Трудности начинаются потом

— О чём Вы грезите? О добром муже? О спасении, о чистой душе, об излечении раненной птицы?

      Если б каждого скрипа боялась, то едва ли сунулась бы в эту ужасающую развалюху, от всего мира оторванную многими безлюдными милями пути. Если б не держалась душа в теле на канатах стальных, привязанная к виткам упругих ребер так сильно, что не отвязать, но только выдрать — с корнем, резко, грубо, — то не позволила бы сердцу щелкнуть, треснуть, растаять; то не приняла бы руку Томаса и за ним бы в самое адское пекло не устремилась, отринув всю прелесть, что ее положение ей даровало и обеспечивало.       А так, выходит, что и жаловаться странно, поздно и неуместно, и иной судьбы для себя сознательно не выбирает; проснувшаяся среди ночи от шелеста где-то в далеких темных и холодных коридорах, жмурится, прижимаясь к Томасу ближе, будто под рукой его, любовно плечи обхватившей, пытается найти спасение.       Не находит; шум и шепот, и шелест тайных одеяний беспокойного призрака подбирается к массивной темной двери, и когти тревожного существа полосуют плотное дерево — вверх и вниз, без всякой остановки и перерыва; и она встает, осторожно вывернувшись из объятий хозяина всей этой временем побитой развалюхи, на самых цыпочках крадется к проему и замирает, вслушиваясь. Позади нее где-то спит тягучим плотным сном Томас, а впереди, прямо перед самым лицом, кто-то надрывно стонет и плачет — и если бы не дверь, их двоих разделяющая, то она узрела бы лик этого одинокого создания, гримасой боли и трагедии исполосованный, и, может, прониклась бы чем-то большим, чем просто страхом.       Выдыхает, и ночной гость этот звук улавливает, замолкая — время замирает, где-то снаружи, за окном, начинает падать крупный белый снег, который утром, разумеется, покроется красными — кровавыми — пятнами проступающих из-под земли ископаемых. Она кладет ладонь на покатую ручку, осторожно ее поворачивает и распахивает дверь — минут себе не оставляя на обдумывание, выходит в холодный и пустой коридор; успевает только схватить с полки свечу, уже на ходу ее зажигая, и устремляется вниз по лестнице — то ли гонимая, то ли преследующая белые отсветы неупокоенной души, много ночей подряд желающей ей открыть какую-то тайну и за собой зовущей.       Где-то в середине витиеватого пролета друг друга сменяющих ступеней задумывается, на что же променяла собственную тихую и спокойную жизнь, ради чего оставила ее и что обрела; и почему не пошла по пути наименьшего сопротивления — чтобы рядом с одним из тех, кто статной вымеренной стайкой гонялись за ней на пышных балах, приглашая на танцы и предлагая часы чаепития: с фамильным фарфором и вытекающими последствиями; чтобы под руку гулять в недрах распахнувшейся весны, не задумываясь о всяком: о медном запахе, наполняющем дом, о холоде, разрухе, о деньгах; о таких мелочах, как стонущие и рыдающие под ее дверью души.       Задумывается. Потом выскакивает на улицу — босая, одетая только в легкое ночное платье, — и порыв морозного ветра кидает в лицо ворох колкого снега; угасает свеча, затухает каждая мысль, кроме единственной — той, что связана с белым рваным силуэтом, напротив нее стоящим, покачивающимся, стонущим; тем, к которому она тянет ладонь, подчиняясь какому-то внутреннему порыву и чувству.       Ни одной тайны ей не раскрыть; сгинет, видно же, в снежной пурге, в очередной раз выскочившая на улицу; получит пневмонию или еще какой-то недуг легких и умрет — тихо, болезненно, мучительно, вся в жаре и липком поте долгие недели мечущаяся на подушках, уже молящая о смерти. А, если и не так, то неминуемо сойдет с ума, и, дай боже, однажды уйдет в распахивающуюся перед носом темноту и бурю и будет долго бродить по безлюдным местам, сама призраком стонущим обратившись; наткнется босыми отмерзшими ступнями на зыбкую землю, потонет, не предпринимая попыток спастись, потому что тело не заслуживает жизни, если мертво сознание. А если не повезет быстро увязнуть в подтаявшей почве, не успевшей схватиться под силой раннего мороза, то Томас ее найдет и будет обречен жить под одной крышей с безумной и бесноватой, еженощно устремляющейся куда-то в темноту и пургу и кидающейся в него всякой столовой утварью, когда он ей будет, добра желая, дарить свою любовь, чтобы излечить.       Не найти ей ответов; призрак стонет, к протянутой руке ластится, обдавая кожу невыносимым жаром — будто в камин ладонь опустила, — и исчезает, едва среди ночи проснувшийся и рядом ее с собой не обнаруживший Томас накрывает дрожащие плечи какой-то одеждой, подхватывая легкое и замерзшее тело на руки, отчитывая ее, волнение свое выражая руганью и увещеванием.       — Я ее видела…       Рука все еще горит, прямо пылает от ощущения, как что-то потустороннее и беспокойное, ласку почувствовавшее, стушевалось, но нежность приняло; ладонь пульсирует и быстро покрывается мелкими волдырями — Томас позже вздохнет и скажет, что, верно, воск свечи долго капал на кожу, оставляя точки ожогов.       Только оба в это не поверят.       Томас заворачивает ее в несколько одеял, укутывает дрожащее тело, с тревогой смотрит на лилово-красные ступни, покрытые редкими черными пятнышками; говорит что-то о том, что станет привязывать ее к кровати; сидит у ее ног, хмурится, о чем-то еще рассуждает, растирая отзывающуюся болью на каждое касание кожу.       — Я видела ее.       Поднимает голову и взгляд, всматривается в наполненные слезами глаза с такой невероятной любовью и нежностью, что она, на постели до того сидящая, к нему на пол спускается, тут же оказываясь в крепких сильных объятиях — обо всем забывающая, разрыдавшаяся. Тело, к его ласке приученное, только того и желающее, бьет крупной дрожью, которую он ладонями разгоняет, успокаивая; что-то шепчет, в ее шею уткнувшийся, рассуждает — уже не ругает, но сердечно просит хотя бы будить его самого, когда что-то случается в ночной темноте; когда ей кажется, что там, в густом сумраке, происходит что-то, ее внимания заслуживающее. Просит, любовно умоляет не оставлять его в сонливой безызвестности — пользуется бесчестными приемами, предлагая ей представить, каково ему в темноте просыпаться и ее рядом с собой не обнаруживать; каково наугад шарить по морозной ночи, не зная, найдет ли в этот раз.       Куда там ей до призраков и умерших, которые плачем своим и стенаниями требуют раскрыть гадкие тайны и секреты, указывая на шкафы, в которых скелеты и кости; о каких мрачных историях, внутри промерзших стен запертых, может идти речь? Она к нему прижимается, позволяет телу успокоиться и расслабиться в крепком коконе его объятий и кивает — на каждую просьбу, на всякую мольбу. Поднимает голову под легким прикосновением пальцев к подбородку, тонет в том поцелуе, который получает, хотя его, наверное, и не заслуживает своим-то ужасным поведением; сумбурным трепетом рук, по его телу мечущихся, просто и изящно распаляет в мужчине, ею покоренном, желание, которому отвечает без всякой сторонней мысли.       И даже не обращает внимания на ту, что белым пятном, мраморно в красное перетекающим, маячит в коридоре и зовет ее.