Трудности начинаются потом

— Ты не обязана оставаться со мной. Понимаешь?

      Гиблый он, абсолютно гиблый — это каждая из ее подруг скажет, только взглянув на то, как себя он держит, ведет, показывает; едва услышав, как говорит, смеется и делится чем-то — для него обыденным, для круга ее общения — шокирующим. Потому, верно, она — умная девочка, образованными родителями вскормленная, с младенческих лет воспитание и обучение познавшая, — его никому и не показывает, тем свою сообразительность проявляя. Не понятно только, отчего же вообще с ним связалась — видимо, из всего здравомыслия только мысли и остались, а всякое здравое за совместные месяцы было утрачено.       Еще, конечно же, жуткий. Весь и полностью: и медали, на груди переливающиеся, и значки, и звезды на погонах, и жесты, и взгляд — боже, этот взгляд!.. А ко всему в дополнение — форма и гадкая красно-синяя фуражка, на которую едва только глядит она, сразу морщит свой нос и усмехается; и шепчет ему в самые губы, чтобы он тут же эту ужасную вещицу снял да закинул подальше. Две параллельные полоски шрама рядом с глазом — и сами глаза, конечно же, — то, как держит сигарету, крепко зажав ее меж пальцев, то, как усмехается, взглядом, острым, колким и до одури ощутимым, всю ее с ног до головы оглядывает — не человек, а сплошной кошмар.       И рассказы. Господи, эти рассказы: про Берлин, про Бродского, про пентотал натрия; она просит его не входить в дом в этой ужасной фуражке, но как вытащить из нутра Льва гадкие и мерзкие рассказы? Никак. Она смотрит, как он к двери шагает, и явно представляет себе поезд без машиниста, под движение которого мальчишки подкладывают столовые ложки, блеском не обладающие, сколько их не три, и монетки — несется сам по себе, все по пути сносит и гнет; и выправляет.       Из всех своих добрых побуждений, он болтает с ней о Бродском, чтобы обезопасить, предупредить, предостеречь; чтобы на примере явном показать, как нельзя — а она, в конце концов, изящная интеллигенция, утонченная и гибкая. Улыбается, читает ему что-то на грани глубоко поэтического и слишком уж философского, подает изысканное игристое в высоких бокалах и совсем-совсем не хочет слушать про то, как советская рука выбивает дурь из всяких там буйноголовых. Приглашает его разделить пару медленных танцев, чтобы близостью своего тела выгнать из Льва всю вымеренность, режимом выстроенную — хотя бы на те часы, пока он с ней.       А Демидов ей тут про сыворотки правды и пытки. Про то, чем оборачивается сумасбродство и предательство — все крайне серьезно и вдумчиво, выпуская с каждым тихим звуком собственного голоса сизые завитки сигаретного дыма в потолок комнаты, в лепнину, в гипсовые вензеля. Пальцами узоры выводит на ее бедрах, пробравшись под ткань юбки, а сам рассказывает, как жестко может пытать знающий дело кулак Министерства — того, которое, конечно, о государственной безопасности печется. Объясняет, припадая поцелуем к легкому изгибу ее шеи, почему Анатолий Тарасович, нож из его ремня выхватив, пырнул себя, распластанный на земле. Шепчет, ладонями ее лицо обхватив, в самые губы, как опасны бывают все эти мелочи, в том числе ее книжно-литературные выкрутасы; и позволяет ей расстегнуть каждую пуговицу собственной формы дрожащими и непослушными пальцами; и стянуть разрешает кипенно-белую рубашку — ту самую, которую эта грациозная аристократия собственными руками стирает, чтобы идеальный воротничок потом выглядывал из-под ей ненавистного одеяния.       Она выдыхает, тяжело и глубоко, когда он между ее широко разведенных ног единым движением умещается; жмурится от каждого гибкого глубокого толчка и вздрагивает, но, конечно, не от страха.       