняющему признанию в глубокой и чистой любви, которое она смертельно боится высказать вслух, словно, произнесенное, оно что-то изменит — и словно Питер и без поганых фразочек обо всем не догадывается, но, опять же пугающе понимающий, позволяет ей обманываться. Ему не надо эти три словечка из нее вытягивать — он все скажет сам, не понимая, чего такого дурного, преступного или достойного порицания она улавливает в его поцелуях, жестах или действиях; в том, как он ее обнимает; в том, как легко может ее распалить.Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания
Вскрикивает, к нему тянется, сжимается, выгибается — наполненная бушующими чувствами, которые неизменно надо выплеснуть на весь мир вокруг. Замирает — переполненная чаша, которая вот-вот от этого избытка, излишка лопнет, и ничто уже не починит, не залатает, не спасет. Темная холодная ночь забирает тревоги, гасит мысли, как в старину оловянным колпаком гасили высокое пружинистое пламя свечи, позволяя во мгле творится всяким там убийствам, предательствам и бесчинствам, что неизменно оборачивались переворотами, сменами власти и лжеправителями, о которых Питер ей как-то читал; она этого холода боится, сторонится, сознательно от него отступает, прижимаясь к его боку, размещает ладошку поверх упруго толкающегося в ребра сердца, такого сильного, что, кажется, способно оставлять на коже синяки. Долго прикусывает губу, стараясь заглушить в себе абсолютно лишний — как ей кажется, — крайне обжигающий — как ей чувствуется, — порыв, а потом рот наполняется горьким привкусом крови и жжением где-то на языке: она улыбается, ему в плечо уткнувшись, и тихо шепчет, что любит. Тут же жмурится; слова ощутимо скатываются по коже, колются, режутся, крутятся и вертятся, закрепляя, что теперь, озвученные, определяют власть и правят бал — и что ей, решившейся их произнести то ли из-за того, что приоткрыла глаза и увидела, как звезды перемигиваются в начищенное до блеска окно, то ли из-за какого-то внутреннего порыва — то ли из-за того, что почудилось, будто наступил момент для таких правильных и нужных признаний; не важно, сказала — и бог бы с ним. Просто поняла, что ухватила за хвост ускользающую уверенность, что может это сделать. Вся она — сплошное напряжение, натяжение мышц; лежит и надеется, что он спит тем самым молодым и глубоким сном, который ничто в мире не может прервать или потревожить — а потом Питер усмехается, обрывая ее успокаивающийся сердечный ритм, сильнее сжимает чувствительные плечи рукой, которая к утру обязательно онемеет, потому что она проспит на ней всю ночь напролет — изгрызенная странными, для него непонятными чувствами, о которых если и пишут, то какие-то там глубокие французские писатели и поэты, героев подводящие к смертельному обрыву, к пропасти — к самоубийствам через финальный, но очень уж прекрасный глоток яда из какого-нибудь пафосного пузатого пузыречка: она такой роскоши себе позволить не сможет, даже если парижский писака ушедшего столетия попробует над ней довлеть, потому что все, чем располагает, — чистящее средство в не перерабатываемом пластике. И еще потому, что ушла эпоха, в которой таким способом решали возникшие проблемы — и, ах да, потому что, в конце концов, любовь есть любовь, а между ними двоими разница, чуть недотягивающая до десятки. Питер приникает горячими сухими губами к макушке, разместившейся на груди и вместе с теплым выдохом передает ей пылкое ответное признание, легко и без малейшего зазрения совести, потому что делал так уже сотню тысяч раз, обратного ничего, по факту, не требуя — передает шепотом, на самых кончиках пальцев, скользнувших вдоль чувственного изгиба позвоночника, его закрепляя.