Потому что, да, жуткий Лев, гиблый, зловещий; немного такой, что прямо хищный — ужасающий. И при этом всем он, прежде всего, следователь, и он попросту следует — по петляющим уликам дел, по хрупким обрывистым подозрениям, по зыбким почвам доносов и наводкам; по приказу власти.       А рядом с ней — по зову сердца. Вымеренного, вымуштрованного, выстроенного — плотного и правильного, под советский марш бьющегося; такого, которое при всей своей закалке беспросветным детством и долгими военными стычками, неизменно перерастающими в затяжные конфликты, хочет ей добра и желает счастья, неизменно — совместного.       — Твои рассказы пугают меня.       — А я?       — Ты? О, ты вселяешь в меня настоящий ужас!       По зову сердца, которому очень-очень хочется верить, что способен он, крепкий и статный, выбить из нее всю эту искрящуюся дурь, без которой она — уже и не она; без которой и жить не сможет, целиком и полностью вылепленная из юркой и прыткой рафинированности. Она перед ним крутится, в нежный шелк и кружево облаченная — и как такую в сероватый хлопок обмотать? Позволяет себя, почти обнаженную, со всех сторон рассмотреть, но коснуться не дозволяет и смеется — и как мириться с такой, тщательно из нее образ примерной жены верного режиму следователя выстраивая? И говорит, конечно, что хотела бы ему почитать — что-то изящное, витиеватое, замысловатое.       Почти запрещенное.       Такое, что страшно.       Но и с ним бывает страшно: жить, в театр ходить — даже просто засыпать. Она доверчиво под его руку ныряет, прижимается к боку, укутанная в запах сильного и надежного мужчины; позволяет Льву долго еще бодрствовать, ведь спать с ней рядом тяжело и трудно: потому что она ворочается, иногда о чем-то болтает, себя в бессознательном не осознавая, и даже пинается. Потому что она его обнимает, подрагивающими ладошками скользит по обнаженной коже от груди до живота, там задерживаясь; и потому что вскоре рука, на которой она лежит, начинает онемевать. Еще, конечно, не так уж и важно, но пахнет она восхитительно; и тело ее, теплое, мягкое, нежное — изящное и влекущее, — каждый раз силой каких-то дьявольских соблазнов вынуждает Льва ее касаться, чтобы под пальцами ощущать гладкость молодой кожи. Чтобы лежать и думать, себя осознавая в том, что может ее звать своей; может представлять ее каждому, с кем под крылышком Советов работает, и говорить о совместном правильном будущем — которое, конечно же, не за горами. И при этом даже взглядом не показывать, как с ней и тяжело, и трудно, и сложно — и будто бы даже невозможно: так, что хочется взвыть и бросить все к чертовой матери, навсегда отринув наваждение, в которое он впадает, едва в омут ее глаз взглянет, едва руки коснется, едва услышит голос. Как тяжко с ней, молодой и по-иному слаженной, говорить о серьезных вещах — тех самых, от которых у нее дрожь по телу и всякое отрицание в мыслях; как мучительно представлять, что же может знающий свое дело кулак режима с ней сделать — и при этом ее предостерегать, посвящать, предупреждать. Потом, конечно, забываться в ее поцелуях, объятиях и движениях; терять себя в том, как шепот ее бьется где-то в районе виска, и как изящно она выгибается, одним только этим из его груди вырывая хриплые вдохи; и выбивая тем самым любую мысль о том, чтобы дальше — порознь.       Льву хорошо, и он вскоре все же засыпает; оба — колкая готовность среди ночи подскочить, чтобы предстать перед лицом допроса, правосудия, советского механизма: она — за то, что родители ее помнили прекрасный шик аристократии и осторожно, между строк наставлений, передали это дочери, он — за то, что любит ее до остервенелой зубной боли, и только одно оружие это способно исправить: быстро, точно, безошибочно; хлопок выстрела, кисло-горький запах отгоревшего заряда — уж бездыханное тело Демидова против власти ее взгляда должно устоять.